Жена обтёрла горшок, набила снегом, снова поставила на уголья. Развязала котомку с припасом, вынула пучок пахучей душицы. Матвейка кивнул: отвар в самый раз будет, мёду бы ещё. Может соседи расщедрятся? Соседи не расщедрились. Увидев душицу, тоже закивали, но котомки развязывать не спешили. Ладно…
Вода закипела быстро. Матвейка дождался, когда жена подаст чашу с отваром, вдохнул с отрадою густой травяной дух; на миг показалось — лето вернулось. Встали перед глазами луга на Воронеже, покосы. Косари впереди, плечи ходят мерно, трава ложится. Вдоль по кромке леса речка бежит, дышит свежестью. На мелководье дети плещутся. Жарко…
Мотнул головой, опамятовал. Ныне вспоминания как и брага — не ко времени.
— А вы недалече отсель будете? — спросил Матвейка, глядя, как жена наливает в чашу старику горячего отвара.
— Недалече, да, — ответил тот, и кивнул благодарно. — Спаси тя Бог, милая… Вёрст пять. С утреца сегодня встали. Находники идут и идут — беда, стало быть. Вот и мы пошли.
Поднёс чашу к губам, глотнул, пробурчал: горячо — и поставил на снег остужаться.
— Мне сказывали, — заговорил Матвейка, — что здесь сельцо стоит. Мы и шли-то сюда, думали, запасом на дорогу разжиться. Овсом там, или сеном. А тут и деревеньки не получается.
Старик поведал охотно:
— Ране тут вовсе пусто было, одна лишь избёнка рыбачья стояла: соберётся кто на ловы, в ней и останавливался. С бредешком пройтись или сети закинуть — милое дело. Подходцы с берега удобные, вот и приноровились люди. Сказывали, сам Глеб Ростиславич сюды хаживал, нравилось ему, — старик пошевелил палкой угли. — Но в тот год, когда окаянный князь владимирский Рязань сжёг, а народишко на Москву угнал, спрятались здесь две бабы. Сакмогоны владимирские сыскали их, решили примучить, да бабы не дались. Прыгнули в реку и утопли. Опосля люди часовенку поставили, а само место Бабьим Омутом окрестили, чтоб память о тех бабёнках жива осталась. Рыбу ловить боле не стали, но уж больно удобен перевоз через Оку, кто с полудня идёт, тот зараз сюды попадает. Да и зимой по льду дорога хорошая: хошь вниз на Муром, хошь вверх на Коломну. Вы сами-то куды хотите?
— На Муром, — ответил Матвейка. — Сговоримся с соседями, миром-то сподручней. Нужда заставит, так и от лихих людей, и от зверья сообча отбиться легше.
— То верно, — согласился старик, — миром всегда легше, — и прибавил со вздохом. — А мы вот на Рязань идти надумали, отсидимся за её стенами. А там посмотрим.
Со стороны леса донёсся топот. Свет костров лёг на закутанных в плащи вершников. Клочка ощерилась, зашлась в утробном хрипе, но кидаться, как на Осмола, не посмела.
— Опять воеводу Корноуха нелёгкая принесла, — покривился рябой. — Вот же сыть волчья, не угомонится никак.
— Знакомец твой? — спросил Матвейка.
— Бес ему знакомец.
А старик вздохнул:
— Все дороги заставами перекрыли, лиходеи, народ в дружину скликают. Да нешто кто смерть свою прежде времени поторопит? Кукиш вам.
Вершники остановились подле часовни, спешились. Постояли, поговорили о своём, потом двое остались с лошадьми, трое других подошли к костру. Тот, что впереди, приложил ладонь к груди и поклонился, блюдя вежливость:
— Поздорову вам, люди.
Как-то в Новом Ольгове Матвейка видел княжьего воеводу: тот шёл прямо, ногу ставил уверенно, на плечах лежал чёрный мятль, а весь вид показывал — не на последнем месте у Юрия Игоревича сидит сей муж. Этот же и смотрит проще, и укрывается потёртой вотулой, и вообще… Нет, не похож на воеводу. Разве что обут в сапоги, а не в лапти, но то понятно — лапоть в стремя не сунешь.
— И тебе не хворать, — угрюмо отозвался рябой, а старик и вовсе промолчал.
Воевода шагнул ближе, протянул руки к огню, потёр ладони друг о друга.
— Холодно нынче, — сказал.
— Так Варварин день, куды ж без мороза, — откликнулся Осмол. — Трещит Варюха — береги нос да ухо.
— По-иному и не бывает, — улыбнулся воевода. — Заварварили морозы, теперича держись.
Но улыбка сошла с лица быстро. Выпрямился, уткнул кулаки в пояс.
— Вот что, люди, ходить околицей не буду, скажу прямо: пришёл на подмогу звать. Большое воинство со степи идёт, одною дружиною не остановим. Отправили мы слов своих до Чернигова и до Владимира, но пока там соберутся, пока обдумают — времени пройдёт много, так что выручайте.
Он помолчал, ждал, что ответят, не дождался. Только Дарёнка вдруг поднялась с мести и вошла в права хозяйки:
— Дядечка, а ты и есть воевода Корноух, да? Да ты садись на брёвнышко, хочешь отвару? Только у нас мёду нет.
— Отвару? — опешил воевода, но тут же оправился. — Спасибо, хозяюшка. Рад бы за гостя тебе быть, да не ко времени, — сунул руку под плащ, вынул морковину и присел на корточки. — Вот гостинец тебе за приветливость. Она сладенькая. Съешь, и станешь такой же краснощёкой красавицей.
— Благодарствуйте, — Дарёнка схватила морковь и крепко сжала её в кулачке.
Корноух встал, повернулся к рябому.
— Не надумали?
— Ступай, воевода, с Богом.
— Что ж… А надумаете, так идите прямиком на Ложву. Там полки собираем.
И пошёл к соседнему костру.
— Ишь ты, сподобился, гость нежданный, — в спину ему пробурчал старик. — О прошлый год со своими дармоедами наехал в село, едва не всех кур перебили. Да ещё похвалялись, дескать, теперича любого татя от Рязани отвадим. Вот и отваживай!
— Ладно те ругаться, — услышал Матвейка хриплый голос. — Чай, не на соседский усад грядки полоть зовут.
Говоривший сидел по ту сторону костра, и рассмотреть его мочи не было, но по голосу человек был явно поживший.
— А тебе-то, Плешка, и помолчать кстати, — лениво отмахнулся старик. — А уж коли хоробр так, то и шёл бы в ихно ополченье. Там этаких дурней в самый раз ждут.
— И пошёл бы, кабы вмоготу было. За землю любезную грех не постоять.
Старик усмехнулся.
— За землю, придумал же. То княжьи слова да боярски. Им терять есть что, вот и бают про землю. А нам всё одно кому бор давать — этим али иным. Пахарь всем нужен.
— Что ж ты побёг тоды с печки-то, пахарь? Никто б тя не тронул, коли нужный такой. Да исшо людей за собой потянул.
Последние слова старик воспринял с обидой.
— А ну тебя… Ишь ты, сказал как… побёг я… И не побёг вовсе. Лихолетье таки переждать надо, поначалу-то кто разберёт, пахарь ты али не пахарь. Время пройти должно. А ты сразу — побёг…
В спор никто не встревал, только рябой скривил губы, мол, опять за своё принялись, видно часто двое эти меж собой цеплялись. Матвейка тоже молчал, хотя сказать было что. Оно, конечно, правда, землю свою от татя хранить надобно. Несправедливо, когда чужаки на двор твой входят и что по нраву хватать начинают. Тут хошь не хошь, а вилы сами в руки просятся. Гнать таких со двора…
— А пусть даже не землю, пусть иное что, — глухо ворчал, не унимался Плешка. — Опять же жёнок своих оборонить, деток. Могилки отчие. Их-то на кого покинуть?
