Судьба моряка –
Соль на руках.
К добыче скорей,
Не знай якорей…
Моряк одинок,
Курс – на восток.
Правым галсом, левым галсом…
Палуба наша – суша,
И соль на нее обрушат
Волны чужих морей.
Выплесну грог!
Где мой порог?
Пусть без оков…
Но холод ветров,
Но стужа ночей…
Ты чей, моряк, чей?
К черту моря!
Вниз якоря!
Добычу брось за кормой!
Крепче сетей
Кудри детей,
Руки жены,
Их взгляды нежны.
Правым галсом, левым галсом…
А жизнь – за приливом,
Где ждут терпеливо.
Домой, домой, домой
Скорей же, скорей,
Еще один рейс
За новой луною вслед,
Но самый большой куш —
Ногами ступить на сушу
И в окнах увидеть свет[33].
На одиннадцатый день рождения Ханне подарили первые в ее жизни наушники. Включив спутниковое радио, она подпевала вслух: ей было без разницы, что там передают. С самого детства слова песен она запоминала без малейшего труда и точно улавливала ритм. Наушники дали ей возможность оставаться с музыкой один на один, и ее увлечение достигло апогея.
Подарок сделал отчим, и, разумеется, устройство было самым что ни на есть современным. Внушительные розовые наушники с функцией шумоподавления постоянно висели на ее тонкой шейке, словно тяжелое ярмо. Ханна проводила долгие часы в своей комнате, слушая музыку, загруженную в телефон. Билли Холидей переносил ее в прокуренные маленькие зальчики, где когда-то играли джаз. «Металлику» она скачала сама, не спрашивая разрешения. Тяжелый рок пробуждал желание яростно крушить мебель. Через несколько лет наступила очередь «Пинк Флойд»; так в Ханне пробудился интерес к инструментальной музыке и концепциям художественных экспериментов.
Мелодии проникали ей прямо в душу; их воздействие ни с чем больше Ханна сравнить не могла. Часто задавалась вопросом: что с ней не так, если события реальной жизни волнуют ее куда меньше, чем песня, написанная полвека назад. Сегодня две параллельные линии – музыка и жизнь – наконец пересеклись. Всего второй раз она встретилась с Фоксом, и вновь он стал непосредственным участником новых для нее впечатлений, которые она всегда старалась переживать в одиночку. Первый совместный опыт случился в Сиэтле, когда они делили одну пару наушников на двоих, стоя в проходе между стеллажами. Внешний мир тогда встал на паузу. Второй – только что, в гостиной.
Фокс пел слова, написанные ее отцом, наполняя пустую комнату эхом далеких времен, и у Ханны сжалось сердце.
Пел он более низко и хрипло, чем говорил, очень интимно, словно шепчущий в темноте любовник, тем самым существенно обогащая свой образ. Фокс будто рассказывал известный одному ему секрет. Его голос укутывал теплым покрывалом и одновременно заставлял дрожать. Песня была прекрасна; в ней говорилось о Генри Кроссе и его семье.
Ханна поняла это, как только Фокс дошел до припева.
Ее чувства обострились; кончики пальцев словно закололо иголками, и она сцепила руки на коленях. Фокс пел о преданности рыбака своим близким, и глаза Ханны заплыли слезами. Она не смела моргнуть – казалось, любое движение прервет волшебство, и огонь, разгоравшийся в ее груди, погаснет.
Много лет Ханна пыталась восстановить связующую нить между собой и тем человеком, что дал ей жизнь, однако все попытки были тщетны. Она ходила к бронзовому памятнику в честь отца у гавани, рассматривала вместе с Опал десятки его фотографий. Бесполезно. У нее случился проблеск ностальгии, когда открывали «Кросс и дочери», но те ощущения были слабыми, мимолетными. Сегодня она слушала песню – и словно говорила с отцом. Сегодня они были близки как никогда. Ханна внимала рассказу папы о двух боровшихся друг с другом чувствах – любви к морю и любви к семье.
Видимо, в те дни, когда Генри писал текст песни, ему хотелось расстаться с морем, уделять больше времени родным. К сожалению, этого не случилось; океан его затягивал. Признания, облеченные в стихотворную форму, оживили образ отца в сердце Ханны.
– Ханна…
Взволнованный голос Фокса заставил ее поднять голову. Молодой человек встал с дивана и подошел к ней. Лист бумаги мягко спланировал на стол, и Ханна наблюдала за его полетом сквозь пелену слез. Сердце прыгало как сумасшедшее.
– Сама не ожидала…
Голос Ханны прервался, и Фокс поднял ее на руки. Похоже, он не ждал от себя подобного порыва и растерянно затоптался на месте. Затем решительно вышел из гостиной. Она машинально уткнулась ему в шею. Остановившись у двери своей спальни, Фокс напрягся.
– Веснушка, ничего, что я несу тебя к себе? Я без задней мысли, просто вижу, что ты не в своей тарелке.
Какой смысл был уносить ее из гостиной? Вроде бы никакого. И все же он поступил правильно. Ее снедала печаль, и Фокс почувствовал: еще немного, и Ханна погрузится в темную бездну. Толкнув дверь плечом, он занес ее в свою холодную темную комнату и сел вместе с ней на край незастеленной кровати. Ханна свернулась калачиком у него на коленях, не пытаясь сдержать слезы, и те чертили на ее щеках две ровные дорожки.
