— Становись! Становись! — заорал Силуян.
Считать раны времени не было; пересиливая боль, люди вставали с земли, плевались кровью напополам с грязью, поднимали оброненные рогатины и щиты и занимали место в строю. Знали, что только строй выстоит против другого строя. Значит и в самом деле бывалые.
Дым стал развеиваться. Из серых разводов показались наконечники копий, потом щиты, расписанные птицами и драконами. Литваки шли не быстро, единым шагом, и от этого, казалось, сотрясается земля. Возможно, она и в самом деле сотрясалась, потому что рогатины в руках посошных начали подрагивать. А может быть, страх вызвал это дрожание, ибо смотреть спокойно на выползающую из дыма стальную дугу было по-настоящему страшно.
Силуян поискал глазами Коську Хвостова, крикнул:
— Запевай!
— Чего? — не понял тот.
— Запевай!
Коська понимающе кивнул, перекрестился и запел.
Из-за лесу из-за гор выходила туча-гром.
Ай да люли, ай да люли — выходила туча-гром.
Коськино пение больше походило на дребезжание посуды, когда по столу сильно кулаком стукнули. Но его поддержали. Сначала один голос, такой же дребезжащий и неуверенный, потом ещё один, ещё.
Выходила туча-гром с частыим большим дождём.
Ай да люли, ай да люли — с частыим большим дождём.
Как из этого дождя буйна речка потекла.
Ай да люли, ай да люли — буйна речка потекла.
А потом запел весь строй. Дребезжание ушло, и голоса стали звучать громче и задорнее, как в поле у костра после ведра браги.
Как по этой-то по речке одна лодочка плывёт.
Ай да люли, ай да люли — одна лодочка плывёт.
Как на этой на лодчонке два разбойничка сидят.
Ай да люли, ай да люли — два разбойничка сидят…
Оба строя сошлись на узкой площадке у моста и песня разом иссякла. Литваки клином врезались в посошных и разрезали их на две части — будто и не заметили. В брешь вошла панцирная конница, надавила со спины, принялась теснить московитов к речному берегу. Биться против конницы Митрохины посошные обучены не были, и ложились один за одним под ударами чеканов и кончар. Силуян скрипнул зубами: не стоило спешиваться. Сейчас бы отскочить назад, оттянуть на себя панцирников, глядишь, посошным легче стало, а так… Бесы бы их побрали!
Десятка три посошных успели отступить к берегу. Литовские вершники сунулись было следом, но кони увязли в мягком грунте, и как их не понукали, вперёд не шли. Ещё десяток московитов литваки взяли в кольцо у входа на мост и порубали всех до единого. Силуяну показалось, что среди них метнулся шишак Курицына — метнулся и пропал.
Показалось или нет, времени разбираться не было. Силуян огляделся. Все, кто мог, кто сумел увернутся от панцирников, собрались вокруг него. Встали полукольцом, оградились от литваков рогатинами и начали медленно пятиться к ложбине. Силуян рассудил так: лучше всего отойти назад, встать у входа в ложбину, прикрыть бока крутыми откосами от наскоков конницы — а там посмотрим. Главное, чтоб литваки снова тюфяки свои не подтащили.
Но до ложбины дойти не успели. Что-то вдруг переменилось. Силуян не сразу понял что. Вот только литваки наседали, грозили длинными копьями, а уже идут куда-то в сторону, и не идут — бегут. А со стороны реки грохот и крики. И люди. Едва ли не всё литовское войско.
Силуян приложил ладонь ко лбу. Тросна кипела взбитая до белых бурунов десятками тел. Пешие, вершники будто встретили нечто неведомо страшное, и теперь бежали от него. По ту сторону моста сбились в кучу телеги с огненным нарядом, развести их по сторонам никто не мог, да никто и не думал. Литваки бросали оружие, прыгали через телеги, будто зайцы, и бежали, бежали… Вскоре у мостов показались татарские вершники из отряда конной летучей силы. Силуян узнал их по высоким стёганым шапкам. Татары попадали с коней, принялись споро растаскивать телеги, освобождая дорогу себе и идущим следом сотням большого полка. Силуян перекрестился: слава богу, сбылось видение.
Осифа Андреевича Силуян встретил у моста. Воевода ехал подле князя Щени, держался в седле степенно, улыбался. Заметив сотника, махнул рукой, подзывая, сказал что-то князю. Тот посмотрел на Силуяна сверху вниз и кивнул приветливо, как старому знакомому.
— Вовремя ты к мостам вышел, спасибо тебе, — придержал коня Даниил Васильевич. — Малость не так получилось, как думали, но всё же… Литваки с испугу решили, что то наш засадный полк, потащили к мостам самопалы да людей на защиту, а мы тут по ним ещё добавили. Вот они и побежали.
Князь дёрнул поводья, поехал дальше, Осиф Андреевич, наоборот, спешился, отстегнул от седла флягу с квасом. Двое стольников спешились следом, бросились помогать, но воевода отстранился: сам.
— Как холоп-то мой? Жив?
— Жив, чего ему будет, — пожал плечами Силуян. — В ложбине он, с лошадьми. Недалече здесь. Позвать?
— Успеется. — Осиф Андреевич откупорил флягу, глотнул. Снова пахнуло земляникой и мятой — щедро пахнуло, будто и в самом деле Тихвинскя подошла — и как и в прошлый раз жадничать не стал. — На-ко вот, испей. Горло-то поди иссохлось.
Дождавшись, когда Силуян напьётся, Осиф Андреевич сказал:
— Ныне поедешь в Москву, повезёшь государю грамоту о нашей победе. К вечеру подходи к шатру большого воеводы, там тебе грамоту и вручим. Да людей с собою возьми, — и видя отразившееся на лице Силуяна нетерпение, отмахнулся. — Знаю-знаю, не сотник ты боле… Отныне при мне будешь, стольником. А то мне двух-то мало, вот третьим станешь. А каково служить у меня — его спроси.
Осиф Андреевич кивнул на ближнего стольника. Силуян узнал в нём ночного гостя, что приходил звать его к воеводам. Тот стоял, заложив тяжёлые ладони за пояс; кольчуга уже не блестела, как в свете костра — отдавала серостью, а в двух местах и вовсе разошлась, видимо, от сабельных ударов. Отчаянно дрался стольник, себя не жалел.
— То Хабар, сын боярина Василия Образца. Покудова дорожки ваши не разойдутся, вместе будете. — Осиф Андреевич поднялся в седло и ткнул в Силуяна пальцем. — Так не забудь: к вечеру. И холопа мне верни.
Своих доглядчиков Силуян нашёл возле второго моста. Туда сносили убитых и раненых. Убитых хоронили тут же, раненых обмывали, перевязывали, укладывали на телеги. Митрохины посошные, те, кто выжил, подводили под мост новые опоры. Неподалёку стояли Тимоха и рыжий. Коська сидел в стороне, плакал. Спрашивать с него что-то было напрасно, поэтому Силуян повернулся к Тимохе. Тот сразу указал пальцем себе за спину:
— Ганька вона лежит. Живой исшо, но помрёт вскоре. Мы уж с рыжим могилку выкопали. А Ваньшу Ухова покудова не нашли. Люди из посошной сотни сказывали, что ево у моста выбили, коды литвины из пищалей пулять начали. Може в реку упал?
Силуян подошёл к Ганьке. Тот дышал тяжело, грудь вздымалась высоко и часто, изо рта выходили розовые пузыри. Цепкий взгляд ухватил тонкую прореху под рёбрами; не иначе кончаром ударили, после таких ударов не встают. Удивительно, что до сих пор жив.
— Ты это… — хотел сказать что-то ободряющее, дескать, всё ещё образуется, но слова вдруг куда-то канули, да и не нужны были сейчас слова. — Понимаешь…
Ганька моргнул: понимаю, и позвал тихо:
— Коська…
Коська нехотя встал, стёр грязной ладонью слёзы со щёк. На скулах остались серые разводы; Силуяну показалось — паутина, или нет — морщины, старческие морщины. У молодых такие появляются, когда в душе надлом случается.
— Ну чё, Коська, кого на буевище… — Ганька задохнулся от боли, сжал губы. Подождал немного, переводя дыхание, прошептал. — Скорее…
— Что? — не понял Коська.
— Помереть…
— Глупость бормочешь. Чево ты? Не гневи Господа.
В стороне громыхнуло, громко, но не как из самопалов; на закатной стороне наливались мутью кучевые облака, сгоняли с небес устоявшуюся синеву. Гроза. Или дождь. Не ко времени это, снова дороги развезёт. Ганька потянулся глазами к облакам, силился сказать что-то, но не сказал. Умер.
Коська судорожно вздохнул, достал из-за гашника две деньги, протянул Тимохе.
— На.
Тимоха провёл ладонью по лицу Ганьки, положил на глазницы тусклые медяки. Перекрестился, прошептал молитву и кивнул рыжему:
— Взяли.
Рыжий ухватил Ганьку за ноги, Тимоха сунул руки под мышки; осторожно, будто боясь разбудить, положили в могилу. Закидали землёй, утёрли вспотевшие лбы. Силуян с силой воткнул в земляной холмик сколоченный крест, надавил на перекладину всем телом, чтоб вошел глубже — похоронили.
Тимоха шмыгнул носом, спросил:
— Ваньшу-то где искать будем? Схоронить бы тоже…
— Да сейчас разве найдёшь. Может иной кто схоронит.
Курицына тоже не нашли, только шишак, украшенный по кайме позолотой, валялся, помятый, у самого берега. Видно, и вправду сгинул сотник. И хоть скверный человечишко был, а всё одно жаль. Жаль. Ну да земля ему пухом.
Всё поле вдоль по Тросне заросло крестами. Хоронили без гробов, оборачивали тела рогожей и закапывали. Торопились, чтобы успеть до дождя. Старый поп в полинявшей рясе ходил вдоль могилок, махал кадилом, отпевал всех убиенных разом: и русских, и литваков, те, поди, тоже православные. Телеги с ранеными направляли по новому мосту в сторону Миткова и дальше заводили на дорогобужскую дорогу. Туда же повели плоняников и обоз с захваченным добром.
Силуян вздохнул, посмотрел на рыжего.
— Собирайся, — и Коське с Тимохой. — Тоже собирайтесь. Будет с нас покудова рати, ныне служить будем подле Осифа Андреевича, а как дале случится — увидим.
Оседлали коней, закинули в сёдла тяжёлые тегиляи; сами садиться не стали, повели коней в поводу. У моста пристали к отходящим за Тросну сотням большого полка — всё одно по пути. Шли молча, раздражённо отмахиваясь от поднятой пыли. Может и в самом деле дождь пойдёт? — сейчас он в самый раз будет: и пыль прибьёт, и освежит. А дороги… дороги для всех одинаковые, главное не сбиться, а там как бог на душу положит.