— Ты исшо дядьёв помяни да тёток. Да лешего с русалками.
— А и помяну.
— А и помяни! Думашь, плешивая твоя голова, у меня аль у иных в грудине не тянет? Исшо как тянет. Да токмо от беды краем идти надобно! Не напрямки лезть, аки дурак на рожны, а боком обойти. Тоды и помирать не надо, и жёнок с детишками сберегчи можно. Стены-то вкруг городов пошто возводили?
— А сраму не боишьси? Люди всё упомнют: и кто на рожны шёл, и кто боком ходил. И такоже дале поминать станут.
Старик взял со снега чашу, поднёс к губам.
— Пусть помнют, — хлебнул. — Нам тоды уж не жить.
Сзади подобралась Дарёнка, потянула за рукав. Матвейка поднял дочь, усадил на колени.
— Озябла?
— Не, — мотнула головёнкой, и зашептала в ухо. — Тятечка, а истину тот дядя баял, что я теперича красавицей буду? Я ту морковинку съела.
— Истину, как же иначе. Вырасти токмо.
— Вырасту, — пообещала Дарёнка.
— Тоды спать ложись. Давай-ка с мамкой в сани, я вас овчиной укрою.
— А ты тоже ляжешь? Нам с матушкой без тебя боязно.
— И я тож.
Матвейка отнёс дочь к саням, положил жене под бок, сам лёг рядом, натянул овчину на голову. Спорщики у костра утихомирились, только Плешка ещё бубнил что-то под нос, но потом и он замолчал.
Стан замирал, отходил ко сну: кто в сани забрался, кто возле костра устроился. Разговоры стихли — тишина — лишь скотина вздыхала тревожно да собаки брехали исподволь на отзывчивую темноту.
Матвейка прислушался к дыханию дочери: чистое. Прошлой ночью показалось — хрипит; студёно на воле, не подхватила бы лихоманку. Но нет, обошлось. Слава Богу. А старик… старик может и прав. Пахарь всем нужен, и земля тут не причём. Князь-то на что? Обещался беречь — береги, а коли не можешь, так ступай прочь. А то шлют воевод всяких, дескать, выручайте. Выручай, ишь. Нам до ваших бед дела нету, со своими бы справиться. А будут силой напирать да забижать зря, так мы на подъём легки. Не впервой. Леса за Окою великие, никто не сыщет… спрячемся…
…от беды, от лихоманки, от беса с помелом, от лешего. Вот они… Кони седые глазастые с возом хлопьев снежных. Ударили копытами по небу, рассыпали хлопья, и запела метель как некогда бабушка: «С гуся вода, с Матвеюшки худоба. Отколь гуси пришли — туды и подте…». Чистым по белому, блистающим до небес… Рано…
— Подымайся уже.
Жена легонько трясла за плечо.
— Что?
— Заспался ты нонче.
Матвейка выпростал ноги из-под овчины, сел. Ночь ещё висла над головой потолочной сажею, но чувствовалось — светает скоро. И вправду заспался. С полуночной стороны тёмной полосой надвигались тучи; под их нажимом Петров крест нехотя сползал на мокрый угол. Хозяйка зима поумерила ледяную прыть, не трещала боле морозом, значит, недаром кони снились. Ну, Бог даст, потеплеет малость.
Матвейка нагнулся, зачерпнул ладонью снег, растёр лицо. Хорошо! Выпрямился, кивнул жене:
— Достань-ко тройку репин… Да помельче ищи, чтоб в горсть убрались, — вздохнул. — Мерина пойду вызволять, заодно гляну, может, кто попутно идёт. Да сготовь чего на заутрок, потом сразу и тронемся.