— Пять дён ещё продержаться надо!
— Да что там пять дён?! Пять дён — эка невидаль! Если татары к стенам не приступят, можно и боле выдюжить!
— И то дело! А княжьим воеводам ты ответную грамотку черкни, чтоб, дескать, сильно не спешили. Непошто им спешить, мы тут и без их полков управимся!
Моровой язвой разлетелся смех над площадью, и воевода болезненно сморщился.
— Как же говорить с вами…
— А ты не с нами говори, ты с Тимошкой. Он человек божий, он всё знает.
Юродивый встрепенулся, словно ждал, когда о нём вспомнят. Потянулся к паперти, ткнул в воеводу пальцем.
— Чую! Всё чую!
Хабар только рукой махнул. Ох уж эти юродивые. Всё-то они знают, всё-то ведают. Тоже мне, птица вещая. Гнать таких надобно, или в поруб сажать — пусть там средь кандалов да стен сырых вещают.
— Что ты чуешь? Вот прикажу плетей тебе всыпать, тогда и вправду почуешь. Поставлю у поруба и самолично выдеру… Чует он…
— Негоже так с божьим человеком, — бросили из толпы.
— А ты рядом встать хочешь? Так вставай, мне плетей не жаль! — воевода помолчал. — Значит так: не время сейчас языками молоть. Давайте, кто к какой сотне приписан, тот туда и ступайте. Полезут казанцы на стены, а там пусто. Оружье сотники раздадут.
— А жён с ребятишками куды девать?! Что, так и будут на узлах сидеть?
Хабар повернулся к Гусеву.
— Всех находников определишь на митрополичий двор. Он всё одно пустует, а так хоть какая-то польза.
— Как же, Иван Василич! — вздёрнул брови дьяк. — Там же добро всякое… Растащат!
— Сделаешь, как я велел. И Тимошку запри, ну его от греха. А за добро пусть митрополит с отца Феофана спрашивает, он ему хранитель.
Гусев покачал головой, но перечить не посмел. Ничего с этими находниками не станет, коли на воле заночуют. Не зима, перетерпели бы как-нибудь. А там, глядишь, в самом деле рать великокняжья поспеет…
— Иван Василич, — вновь зашептал дьяк, — а что ты там про пять дён плёл? Я ту грамоту вместе с тобой читал. Нет там такого!
— А тут как хошь читай, — усмехнулся Хабар. — Хошь со мной, хошь без меня. Но ежели не подойдёт войско через пять дён, так окромя головёшек здесь ничего не останется. Вот тебе и вся грамота.
Дьяк вздохнул судорожно.
— Иван Василич, что ж нам теперича… помирать?
Опять полил дождь, на сей раз в полную силу. Тяжёлые капли ударили по крышам, по заборолам. Земля поплыла, зачавкала под ногами. С Волги потянуло холодом. Чёрные дымы пожарищ приникли, побелели, потекли прочь от города. Запах гари иссяк, и вместе с ним начала иссякать укоренившаяся было в сердце тревога. Ничего, посмотрим ещё…
Воевода мерил шагами прясло между Северной башней и Часовой. Гусев семенил следом, едва поспевая, и всё скулил что-то про княжью грамоту. Хабар не слушал, думал о своём. Дождь — это хорошо. Считай, два дня у татар отвоевали. Покамест земля не просохнет, на вал не полезут, соскользнут. Вот ведь какая польза в дожде, мыслил ли такое? А там, бог даст, большие воеводы образумятся и придут с полками под стены Нижнего. Хотя… На них надёжа не большая. На дожди, впрочем, тоже. Свои силы искать надобно. Посадские только на стенах сгодятся: лестницу оттолкнуть или топором махнуть. Но много они без воинского уменья не намахают. А татарин — воин крепкий, с детских лет привычен саблей рубить, куда уж против него мужику с топором. Вылазку бы сделать. Навести страху на татар, пусть думают, что велика сила в городе, что духом своим не ослаблены…
Воевода остановился. Вот здесь бы спуститься ночью, перейти Почайну и ударить по тем, кто на Ярилиной горе. Эх!.. И сразу назад, покуда не очухались. Но кого послать? Посадских? Не управятся. А ратных и без того мало. Если посекут татары людей, с кем потом на стенах стоять? Нет. Другое нужно, другое. Люди нужны. Оружья в клетях полно: и мечи, и копья, и даже наряд огненный — а людей нет. И взять неоткуда — не баб же с ребятишками к самопалам ставить.
Дааа, самопал… доброе оружье. Жаль никто из своих к нему привычки не имеет. А то бы с вежей, да дроблёным камнем, или, скажем, железом рубленным, тут такого наворотить можно! Сам видел. Когда литвины в сече у Ведроши залп из пищалей да тюфяков учинили — так кто куда полетел. Полк князя Осифа Дорогобужского напрочь смело, хоть бы един цел остался. Хорошо хоть с боку зашли. Литвины пока развернулись, пока опять зарядили, многих тут и порубали. Жарко было. Иных потом повязали и в Нижний отправили на вечное заточение. Почитай, сотен пять, а то и боле. Сам отводил. Литвины эти сейчас бы сгодились. Сколь их ныне осталось?
— Иван Василич, — громче заныл Гусев, — что делать-то? Нешто и впрямь смертушка у порога встала?
Воевода досадливо поморщился.
— Что ты как баба? Ноешь, ноешь… Скажи-ка лучше, сколь литвинов у нас в порубе сидит?
— Литвинов? — удивился дьяк.
— Ну да, тех, коих после Ведроши сюды сослали.
Дьяк пожал плечами.
— А кто ж их считает? Они все в отдельной яме сидят, никто к им не ходит. Сторожа только еду на верёвке спускают, а боле никак. Мрут, собаки. Мор, что ли, какой напал? Что не седмица, то покойник.
— Что ж, пошли, посчитаем.
— Бог с тобой, Иван Василич, они ж заразные. Да и как ты их считать вздумал? В яму полезешь?
— Может и полезу. Корм ты на них отпускаешь? Стало быть, и список поимённый есть. Кто в том списке из воевод литовских значится?
— Так, Иван Василич, список-то старый, кто жив, кто помер не ведаю. А всего двенадцать душ было. Тебе который надобен?
Хабар помолчал, поглаживая бороду. Будто вспомнил что. Потом сказал:
— Смоленский воевода нужен, Яков Тимофеич.
— Этот жив… вроде.
Поруб для пленных литвинов строили без затей: углубили вымло Зачатьевского оврага, поставили сруб, накрыли тёсом и заложили дёрном. Места хватило, чтоб едва повернуться. Литвины поначалу смеялись: в тесноте да не в обиде. Потом некоторые из сидельцев померли, в порубе стало свободней, и смеяться перестали. Ныне поруб походил на небольшой холм, в котором против Зачатьевской башни зияла чёрная дыра-вход. Когда сторожа опускали в дыру плетюху с едой, из глубины доносился хрип.
В сторожа к литвинам определили троих посадских, из ярыг. Всё одно подати не платят, а так хоть какая-то польза городу. Да и им тоже: сыты и при деле. Поставили навес от непогоды, дали короб под припасы.
— Полазь ставь, — велел воевода, подходя к порубу.
Сторожа подхватили лежащую тут же лестницу, начали опускать. К дыре склонился Гусев, сморщился, учуяв тянувшийся из поруба смрад, крикнул:
— Эй, живы ещё? Яшку Тимофеева сюды давайте, воеводишку смоленского. Да шевелитесь, нам ждать неколи.
Ему не ответили. То ли не расслышали, то ли не захотели отвечать.
— Эй, чего молчите? Я ведь и по-иному могу. Вот велю воды не давать!
— А кто спрашивает? — наконец откликнулись из поруба.
— Воевода спрашивает, Иван Василич Хабар-Симский!
Внизу зашептались, потом лестница дрогнула, скрипнула под тяжестью тела, и из дыры появился человек. Хабар пригляделся: волосы седые, спутанные; вместо кафтана — рубище. Лицо серое, будто мукой ржаной присыпанное, глаза без света дневного замутились. И ведь не стар ещё, с отцом погодки… Да, поизносились сидельцы литовские за пять лет, опаршивели. На людей боле не походят.
Литвин отвёл со лба грязные волосы, прищурился, вглядываясь в человека перед собой.
— Ты, что ли, Хабар?
— Давайте его под навес, — кивнул воевода ярыжкам. — И рогожей прикройте, не хватало чтоб простыл.
Ярыжки схватили пленника под руки, волоком затащили под навес, посадили на короб.
— Здравствуй, Яков Тимофеич.
— И тебе поздорову, Иван Василич, — литвин глубоко вздохнул, пробуя на вкус свежий воздух, и мотнул головой. — Вот ведь встреча какая. Мнилось ли?.. Батюшку твоего помню, Василия Фёдоровича, не единожды с ним в сече сходились. Достойный был муж, сильный. Всегда поперёд дружины шёл, — Яков Тимофеич улыбнулся, вспоминая былое. — Лицом ты весь в него удался, и плечами. Только вот о делах твоих слышать пока не доводилось…
— Мы в деяниях своих отцам нашим не уступаем! — разом вскипел воевода. — Все от единого корня идём, от русского! И полякам да литвинам с нами в славе не тягаться! Били мы вас раньше, и дале бить тоже будем!
Пленник растерялся.
— Что ж ты говоришь такое, Иван Василич? Я, чай, тоже русич…
— Может и русич. Только крест ты князю литовскому целовал. Да и Смоленск твой чой-то не спешит под руку государя московского. Видать славно латиняне вас потчуют. Аль ты сам латинянином стал?
— Побойся бога, Хабар. Я от веры православной не отказывался, — перекрестился Яков Тимофеич. — Я за веру свою с попами латинскими за грудки хватался, космы им рвал. Меня сам Казимир на кол садить обещался. Так что не срамить тебе меня перед богом! А что по разные стороны стоим, так в том не моя вина, — и махнул рукой. — Будет нам собачиться. Чего взялись-то? Не для того ты меня наверх тянул, чтоб друг дружку лаять. Сказывай, зачем из поруба доставал?
— И то верно, — согласился Хабар, остывая, — лаяться нам сейчас не ко времени. Для лая другой час найдем, коли нужда будет, а ныне беда у нас, — он качнул головой, помолчал. — Казанский хан Махмет к городу подступил, со всей своей силой, а на стенах стоять некому. Пришёл тебя на подмогу звать.
Яков Тимофеич усмехнулся.
— То-то я чую не всё тут ладно. Сторожа ваши на что языкастые, а седни ни словечком не обмолвились. Видать крепко на вас навалились.
— Скрывать не стану: худо нам. Посадские совсем духом пали, а ратных людей слишком мало, чтоб орду такую отвадить. Но есть у меня наряд огненный, тот, что мы под Ведрошью у вас отняли. Думаю приспособить его на вежах, да сверху по татарам палить, когда они на приступ ринутся. Только ставить к тому наряду мне некого. Не сподобились прежде науке такой выучиться. Вот и хочу я, чтоб ты своих людей к пищалям да тюфякам тем поставил.
— Что, тяжело-таки без литвы? — не удержался от желчи смолянин. — Вот тебе и слава ваша.