Пассажирского движения на дорогах Псковщины не было. Ходили только военные машины, которым было запрещено перевозить штатских. Надвигалась ночь. Мы перенесли наше имущество — чемодан, узлы, коробки — к одной из разрушенных стен вокзала. Уходя на поиски коменданта, я твердо сказал ребятам: «Сидите, не спите, крепко сторожите наше добро. Никуда не отходите ни на миг!»
Возвратился я часа через два. Прихожу и вижу... О господи, крепко спят мои путешественники, приткнувшись друг к другу и закрывшись с головою одеялом... но увы... онегинского чемодана нет. Он бесследно исчез.
Я вновь побежал в комендатуру. Комендант дал мне в помощь трех караульных солдат с электрическим ручным фонариком и железнодорожным фонарем со свечою. Прежде всего пошли смотреть землянки — одну, вторую, третью... В каждой на нарах в несколько ярусов спали, храпели сотни людей. Дежурные дремали при входе возле столиков, на которых светились коптилки. Я сразу понял всю бессмысленность нашего поиска, поблагодарил караульных солдат и вернулся на вокзал к своим ребятам. Ругал я их долго и крепко. Потом подумал: чего ругать-то, толк-то какой?
Так навсегда и пропал онегинский чемодан. В Пушкинские Горы комендант нас отправил на грузовой трофейной немецкой машине, которая никак не хотела идти. Больше толкали, тащили ее сами, чем она тащила нас. Доехали до Новгородки еле живые. На наше счастье, здесь находился секретарь Пушкиногорского райкома партии Петр Михайлович Киманов, очень добрый, отзывчивый человек. Он отправил нас на своей пролетке, а сам остался в Новгородке.
Дорога Новгородка — Пушкинские Горы была чудовищна. Она состояла из воронок и огромных котлованов от разорвавшихся авиабомб и снарядов. На некоторых участках покрытие ее было сделано из настланных деревьев, сильно измолотых автомашинами и танками... Кое-где копошились люди, пытавшиеся хоть немного подправить загубленное шоссе.
Уезжая из Пскова, я еще раз зашел к коменданту. Он обещал продолжить розыск пропавшего чемодана и заверил, что, ежели его найдут, он сразу же сообщит мне об этом в Михайловское. Но сообщения так никогда и не поступило. А от знаменитого чемодана у меня остались лишь ключи. Они и сейчас висят в моем доме над рабочим столом.
В ФЕВРАЛЕ СОРОК СЕДЬМОГО
Февраль 1947 года был крутым, морозным, метелистым. В день и час смерти Пушкина, как всегда, у его могилы в Святогорском монастыре собрались местные жители, сотрудники заповедника, школьники... Они возложили венки, помянули великого поэта живыми, добрыми словами. День этот был особый — день начала восстановления дома поэта в Михайловском.
У монастырской стены стоял наготове своеобразный поезд: люди, кони, сани, походная кухня и электростанция, полученные в Ленинградской военной академии тыла и транспорта... Последнее напутствие, команда: «Пошел!» — и обоз тронулся в путь. Возглавляли его начальник реставрационной мастерской Академстроя В. Смирнов и я. Ехали в Новоржевщину. Там нам выделили лесную делянку для заготовки строительного леса. Мы решили прямо в лесу срубить дом поэта, а потом, разобрав, подтащить его к реке и сплавом отправить в Михайловское, что и было сделано весною.
Приехали. Лесники отмерили нам делянку. Мы поставили палатки, заготовили дрова, разожгли костры — и вот уж задымила кухня. Началась суровая походная жизнь, но работали вдохновенно и радостно. Лес был сосновый, отличный. Сруб получился на славу. Приехавший из Академии наук главный инженер Власов дал строителям «добро». Изредка приезжали сюда сотрудники заповедника. Они читали лекции о Пушкине, о восстановлении Ленинграда, Пулковской обсерватории, города Пушкина, рассказывали, как в нашей стране идет подготовка к 150-летнему Пушкинскому юбилею, Приезжала кинопередвижка. Всё было благо...
Дом приплыл в Михайловское вовремя и вовремя был поставлен на старый фундамент. Началась внутренняя отделка исторического памятника.
Вспоминается один смешной и грустный эпизод из того времени.
Вокруг нашего лагеря была пустыня. Неподалеку виднелись две маленькие деревушки. Изб в них не было. Люди жили в землянках. Наши строители многим жителям помогали отстроиться, особенно тем, у кого было много детей, стариков, где были инвалиды войны...
Однажды в сильно морозный день решился я сходить в деревню и попросить ночлега у хозяев одной из землянок — очень уж холодно было в палатке. Пришел, постучался. Двери открыла древняя старушка. Внутри землянки увидел я пол из тонких жердей, пляшущих под ногами. Окон нет, на столике — коптилка из консервной банки. На полу большое одеяло, бог знает из чего сшитое. Под одеялом что-то шевелилось, потом вылезли детские головки, а потом у их головок показалась еще одна головка — маленького розовенького поросеночка, с которым ребятишки играли. В землянке стоял крепкий крестьянский дух. Несмотря на беспредельную бедность, в ней было как-то ласково и уютно. Я присел на самодельную лавку, сделанную из снарядного ящика. Спросил:
— Где хозяева?
Старуха ответила, что они в лесу, работают.
— Не хотите ли кашки немецкой? — спросила меня бабушка.
— Чего? — удивился я.
— Да кашки немецкой, — повторила она и продолжала: — Тут в подвале одной разбитой избы нашли мы два хороших немецких мешка... Смотрим — в них горох не горох, а зерна, будто бы и горох. Решили, что это сорт такой. Стали варить. Ничего, есть можно. Изредка варим.
Я поблагодарил и согласился. Хозяйка поставила на стол деревянную латку, положила в нее каши, сдобрила ложкой масла и подвинула ко мне. Я ел и никак не мог понять, что ем. А потом догадался. Это был хороший натуральный нежареный кофе в зернах. Его, вероятно, забыли фашисты, когда удирали из Новоржева.
Я любил кофе, а в те времена он был очень большой редкостью. Поэтому решился попросить старушку об одолжении... Она щедро насыпала мне его в шапку... Возвратясь к себе, я долго угощался этим кофе. И теперь каждый раз при слове «кофе» я вспоминаю тот год, новоржевский лес, землянку и добрую бабушку...
САЛЮТ ПУШКИНУ
В Михайловском шумело эхо войны. Саперы неустанно слушали и щупали землю. Мины находили в самых неожиданных местах, даже там, где считалось, что всё уже хорошо проверено и чисто. Под крыльцом домика, в котором разместилось управление заповедника, оказалась тщательно замаскированная мина. А по этой лестнице поднимались члены Государственной комиссии по расследованию фашистских злодеяний — К. Федин, Н. Тихонов, Л. Леонов. В этом домике ночевали академик А. Щусев, председатель правительственной комиссии по разработке проекта восстановления заповедника, художник А. Лактионов... Знали бы они, как заглядывалась на них смерть!..
Или вот старый клен у домика няни. Уж где-где, а около этого места особенно тщательно проверяли землю. И какой огромный неразорвавшийся снаряд лежал под основанием ствола исторического дерева! Спасибо, обнаружить его помог случай. В мае 1949 года, за две недели до юбилейных Пушкинских торжеств, разыгралась сильнейшая гроза. Прямым попаданием молнии древний клен расщепило надвое. Земля вокруг дерева оголилась, и все увидели снаряд. Когда саперы его вытащили, он оказался размером почти в человеческий рост. Снарядище вывезли за пределы заповедника и взорвали.
Саперы работали в заповеднике почти пять лет. И все же даже после 1949 года находили фашистские дары. В ограде Святогорского монастыря, особенно сильно заминированного немцами, нашли мину в 1953 году! Уходя из Михайловского, эсэсовцы бахвалились: «Если мы уйдем — ваша земля будет за нас воевать еще пятьдесят лет!»
Да, земля гудела, люди гибли, только гитлеровцы просчитались. Прошло немного лет, и всюду на заповедной земле наступил покой и мир,— никаких фашистских следов не стало. Остались только ямки, ямы да знаки на старых деревьях, которым были нанесены жестокие раны и увечья, и они теперь чувствуют себя как инвалиды первой группы Великой Отечественной...
Саперы оставили по себе хорошую память в Михайловском. В свободное время они добровольно и с большой охотой помогали нам восстанавливать домик няни — первый музей, открытый в 1947 году. Очищали Михайловские рощи от пней и завалов, зарывали траншеи, окопы, блиндажи. Леон Абгарович Орбели горячо благодарил их за это святое дело. Многим жителям деревень Бугрово и Гайки саперы помогли построить новые избы. А сколько народу харчевалось в походных солдатских кухнях, сколько концертов и киносеансов было устроено под открытым небом Михайловского для людей, которые за четыре года оккупации совсем отвыкли от художественного слова, кино, музыки! Этих добрых дел никто и никогда не забудет!
Вечная память двум бойцам, погибшим при разминировании Тригорского и Петровского!
В Михайловском, слава богу, все обошлось благополучно, без жертв.
Теперь, когда толпы людей ежедневно приходят посмотреть восстановленный дом поэта, первое, что они видят в прихожей,— это маленькая медная пушечка-мортирка. О ней в книге А. Мошина — собирателя народных легенд о Пушкине, изданной до революции в Петербурге под названием «Новое об 11 великих писателях», приводится свидетельство местного старожила Ивана Павлова: «Пушечка такая стояла завсегда около ворот Михайловского еще с давних пор...»
Потом эта пушечка исчезла неизвестно куда, как, впрочем, исчезла вся обстановка усадьбы до последнего черепка...
И вот в сентябре 1953 года в центре Михайловского, в нескольких шагах от густого орешника, замыкающего парк с северной стороны, там, где стоят полукруглые трельяжные беседки, солдат А. А. Алексеенко, из подразделения саперов, которым командовал подполковник И. П. Солдатов, вдруг зычно закричал:
— Ребята, вот так пушка!
К Алексеенко подбежали другие солдаты и мы, сотрудники заповедника. И действительно, все увидели пушечку. Она лежала на глубине 60—70 сантиметров от внешнего покрова земли. Пушечку вынули, стали рассматривать. И тут все объяснилось. Это была так называемая каронада-пушечка, какие в старину обычно ставились помещиками в своих усадьбах. Из них в праздничные и знаменательные дни палили в честь хозяев и их гостей. На пушечке выгравированы обозначения. На одной из опорных пят надпись: «P. F. Mortier» — и цифра 1. На другой — «21 P. F. 1831». Около запальника следы монограммы, кем-то тщательно сбитой.