ДВОЕ ЗА ЗАКРЫТОЙ ДВЕРЬЮ
Человек, который сидит передо мной, пришел не за помощью. Когда-то он был осужден, провел несколько лет в местах достаточно отдаленных, вернулся, обжился. Теперь, имея за плечами и возраст, и опыт — опыт, которому не позавидуешь, — он хочет осмыслить былое, поразмышлять. Прошлое саднит его душу, не дает покоя.
Восемь лет был он «там», вдали от дома. Вдали от матери, отца и сестры, от институтских товарищей, от любимой. Вдали от прекрасного города, в котором жил, — города, куда стремятся тысячи людей со всего света, чтобы пройтись по его проспектам и набережным, побывать в его музеях, театрах, дворцах.
Все это было доступно ему, и все это рухнуло за какие-то считанные часы августовской ночью в дачном поселке на берегу залива. Все, все рухнуло: от горя слегла мать; отвернулась любимая — вышла замуж за другого, теперь у нее семья, двое детей; товарищи по курсу давным-давно уже инженеры, кое-кто даже стал кандидатом наук. А ведь мог бы и он… Ну правда, ведь мог бы?!
Он смотрит на меня потухшими глазами, вокруг которых — сетка ранних морщинок, и во взгляде его такая тоска, что мне становится не по себе.
— Суд, наверное, преувеличил?
— Почему?.. — удивляется он. — Все так и было. Но это неважно…
Вот как это было.
Несколько студентов пригласили на дачу девчонок «из местных» — мило провести вечерок, послушать музыку, потанцевать. Хозяева зарядились спиртным еще с утра, гостьям же пить не хотелось, но и отказаться неловко: примут еще, чего доброго, за несовременных. Тем более что напиток изысканный: «кровавая Мэри» — смесь водки с томатным соком. Пьется легко, но и пьянеешь быстро. С непривычки — еще быстрее.
Под звуки «модернового» джаза тянули девчонки «кровавую Мэри» и учились замысловатым, диковинным танцам. А хозяева шепотком, деловито решали, кому из подруг стать первою жертвой. Выбрали самую кроткую, самую бессловесную…
Пока добровольцы, устраняя нежеланных свидетелей, разводили подруг по домам, на даче приступили к осуществлению плана. Включив магнитофон на полную мощность, «без пяти минут инженеры» до рассвета терзали ошалевшую от страха девчушку, изощряясь в цинизме.
Утром наступило отрезвление. В смысле прямом и переносном. Студенты ужаснулись от содеянного. Они принялись умолять свою жертву «расстаться друзьями». Теперь они были готовы на все. На подарки. На деньги. На какие-то будущие блага. А один был настолько великодушен, что тут же предложил ей руку и сердце.
Сделка не состоялась. Насильники предстали перед судом. И понесли наказание.
— …Все так и было, как написано в приговоре, — сказал он. — Но это неважно…
Я не понял:
— Что неважно?
— Ну, подробности, факты… Важен финал.
И опять я не понял:
— Какой финал?
Он смотрел все так же — печально и умно, и, возможно, поэтому до меня не сразу дошла дикая логика его слов:
— Несоизмеримость последствий… Как, в сущности, пострадала она? И как я? У нее и семья, и дом, и диплом, и работа. И здоровье — дай бог каждому. А что у меня? Катастрофа по всем параметрам…
Так ничего он и не понял!.. Все «параметры» учел, кроме одного, математике недоступного: растоптанной души, оплеванного достоинства, разрушенной веры в добро, в человечность, в любовь.
Во все века и у всех народов надругательство над женщиной считалось грязнейшим, постыднейшим делом. Прощали многое, сострадали многим, но от насильника отворачивались, окружая его всеобщим презрением. Кто-то из знаменитых судебных ораторов прошлого назвал насилие «убиением души». Понять, впрочем, что это такое, может лишь тот, кто сам душой обладает.
Наверно, именно бездушевность делает психологический портрет насильника столь плоским, убогим и одноцветным. Я множество раз участвовал в подобных процессах и не могу припомнить случая, чтобы на скамье подсудимых оказался истинно культурный, духовно богатый человек. «Герои» таких дел — всегда люди с ничтожными интересами, с примитивным вкусом, жалким представлением о красоте. Ведь для мало-мальски культурного человека все перипетии любви — с ее радостями и огорчениями, надеждами и отчаянием, неудачами, отвержением, безответностью, смутным и трепетным ожиданием — имеют едва ли меньшую цену, чем сама «победа». Человека же этически слепого и глухого все это не интересует. Ему нужен «результат». Поэтому и любовь для него — понятие столь же сомнительное, как и душа. В лучшем случае оно служит ему для «приличного» обозначения сугубо плотского чувства. И только.
И только…
Однажды мне пришлось защищать школьника шестнадцати лет, которого обвиняли в изнасиловании. Жертвой была его сверстница — девчонка из соседней школы, пришедшая с подругами на вечер танцев. Он подошел, познакомился, пригласил танцевать, она кивнула, доверчиво положила руку на его плечо… Танец кончился, оркестр ушел отдохнуть. «Давай выйдем, — предложил он, — здесь душно и жарко». — «Давай», — согласилась она.