– Господи, – пробормотал Фокс, заглянув ей в глаза. – Даже не представлял, что пою настолько плохо.
Ханна засмеялась сквозь слезы.
– Ты пел почти идеально…
Фокс скептически улыбнулся.
– Я и не помнил смысла этой песни. Дошло только ближе к середине. Прости.
– Все нормально. – Она ткнулась виском ему в плечо. – Здорово сознавать, что ты все-таки не совсем бесчувственная.
Фокс поднял руку, на секунду засомневался, задержав ее над лицом Ханны, и наконец аккуратно, большим пальцем вытер ей заплаканные глаза.
– Как тебе вообще такое могло прийти в голову…
Так хорошо было лежать в его спокойных крепких объятиях…
– У меня такое впечатление, будто я на самом деле не верила, что Генри Кросс мой отец, пока не услышала эту песню.
– А теперь?
– Теперь я чувствую, что папа нашел способ меня переубедить. – Она спрятала лицо у Фокса на груди и вздохнула. – А ты ему помог.
Его рука, все еще придерживающая Ханну под коленями, напряглась.
– Я? Да ладно…
– Да-да, – настойчиво сказала она. – Опал считает, что от папы я и унаследовала любовь к музыке. Странно думать, что это качество заложено на генетическом уровне. Как будто крошечный фрагмент ДНК заставляет бежать по коже мурашки при первых аккордах «Дыма над водой».
– Для меня все это – как «Пораженный громом». Помнишь, «Эй-си-ди-си»? Ладно, вру, – после паузы добавил Фокс. – На самом деле – «Восходит солнце».
Ханна засмеялась в мокрую футболку.
– Эту песню невозможно слушать без улыбки.
– Ну да.
Он провел пальцами по руке девушки и тут же отдернул ладонь, словно поймав себя на неосознанном и непозволительном жесте.
– Всегда удивлялся, почему ты не играешь на музыкальных инструментах.
– Могу тебе кое-что рассказать по этому поводу.
Руку Ханны приятно покалывало в том месте, где ее коснулась мужская ладонь.
Хм. Сидят в темноте, на его кровати, шепчутся… Она на коленях мужчины, и совершенно никакой неловкости. А ведь прежде ужасно смущалась, стоило лишь заплакать в присутствии чужого человека. Пайпер, конечно, не в счет. Хотя Фокс, конечно, был напряжен; и хотел бы успокоиться, да не знает как.
– Знаешь, лет в тринадцать я прошла через отвратительный хипстерский период. Открывала для себя некоторые классические вещи, пребывая в полной уверенности, что никто, кроме меня, их толком не понимает. Я тогда была ужасным ребенком. Хотела измениться. Попросила родителей записать меня на уроки игры на губной гармошке. – Откинув голову, она глянула Фоксу в лицо. – Вот тебе совет на будущее: никогда не пытайся играть на этом инструменте, если у тебя во рту брекеты.
– Бог ты мой, Ханна… – Он прыснул. – И чем это закончилось?
– Родители были в круизе, в Средиземном море, так что мы с Пайпер пошли к соседям. Те, как выяснилось, уехали во Францию.
– А, ну да. Закон подлости.
Ханна фыркнула.
– Пайпер чуть штанишки не намочила, так ей было весело. В общем, их садовник предложил подвезти меня к врачу. Ну, мы и залезли в кузов его пикапа. – Ханну разбирал смех. – Представляешь, подъезжаем к больнице. В кузове, с губной гармошкой, наглухо застрявшей у рта. Каждый раз, когда я выдыхала, раздавались звуки. Народ просто в лежку лежал.
Фокс расхохотался. Наконец расслабился… Совсем сексуальное напряжение не ушло, однако на время молодой человек о нем забыл.
– И что сказали в больнице?
– Спросили, не исполняю ли я песни по заявкам.
Если до того Фокс как-то пытался сдерживаться, то теперь взрыв смеха заставил его опрокинуться на спину. Матрас прогнулся, Ханна взвизгнула и перекатилась Фоксу на грудь. Застыла в двусмысленной позе, прижавшись к мужчине и невольно закинув колено ему на живот.
Смех Фокса стих.
Их лица были совсем рядом, и Ханну охватило желание его поцеловать. Ужасное желание… Она глянула Фоксу в глаза: конечно, он вовсе не против. По правде говоря, ей захотелось его оседлать, после чего последовало бы нечто большее – какой уж там поцелуй… И все же она прислушалась к внутреннему голосу, который уже говорил с ней сегодня, и отстранилась от Фокса, откинувшись на подушку. Он бросил взгляд на Ханну сквозь полуопущенные веки и, последовав ее примеру, устроился на другой подушке.
Несколько минут они лежали молча, словно привыкая находиться в одной постели – так близко, так интимно, и в то же время без всяких ожиданий. Ханне было вполне достаточно его присутствия рядом. Она как-то должна объяснить Фоксу: им хорошо вместе, и не важно, что между ними ничего, по сути, не происходит.
– Ладно, – сказал он, не сводя с Ханны глаз. – По-моему, мы созрели для серьезного разговора.
Она лежала молча, не в силах вымолвить ни слова.