Людей мало. Солдаты-саперы разминируют пушкинские поля, луга, рощи и нивы. Изредка раздаются гулкие взрывы.
В садах Михайловского, в бывших фашистских блиндажах и бункерах лагерем стали возвратившиеся на свои пепелища жители деревень. Они разбирали немецкие блиндажи и тащили к себе бревна, чтобы строить взамен сгоревших изб новые. На большой поляне у въезда в Михайловское расположились войска, которым было поручено в ближайшие месяцы очистить пушкинскую землю от взрывчатки. Временами казалось, что война продолжается. Но нет. Радушны и радостны лица людей. Всем хочется строить. Строить жизнь вновь. Строить заново всё, что погибло, но не должно погибнуть.
Весна 1945 года. Скоро первое воскресенье июня.
Первый послевоенный Пушкинский праздник, традиция которого была прервана войной. К нему люди готовились с особенной радостью, и хотя у каждого было свое горе, всё же спешили навести какой-то порядок на своих усадьбах и на усадьбе Пушкина.
Утром 6 июня в Михайловском собралось тысяч десять народу. Ни лошадей, ни машин. Все пришли пешком. Иные пришли за пятьдесят километров. Много калек — инвалидов войны. Это были «смотрины» — встреча тех, кто остался жив после гитлеровского нашествия. На временной арке, сколоченной из жердей, висел самодельный веселый портрет поэта с надписью на кумаче: «Здравствуй, Пушкин!» Его написал самоучка-художник, сапер. В центре поля стояли войсковые походные кухни, здесь гостям был предложен чай. Подумать только — с сахаром! В аллее Керн продавали печатные портреты Пушкина, а также книжечки о Михайловском, только что изданные в Пскове.
Приехали гости. Из Пскова — журналист Иван Виноградов, из Ленинграда — поэт Всеволод Азаров, артистка Надежда Комаровская и известный ученый, профессор Ленинградского университета, ныне покойный Владислав Евгеньевич Евгеньев-Максимов — человек хотя и пожилой, но восторженный и громогласный. Узнав, что в Михайловском состоится традиционный Пушкинский праздник, он, несмотря на свои преклонные годы и уговоры родных, счел за долг и великую честь побывать на нем.
В то время поездка в Михайловское была большим испытанием. Поезд из Ленинграда до Пскова шел около двух суток. Из Пскова в Пушкинские Горы нужно было ехать или на лошадях, или на попутных грузовиках, да и то только до реки Великой, что у деревни Селихново. Моста через реку не было, он был взорван, и направляющимся дальше, в сторону Новоржева и Пушкинских Гор, приходилось переплывать с берега на берег на сколоченных на живую нитку бревнах.
Всё это пришлось пережить доброму старику ученому, и он порядочно раскис. А тут еще разболелись у него зубы и налился флюс. Повязал он лицо повязкой и стал похож на раненого деда-партизана.
— Партизан, партизан! — шептались шмыгавшие вокруг него мальчишки...
Ночевали гости на наспех сколоченных топчанах в кабинете директора заповедника, а кабинет — одно лишь слово что кабинет, а по существу — полуразвалившийся шалаш.
И вот наконец торжественный митинг на околице Михайловского. Евгеньеву-Максимову предоставляется слово о Пушкине. Ученый горячо говорит о бессмертии и величии Пушкина, о его патриотизме, о том, как в годы войны Пушкин помогал нашим воинам громить фашистов. По ходу рассказа профессор стал читать седьмую строфу седьмой главы «Евгения Онегина»:
На ветви сосны преклоненной,
Бывало, ранний ветерок
Над этой урною смиренной
Качал таинственный венок...
Когда он дошел до слов: «И на могиле при луне, обнявшись, плакали оне»,— стихи выпали из его памяти. Создалось неловкое молчание. И вдруг встал один из участников праздника, какой-то высокий бородатый дед, и, чеканя пушкинский ямб, стал громогласно читать то, что никак не мог вспомнить профессор:
Но ныне... памятник унылый
Забыт. К нему привычный след
Заглох. Венка на ветви нет;
Один под ним, седой и хилый,
Пастух по-прежнему поет
И обувь бедную плетет.
Профессор не перебивал старика, почтительно дав ему прочесть строфу до конца, После доклада удивленный Владислав Евгеньевич подошел к неизвестному и, обнявши его, предложил посидеть с ним вместе неподалеку от эстрады.
— Голубчик, кто вы, что вы, откуда, милый вы мой?
Старик ответил, что его фамилия Антонов, что он здешний насельник, живет неподалеку, в деревне Авдаши, работает в колхозе имени Александра Сергеевича с момента его основания в 1929 году. И тут выяснилось, что старик колхозник знает, что называется, на зубок не только седьмую главу «Онегина», а весь роман от корки до корки. Рассказал, что в молодости баловался своими собственными стихами, а потом успокоился и стал читать Пушкина.
— Уж как лихо при немцах всем нам ни было, а книга Пушкина всегда была при мне. Ее купил я здесь, в Михайловском, почитай лет сорок тому назад! Она была для меня и моей семьи единственным утешением в те страшные годы...
