«Каждое второе преступление произошло в течение одного-двух часов после первого контакта…»
Стремительность, с которой от «первого контакта» переходят ко второму, может быть, еще и не есть безнравственность: мало ли что бывает — зажглись сердца, и все такое… Однако юристы с горечью констатируют, что справедливей говорить не о горении сердец, а о вещах куда менее романтичных. Дальнейшие события доказали, что будущие жертвы ничуть не уклонялись от рискованных ситуаций в обществе малознакомых мужчин и всем своим поведением стремились доказать, что они — «вполне современные люди».
Но и это не все:
«85 процентов насильников в момент совершения преступления находились в нетрезвом состоянии, а это значит, что во всех этих случаях молодые особы находились в добровольном общении с нетрезвыми мужчинами. Это само по себе не очень хорошо их рекомендует, особенно тех из них (42 процента), которые пили вместе со своими партнерами».
И наконец, последнее:
«Исследования дают возможность утверждать, что более 10 процентов потерпевших явилось на место происшествия уже «под парами».
Картина, как видим, безрадостная. Не очень укладывающаяся в привычную схему о «бандите» и «садисте», напавшем на беззащитную жертву. И хотя то, что я назвал привычной схемой, тоже, к сожалению, имеет место, сейчас хочется сосредоточить внимание все же на том, что от схемы отступает. Ибо именно там обнажается нравственная проблема, требующая общественного внимания.
Как же реагируют суды на столь очевидную активную роль потерпевших в создании «благоприятных» условий для преступления? Б. Никифоров и В. Минская установили, что в 55 процентах изученных ими приговоров суды назначали наказание н и ж е н и з ш е г о предела, установленного законом, что допустимо лишь при «исключительных обстоятельствах», как сказано в законе. Таким исключительным обстоятельством и было поведение потерпевших.
«Юридическая вина, — пишут ученые, — есть выражение вины моральной, и если моральная вина делится на двоих, юридическая становится меньше».
У меня нет данных, чтобы оспорить выводы ученых, и все-таки эта последняя цифра вызывает сомнение. Неужто более чем в половине случаев суд, избирая меру наказания, учел поведение жертвы? Мои наблюдения (не опирающиеся, повторяю, на слишком большое число и з у ч е н н ы х дел, но зато основывающиеся на многолетнем личном опыте и опыте моих коллег) свидетельствуют об ином: каждый раз, когда в стремлении смягчить вину подсудимого защита ссылалась на поведение потерпевшей, судья резко обрывал адвоката, напоминая о том, что нельзя бросать тень на женскую честь.
Но допустим, ученые правы. Что же делать тогда тем, кто попал в остальные сорок пять процентов и на чью судьбу, определенную судом, аморальное поведение жертв влияния не оказало? И особенно тем, кого справедливей назвать именно жертвой, но кто зачислен в преступники — из-за того, что сложился стереотип: безоговорочно верить заявлению «пострадавшей»?
Помню процесс, в котором когда-то пришлось мне участвовать. Процесс, надолго оставивший горький осадок в душе.
Подсудимый и потерпевшая дружили с детства. Ни для кого это не было секретом: вся деревня звала их неразлучною парой. Они остались друзьями и после того, как парнишка уехал в город, окончил техникум, начал работать на заводе. Отпуск он всегда проводил в родном доме. Провел и на этот раз, ни на вечер не расставаясь со своею подругой.
И вдруг зимой, в январе — заявление в прокуратуру: девушка обвиняет друга в насилии…
Судили его в райцентре. Я пришел к нему накануне процесса. Он встретил меня просьбой:
— Товарищ адвокат, узнайте, если можно, кто это Клавку там накрутил: мамаша или подружки? Чем я им вдруг не вышел?..
А вечером возле гостиницы, настороженно озираясь, меня ждала незнакомая женщина. Представилась:
— Мать Клавы…
Долго молчала, словно приценивалась: можно ли положиться, можно ли доверить семейную тайну. Наконец решилась:
— Вы уж, пожалуйста, постарайтесь, чтоб Витюшку наказали не очень…
— Если виновен, накажут, и очень, — намеренно сухо отрезал я.
Женщина всхлипнула:
— Да не виновен же он!..
— Как так?
— А вот так: было между ними все по-хорошему.
Читая дело, размышляя над тем, что угадывалось между строк, я и сам пришел к этому выводу. Но вслух усомнился:
— Зачем же тогда ваша дочь обратилась в прокуратуру?
— Что ж ей, по-вашему, — утопиться? Вся деревня знает, что они гуляли. С него как с гуся вода: погулял и уехал. А ей здесь жить…
Это была весьма тривиальная схема, по которой возникло не одно подобное дело. «Он» и «она» ведут себя без оглядки на то, что скажут, что подумают, что будет «потом». Они любят друг друга (или думают, что любят) и распоряжаются собой порою поспешно и легкомысленно. Все идет хорошо, пока «за закрытую дверь» — случайно или намеренно — не заглянет кто-нибудь посторонний: отец или мать, соседка или подруга.
На сей раз туда «заглянула» учительница. Как узнала и что — не ведаю. Но узнала. Пришла, разумеется, в ужас:
— Кто тебя, Клава, теперь замуж возьмет?..
И завертелась машина: заявление, следствие, допросы, очные ставки… Слезливые жалобы… Возмущенные письма… Чтобы потом, когда вынесут приговор, снять с него копий побольше и предъявлять кандидатам в мужья?..
Приговор этот вынесли: лишение свободы на длительный срок. Улик не было, зато была характеристика: педагогический коллектив аттестовал свою бывшую ученицу как «девочку правдивую и искреннюю». Отсюда суд сделал вывод: «Нет оснований не доверять ее показаниям».
Отменили приговор лишь через два года…
Пленум Верховного Суда СССР дал руководящее указание: при рассмотрении дел об изнасиловании «всесторонне, полно и объективно исследовать все обстоятельства» и прежде всего «тщательно выяснять обстановку происшествия и взаимоотношения подсудимого с потерпевшей». Указание исключительно важное, потому что, случается, в деле нет ничего, кроме видимости улик. Заявление потерпевшей, формальная ссылка на экспертизу — и все. Ну, разве еще довод, не высказанный открыто, но имеющийся «в уме»: зачем потерпевшей клеветать на невинного?
И верно, в нормальных обстоятельствах нормальный человек (не медицински нормальный, а с точки зрения житейской логики) не станет возводить напраслину на другого, привлекая при этом внимание десятков людей к таким подробностям своей личной жизни, которые обычно не выставляются напоказ. Но суд, как правило, имеет дело с обстоятельствами как раз не слишком нормальными, с такими побуждениями, с такими движениями души, которые не укладываются в привычную схему.
Нигде опасность оговора не бывает столь велика, как в делах, связанных с этой областью человеческих отношений. И нигде не дают себя знать с такой силой предрассудки. Порою они оказывают влияние и на суд.
Вот лежат передо мной материалы одного судебного дела. Приговор не оспариваю — он действительно обоснован. То, что рассказано там о похождениях «героев» — подсудимых и потерпевших, — вызывает чувство брезгливости. Об этом стыдно и противно читать. Но осуждена лишь мужская часть разгульной компании. Женская взята под защиту, хотя, право, к жертвам испытываешь не одно лишь сострадание.
Верно, закон уголовный нарушили только мужчины. А закон нравственный? Допустимо ли, чтобы суд, рассматривая дело о преступлении против морали, не высказал своего суждения об аморальном поведении потерпевших? Хотя бы в форме частного определения.
Почему же суд так поступил? Догадаться не трудно. Опасался, как видно, что пошатнется обоснованность сурового приговора. Если нравственного осуждения заслуживают и подсудимые, и потерпевшие, то спрос с подсудимых вроде бы меньше. Наказание вроде бы надо смягчить.
А может, действительно это не очень-то справедливо: «грешить» вместе, а отвечать порознь? И даже не порознь: что же это за ответ, если одни отправляются за решетку, а другие уходят из зала суда с гордо поднятыми головами и подчас еще пользуются симпатией и сочувствием как пострадавшая сторона.
Решив обвинить кого-то в насилии, эта самая «сторона» предпринимает акцию практически беспроигрышную. Ибо даже если ее оговор будет отвергнут, ей и в этом случае практически ничто не грозит: редко привлекают еще к ответственности за ложный донос, ибо трудно, порою попросту невозможно доказать, что она обвиняла заведомо ложно, а не добросовестно заблуждалась. Между тем несправедливое обвинение в совершении тяжкого преступления столь же отвратительно, сколь и посягательство на женскую честь.
Когда один расхититель оговаривает другого, мошенник — своего «коллегу» по скамье подсудимых, они делают это «по необходимости»: чтобы, утопив соседа, выгородить себя. Разобраться в истине тут обычно несложно: много доказательств, много улик.
Ложное обвинение в изнасиловании гораздо страшнее. Оно служит иной раз способом мести, сведения счетов, с его помощью «покрывают грех» и избавляются от липкой молвы. Безнравственными средствами воюют за мораль. Ищут — и добиваются! — сострадания. Задним числом, и притом жестокой ценой, спасают свою честь, которой сами же пренебрегли.
…Юная манекенщица из города Вильнюса, которую я назову Данковской, познакомилась с кинорежиссером П. Они встретились потом еще несколько раз. Данковская бывала с ним в Доме кино, на концерте, а однажды пришла к нему в гости. И вот через несколько месяцев сначала в общественные организации по месту работы П., а потом и в прокуратуру поступило заявление Данковской: домогаясь своих грязных целей, П. будто бы даже душил ее и угрожал ножом.
Доказательств вины было немало: кроме заявления потерпевшей, показания двух десятков свидетелей! Да вот беда: все свидетели «подтверждали» насилие со слов самой потерпевшей.
Уж кто-кто, а судьи-то знают, что среди стяжателей встречается и такая постыдная их разновидность, как охотницы за «выгодными» мужьями. Брак принес бы Данковской московскую прописку, интересное общество и заманчивые перспективы.