Через полчаса он уже был в милиции — исцарапанный, с синяком на щеке, без пуговиц на рубашке. А еще через месяц состоялся суд.
Мы вызвали учителей: директора, завуча, классного руководителя. Все они отозвались о мальчишке с завидным единодушием: скромный, замкнутый, даже застенчивый; сторонился и мальчиков, и девочек, и взрослых. «Кто бы мог подумать!..» — восклицали они, и только строгие правила судебной процедуры помешали мне им ответить: «Вы и должны были подумать, кто же еще?!»
«…Половой инстинкт, — писал А. С. Макаренко, — инстинкт огромной действенной силы, оставленный в первоначальном «диком» состоянии и усиленный «диким» воспитанием, может сделаться антиобщественным явлением».
Вот он и сделался! В мальчишке не заметили появления бурно развивающегося полового чувства. Пришло время, ему захотелось походить на взрослых, а сама взрослость представлялась в уродливом, чудовищно искаженном и чудовищно примитивном виде. Неумение управлять своими желаниями сыграло с ним злую шутку: не сумев «укротить половой инстинкт» (привожу слова Чехова из письма брату Николаю), он пустил в ход кулаки.
Суд подошел к нему снисходительно, назначил сравнительно мягкую меру наказания. В колонии учли его возраст, отпустили «с миром» задолго до окончания срока, определенного судом. И что же? Не проходит и трех месяцев, как он снова попадает на скамью подсудимых. И снова — за изнасилование.
Легко догадаться, что теперь-то уж с ним возиться не стали…
Что ж, за содеянное надо отвечать по всей строгости закона, это ясно. Но после приговора — сурового приговора — я провел с «насильником-рецидивистом» много часов с глазу на глаз. Ему минуло восемнадцать, но он искренне удивился, когда я затеял с ним разговор о женственности, о любви. Он попросту не понимал, о чем идет речь.
Так чему же учили его, как воспитывали и «перевоспитывали»? Ясно же, что э т о т мальчишка для своего исправления нуждался не столько в «трудовых мероприятиях», сколько в умном и умелом влиянии на душу. В постижении грамматики любви…
Еще двести лет назад в университетской типографии выдающегося русского просветителя Н. И. Новикова было издано «Наставление отцам и матерям о телесном и нравственном воспитании детей». Безвестный автор изъяснялся с кажущейся нам изысканной витиеватостью, которая тогдашнему читателю представлялась не иначе как яркой образностью: любовь «есть подводный камень, от коего юность часто претерпевает кораблекрушение. Сей возраст, обыкновенно много предпринимающий, но мало мыслящий, не рассуждает… Любовь есть пространный Океан, в котором юность без кормила благоразумия на одних парусах похотливого любопытства плавает, дабы новые увидеть предметы, и напоследок потопляется».
«Потопляется» и сейчас, если «кормила благоразумия» не помогают ей в плавании по этому бурному океану. Грустнее всего, когда местом «кораблекрушения» становится суд…
Нелегко разбирать дела подобного рода. Не только потому, что область отношений между мужчиной и женщиной — одна из самых запутанных и деликатных. Но и потому еще, что эти отношения развиваются обычно не на глазах почтенной публики. Двое остаются за закрытой дверью. И распахнуть ее никому не дано.
Но вот случается, что суду приходится проникнуть за закрытую дверь. Он может это сделать лишь по заявлению той, кто считает себя потерпевшей. Не только может — обязан.
Огромным тактом должны обладать судьи, разбирая дела такого рода. И огромным жизненным опытом. Ибо издавна заявления «Прошу привлечь к ответственности…» служили для одних средством защиты поруганной чести, для других — бесчестным способом мести и шантажа. А подчас немудреной ширмой, прикрывающей стыд, страх…
Если верно (а это, конечно, верно), что суд в любом деле выступает защитником нравственных принципов, если он повседневная школа морали, то, пожалуй, нигде это не проявляется столь наглядно, как в делах о преступлениях, связанных с посягательством на достоинство женщины. И потому малейшее отступление от этических норм, сложившихся в обществе, неточная расстановка акцентов, неправильная оценка поведения каждого из участников драмы, которую рассматривает суд, приводят к тому, что приговор теряет в своей убедительности, а иногда и вызывает чувство протеста.
Известный юрист профессор Б. Никифоров и научный сотрудник Всесоюзного института по изучению причин и разработке мер предупреждения преступности В. Минская опубликовали результаты социологических исследований о той роли, которую играют жертвы в делах такого рода. Эти исследования стали возможны после того, как у нас получила наконец права гражданства виктимология — наука, изучающая, в частности, влияние поведения потерпевших от преступлений на сами эти преступления. И вот что оказалось:
«Каждое пятое изнасилование имело место при обстоятельствах, рисующих поведение потерпевшей в более или менее сомнительном… виде».
Вот что обнаружилось далее: в семидесяти процентах случаев знакомство между будущим насильником и будущей жертвой «носило случайный и кратковременный характер. Случайный — на улице, в парке, в транспорте или на его остановках… К этой группе относятся также рестораны…». Да и в остальных тридцати процентах — знакомства тоже отнюдь не стабильные и отнюдь не серьезные: вечеринки, мимолетные, наспех сколоченные компании. Но дело даже не в том, где и как состоялось знакомство. Гораздо показательнее другое: