бенка, на руки и, горько плача, понес по лестнице.
— Грустно тебе нести меня? — спросил у него Пушкин.
Мы не знаем, что ответил ему Никита. Вероятнее всего, сильнее зарыдал…
Всю ночь и весь день и опять всю ночь Никита бегал по городу к докторам, к аптекарю, в лавку за морошкой, которой попросил умирающий…
Когда Пушкин скончался, Никита безотлучно стоял около гроба, и, по свидетельству современников, «рассказывал публике всем теперь известные эпизоды смерти Пушкина».
На другой день после отпевания он снял с крышки гроба шляпу с плюмажем Пушкина и отнес ее, как драгоценную реликвию, знакомому Пушкина Н. Тарасенкову-Отрешкову.
Вместе с А. И. Тургеневым Никита Тимофеевич провожал поэта в последний путь.
«3-го (15-го) февраля, — рассказывает А. И. Тургенев, — в полночь, мы отправились из Конюшенной церкви с телом Пушкина в путь; я с почтальоном в кибитке позади тела; жандармский капитан впереди оного. Дядька покойного желал также проводить останки своего доброго барина к последнему его жилищу, куда недавно возил он же и тело его матери; он стал на дрогах, кои везли ящик с телом, и не покидал его до самой могилы».
Жандарм приказал лететь быстро, нигде не задерживаться. Ходили слухи, что в Пскове народ хочет распрячь лошадей и нести гроб на руках до Святых Гор.
— Шкуру сдеру, ежели что, — шипел жандарм, давая напутствие ямщикам.
И кони летели. За Псковом пала одна из лошадей. Пришлось задержаться в Острове.
Морозы в тот год стояли лютые. А Никита как встал на задок возка, припав головой к гробу, так и застыл. На что уж жесток был жандармский офицер Ракеев, сопровождавший гроб Пушкина, и тот был потрясен, видя доброго старика еле-еле живого.
«Человек у него был, — вспоминал Ракеев, — что за преданный был слуга! Смотреть даже было больно, как убивался. Привязан был к покойнику, очень привязан. Не отходил почти от гроба: не ест, не пьет…»
5 февраля, в десятом часу вечера, взмыленные кони остановились у ворот монастыря. Монастырь спал. Игумен распорядился внести гроб в верхнюю церковь. Никита побежал в Михайловское, чтобы собрать людей рыть могилу. Возвратясь, всю ночь простоял у гроба, распоряжался устройством могилы. Говорил Тургеневу: «Александр Сергеевич приказывал хоронить здесь, возле матушки…»
Рано утром другого дня гроб Пушкина был вынесен из соборного придела на руках крестьян и опущен в свежевырытую могилу.
Плакали крестьяне. Плакал Никита. Плакал древний колокол.
После панихиды Тургенев попросил Козлова приготовить ему узелок земли и еловую ветвь, чтобы увезти с собою в Петербург…
Всё было кончено. Тургенев уехал. Никита остался, чтобы отслужить панихиду в своем церковном приходе, на Ворониче.
В Михайловском были поминки: пришли все дворовые и крестьяне пушкинских деревень.
Как он ехал обратно, как добрался до Петербурга, Никита помнил плохо. Приехав — заболел простудною болезнью и чуть богу душу не отдал.
И. И. Панаев, будущий редактор «Современника», которому пришлось вместе с Краевским и Сахаровым заняться разборкой книг в кабинете Пушкина, вспоминает о Никите Козлове:
«Во время наших занятий на пороге двери кабинета появился высокий седой лакей. Он вздохнул и, покачивая головой, завел с нами речь: „Не думал я, чтобы мне, старику, пришлось отвозить Александра Сергеевича… Я помню, как он родился, я на руках его нашивал…“ И потом старик рассказал нам некоторые подробности о том, как они везли тело, в каком месте Свято-горского кладбища погребено оно и прочее».
Дом Пушкина без Александра Сергеевича был не дом для Никиты. Всё в нем было чужое и как бы пустое. И вот, узнав, что над имуществом и сочинениями Пушкина организована опека, а в опеке всеми делами заправляют Жуковский, Виельгорский и Тарасенков-Отрешков, Никита пришел к ним на заседание.
Упав на колени, он протянул им свое заявление, в котором просил «не оставить его, старика, своею милостью».
— Да что вы, голубчик. Встаньте! Не нужно так, — обратился к старику Жуковский.
— Заставьте богу молиться, возьмите хоть рассыльным. Я ведь и прежде много употреблялся Александром Сергеевичем по таким делам…
Просьбу старого дядьки уважили, и он был зачислен в опеку рассыльным. В протоколе заседания опеки об атом записано так: «Для надзора за движимым имуществом А. С. Пушкина и для употребления по необходимым рассылкам по изданию сочинений его нужно нанять отдельного человека. Для сего надежнее было бы назначить крепостного человека его Никиту Тимофеева, и прежде употреблявшегося Пушкиным по таким же делам, назначить ему и жене его обоим 30 рублей ассигнациями харчевых, считая со дня употребления его, а именно с 1 февраля 1837 года, с производством жалованья обоим 40 рублей в месяц, считая с того же 1 февраля»..
Так и после смерти Пушкина Никита Тимофеевич Козлов продолжал состоять по литературным делам покойного!