Эту историю о колхознике-пушкинисте я рассказал Сергею Ивановичу Вавилову, тогдашнему президенту Академии наук, когда делал ему очередной отчет о ходе восстановления Пушкинского заповедника. Сергей Иванович попросил свою секретаршу достать ему однотомник Пушкина.
Вручая мне книгу для передачи деду Антонову, президент сделал на книге надпись: «Уважаемому тов. Антонову — участнику празднования в селе Михайловском 146-й годовщины со дня рождения А. С. Пушкина с пожеланием многих лет жизни.
Благодарный С. Вавилов».
У ЛУКОМОРЬЯ
Неподалеку от Тригорского, между Соротью и Великой,— красивое лукоморье. В этом месте берега Великой расходятся, и русло превращается в покатую луговину, на которой там и сям виднеются густые кусты ракиты и ивы.
У лукоморья — небольшая старинная деревушка; когда-то она входила в состав псковского пригорода Воронич и была приписана к Тригорскому имению Осиповых-Вульф. Теперь эта деревушка — часть колхоза имени Пушкина. Несколько веков здесь жили одни Егоровы. Все они были в родстве друг с другом, кто в близком, кто в дальнем, а кто и вовсе «десятая вода на киселе». Живут Егоровы и сейчас, но теперь у всех у них фамилии разные, притом все пушкинские. Как же это получилось?
В юбилейном 1937 году выдавали жителям деревни паспорта. Паспортисты, составляя предварительные списки, и оформляя документы жителей деревни, стали в тупик — одни Егоровы! А мужчины большей частью — Егоры Егорычи Егоровы. Как тут не запутаться? Паспортисты посоветовались с колхозниками и предложили им взять каждому новую фамилию. Какую кто хочет.
Все стали просить дать фамилию Пушкин. Кое-кому посчастливилось. Но всем Пушкина не дали. Тогда Егоровы стали брать себе фамилии друзей, лицейских братьев, товарищей Пушкина, имена которых в тот год были у всех на сердце и на уме. Так появились Пущины, Назимовы, Рылеевы. Но потом и на эти фамилии встал «запрет». Когда старику и старухе Егоровым подошла очередь получать документы, все мало-мальски подходящие фамилии были уже разобраны. Старик решил остаться Егоровым. А старуха в конце концов надумала взять фамилию хоть и не совсем пушкинскую, во весьма выразительную и благозвучную — Дуэльская.
Получив паспорт, старуха в тот же день отправилась в Пушкинские Горы. В книжном магазине она купила цветную репродукцию с картины художника Шестопалова «Дуэль Пушкина с Дантесом», принесла ее домой и повесила в красном углу, рядом с венчальными свечами и Георгием Победоносцем с Воронича — «покровителем ворончан и всех Егоровых».
Старики были очень древние. Давно потеряли счет годам. Но продолжали работать в колхозе, за что имели от всех большое уважение.
Дом их стоял на отлете от всей деревни и был такой же старый, как они сами. Чуточку осел набок, но был еще вполне крепок. Рядом с домом стояла вековая дикая груша, привалившаяся ветвями к кровле дома. Глядя на дерево, трудно было сказать, где кончалась кровля и где начиналась груша: та и другая были одного цвета — весной и летом зеленые, а осенью серые.
За домом стоял небольшой сад с вишняком и ветвистыми яблонями. Через сад вилась тропинка. Она вела к большому мочилу, где во время оно вся деревня мочила лен и коноплю...
Шли годы, и ничто не менялось в жизни стариков.
Но вот к лукоморью пришла война, враг, неволя. И началась какая-то непонятная жизнь, словно это была уже и не жизнь... Явились в деревню немецкие солдаты и офицеры. Они очень торопились, суетились и кричали. Всем было велено рубить лес, таскать бревна, рыть окопы, строить блиндажи. Давай, давай, давай...
А потом пришли полицаи, староста и эсэсовцы. Приказали всем покинуть дома и погнали под конвоем бог знает куда. Когда изгнанники поднялись на Поклонную гору, они увидели вместо деревни огромный костер.
Шли они день, еще день и ночь и наконец получили объявление, что здесь им будут выселки...
В 1944 году настал фашистскому мучительству конец, и все тронулись обратно.
Старики не узнали своих мест. Всё переменилось. Всё как-то уменьшилось. Всё было какое-то серое, ржавое, убитое. И сада не было, и дома не было. Лишь только печка напоминала о том, что тут некогда стоял их родной дом. Русская печка —она ведь самая живучая вещь на свете!
Начали разбирать вражеские блиндажи, бункера, дзоты. Их было много, и все они были построены по-немецки добротно, из хороших бревен, в несколько накатов. Лес породистый, из Михайловских заповедных рощ.
Стали люди строить себе новое жилье.
— Ну, а мы что же делать будем? — спросил старик старуху.
— Что делать? Да как все,— отвечала старуха.— Тоже избу сложим. Что мы, рыжие, что ли! Накатаем бревен и построим. Подумаешь, великое дело!
Один бог да ворончанские святители знают, как старики ухитрились накатать себе бревен и поставить новый сруб. Добрые соседи — Пушкины и Языковы, конечно, помогли малость...
Через год домишко был готов. Ожили дед с бабой. Ожила и старая груша: она пустила новые побеги и вновь собиралась привалиться к кровле.