В мае 1837 года он упаковывает и перевозит в кладовые Гостиного двора рукописи «Пугачевского бунта». В марте 1838 года он едет к детской писательнице Ишимовой с поручением доставить письмо к ней Пушкина, написанное за час до дуэли. В мае 1839 года он доставляет в опеку из Экспедиции заготовления государственных бумаг тираж первого издания сочинений Пушкина. В 1840 году едет в Москву к Соболевскому «с нужными бумагами». В 1841 году упаковывает и перевозит из Петербурга в Михайловское библиотеку поэта. В 1842 году он сопровождает жену и детей Александра Сергеевича в Михайловское, ведет детей в Святогорский монастырь, рассказывает им, где «отдал он земле тело их дорогого батюшки».
В 1848 году Никита Тимофеевич явился с визитом к сестре Пушкина О. С. Павлищевой, сетуя на свое житье-бытье. «Он пришел, рыдая, целовал мне руки», — говорит об этой встрече Ольга Сергеевна.
В последний раз имя его упоминается в воспоминаниях Ольги Сергеевны, написанных ею 26 октября 1851 года. В этих воспоминаниях Ольга Сергеевна пишет: «Никита Тимофеевич — курьер при опекунстве, старик лет 80-ти, еще живой».
Умер верный друг великого поэта в 1854 году в возрасте 84 лет. Перед смертью он просил жену похоронить его в Святых Горах, в ногах Александра Сергеевича.
Была ли исполнена эта просьба, мы не знаем, да и вряд ли когда узнаем.
«ОТМЩЕНЬЯ, ГОСУДАРЬ, ОТМЩЕНЬЯ!»
1837 год начался для царя беспокойно. Смерть Пушкина. Одни похороны чего стоили правителю!.. Ему казалось, что прощание народа с телом покойного поэта; сулило вылиться в бунт. Царь был твердо уверен, что Пушкин и после смерти продолжал производить смуту в государстве. И он принимал всякие меры, чтобы предотвратить действия «либералистов». А все эти подметные письма, разные стихи на смерть поэта… Особенно эти… как его… Лермонтова: «Отмщенья, государь, отмщенья…», «…есть божий суд…», «…вы не смоете всей вашей черной кровью…». «Кто это „вы“? Кому отмщенье? Ведь я же осудил Дантеса, разжаловал, выслал его из России, заставил покинуть Петербург и эту каналью Геккерна… А кто обеспечил осиротевшую семью, кто дал приказание отпечатать все его сочинения за счет казны? А кто погасил долги Пушкина, устроил судьбу его малолетних детей?.. „Отмщенье“? А разве не я отметил его недругам? Я поверил в него… А может быть, все же было бы лучше разрешить ему в свое время покинуть Петербург и уехать в псковскую деревню? Пусть бы жил помещиком…»
Так думал Николай. Совесть подсказывала ему, что с поэтом он поступил коварно. И дуэль можно было бы предотвратить, а с похоронами он поступил и вовсе нехорошо… Единственный, кто всегда успокаивающе действовал на раздраженное сердце царя, был Александр Христофорович Бенкендорф — «мое левое око», как любил говорить о нем Николай.
Шеф жандармов имел право появляться к царю во всякое время дня и ночи. С ним он говорил обо всем. Так было заведено с того злосчастного 1825 года… Он всё знал. У него были тысячи глаз и ушей во всех уголках страны. Из секретных донесений осведомителей, доносителей, шпиков Бенкендорф самолично составлял для царя резюме. И каждое утро, и каждый вечер он являлся к нему в кабинет и докладывал, что и где случилось. Вся жизнь Пушкина — личная, домашняя, интимная — не раз была предметом бесед царя с его «левым оком»…
Во время одного из весенних парадов Бенкендорф жестоко простудился, долго болел, и лейб-медик Арендт говорил царю, что шефу еле-еле удалось уйти из объятий смерти… Император перепугался и объявил ежедневное церковное служение в дворцовой церкви, а в придворный поминальник «о здравии» собственноручно вписал имя «раба божьего Александра». Кто это, знал только он один, другие не знали или делали вид, что не знают…
Что это — возмездие?!
А потом пришла весна и с нею тяжелая болезнь и нервические припадки царицы, которые делались все чаще и чаще с того памятного 1825 года. На пасхальной неделе императрице совсем стало плохо, и ее чуть не на руках пришлось отправить из Петербурга в петергофскую Александрию, где она долго отлеживалась в Фермерском дворце на попечении придворных лекарей. Возмездие?!
На летних маневрах случилась опять беда. Объявив тревогу уланам, он как бешеный поскакал к приготовленному просмоленному столбу, который надлежало ему зажечь и тем объявить начало тревоги. Конь испугался факела, взвился на дыбы, шарахнулся в сторону, упал, задавил ординарца и чуть ему, царю, не свернул шею…
В августе Николай отправился на юг, где должны были состояться самые большие маневры 1837 года. Выехав из Царского Села 13 августа, он направился в Псков, там ему была приготовлена торжественная встреча — с колокольным звоном, крестным ходом, иллюминацией. 15 августа он прибыл, «всемилостивейше» принял губернатора, осмотрел древности, храмы, тюрьму. Просмотрел списки местных помещиков и отметил про себя имение Пушкиных… Проезжая по Киевскому шоссе мимо поворота на Святогорье и Новоржев, он, обратясь к губернатору Пещурову и указывая на дорожный столб с надписью, спросил: «А там что?..» — и, не дожидаясь ответа, дал шпоры коню…