Воевода в долгу не остался.
— Хочешь смеяться — смейся, рот затыкать не буду. Но когда татары в кремль ворвутся, вам тоже достанется. Или надеешься, что в порубе они вас не сыщут? — Хабар помолчал. — Нет у вас выбора. Или сгниёте здесь заживо, или татары порубают. А я слово твёрдое даю: Махметку отобьём — как есть всех на волю пущу.
Гусев испуганно встрепенулся, потянулся к воеводе глазами, силясь сказать что-то, но смолчал, не осмелился встрянуть. Лишь вздохнул украдкой.
Яков Тимофеич пригладил широкой ладонью нечёсаные космы и кинул на Хабара испытующий взгляд.
— А не боишься, Иван Василич, опалы великокняжьей? Не по твоему указу мы в поруб шли, не по твоему и на волю идти.
— Не боюсь. Моё дело город от татя сберечь, и не важно, как я того достигну. А будет на меня немилость государева, так сам перед ним и отвечу, прятаться не стану.
Яков Тимофеич кивнул. Отец сего воеводы слово держал крепко, а сын, по всему видать, в родителя не только лицом уродился.
— Откормиться бы не мешало. И в баньку. Сам видишь до чего истощали.
— Баньку про вас истопим, — пообещал Хабар, — и одёжу новую справим. А вот на откорм времени нет, — и поманил пальцем Гусева. — Ты вот что, дьяк: ты сейчас вели всех литвинов от оков освободить. На постой отведи по дворам боярским и купеческим. Да гляди, чтоб никакого притеснения от бояр им не было!
Два дня поднимали на вежи литовские самопалы. Сначала тянули на верёвках тяжёлые деревянные колоды — ложья, потом укладывали на них трубы, похожие на кадки. Ничего подобного в Нижнем не видывали, посмотреть на экое чудо сбежалась половина города. Мужики кривились, не веря в силу самопалов, а Гусев недоверчиво качал головой:
— Этими пищалями только кошек пугать.
Разубеждать никого не стали. Литовские огненные стрельцы лишь пожимали плечами в ответ: придёт время — увидите.
Воевода Яков Тимофеич обошёл стены, оглядывая подступы к городу, и указал где и какие самопалы ставить. По общему сговору с Хабаром решили, что главный удар Махмет-Амин направит с Нижнего посада на Тверскую башню. Здесь и ров не так глубок, да и стены изрядно обветшали — просели под тяжестью времени, покосились. На верхнем ярусе башни поставили железную затинную пищаль, способную пальнуть на три сотни шагов, внизу установили несколько тюфяков, чтоб бить по штурмующим в упор каменным дробом.
На третий день татарский стан зашевелился. В небо поднялась воронья стая, зависла над пепелищем, выглядывая место поспокойнее, покружила, да так и улетела за Ковалихинский овраг. К Почайне спустился всадник, замахал призывно руками.
— Машут чего-то, — просипел Гусев. — Может мириться Махметка надумал?
С чем приходил ханский посланник, узнать не довелось. Кто-то из посадских не то со страху, не то с натуги выпустил в татарина стрелу, едва не сбив с того войлочную мисюрку. Татарин вскинулся, дёрнул поводья и помчался обратно.
— Ну вот, начало положили, — перекрестился Хабар. — Господи Иисусе, дай силу и укрепи духом. Не ради выгоды, не ради славы стоим на рубеже сим, но токмо ради детей и жён наших. Яков Тимофеич, — повернулся он к смолянину, — тебе оборону на Верхнем посаде держать, мне на Нижнем. И прости ты меня, коли обидел чем.
— И ты прости меня, дурака старого. Мало ли что по недомыслию наговорить можно, не серчай.
Воеводы обнялись на прощанье, облобызались троекратно. Чего ж теперь сторонами считаться, а кто старое помянет, тому, как говорится…
Вдоль стены Хабар прошёл к Тверской башне и через караульный вход поднялся на площадку нижнего яруса. Четверо литвинов сыпали камень в безразмерный зев тюфяка. Два снаряжённых орудья уже стояли подле бойниц, нацеленные на Ярилину гору. Осталось только фитиль разжечь да к запалу поднести. То-то будет шуму!
Воевода поспешил на верхний ярус. Татары, поди, уже к приступу изготовились, вот-вот пойдут. Взлетев по ступенькам наверх, Хабар выглянул между зубьями. Так и есть. С Ярилиной горы тонкими змейками спускались пешцы. Много, несколько сотен. Передовые несли на плечах лестницы, как раз впору, чтоб до заборол достать. От Благовещенского монастыря бодрой хлынцой шли отряды конных стрельцов. Эти на стены не полезут, будут кружить вдоль рва, бить издали стрелами, прикрывать своих. Тоже много. Задождят стрелами — не высунешься.
Воевода выпрямился. Ничего, и для вас гостинец припасён. Каждому хватит.
На Верхнем посаде вдруг громыхнуло, аж под ногами затряслось. Ратники, незнакомые с огненным боем, побелели лицами, и только литвины понимающе переглянулись.
— Тюфяки заговорили.
Хабару слышать голоса самопалов уже доводилось. При Ведроши сам мало под их разговор не попал. Сразу вспомнилось, как валились, будто ржаные колосья под серпом, сотни передового полка, и как стон полетел над полем… Тяжко… Нет ничего радостного в том, когда говорят тюфяки, пусть даже с татем.
— Наши-то чего молчат?
— Не время ещё, — откликнулся литвин. — Тюфяк бьёт недалече, зато сразу полсотни народу положить может. Погоди, подойдут ко рву… А вот пищаль хоть и палит одним куском железным, а только летит тот кусок на перестрел и дале и сразу наповал разит. Никакая бронь не спасёт.
— Наповал, говоришь, — Хабар закусил губу и долго вглядывался, прищурившись, в сизую рябь над Ярилиной горой. Потом указал на склон. — Вишь, там, под бунчуком? Сердцем чую, сам Махметка и шурин его мурза ногайский. Попадёшь?
Татары стояли за Почайной, в двух перестрелах от башни. Один в золочёных доспехах, другой в серебристом куяке. Кто есть кто — поди разбери с такой дали, но то, что не простые воины — видать явно.
— А чего не попасть, попаду, — с задором отозвался литвин. — Зелья только поболе надо, — и велел помощнику. — Ещё долю добавь.
— Разорвёт пищаль-то! — опешил тот.
— Не разорвёт. То добрая пищаль. А ты, коли страшишься, сойди вниз. И все пусть сходят, один управлюсь.
Стрелец склонился к пищали, долго щурился, выверяя расстояние, подбивал колышки под колоду, доворачивал посолонь…
— Ты бы, воевода, тоже ушёл. Чем бес не шутит…
— В беса не верую. Давай, пали.
— Как знаешь… Отойди в сторонку, — и протянул фитиль к запалу.
В тот раз, у Ведроши, звук пальбы показался Хабару далёким грозовым раскатом — где-то там, за рекой, разразились тучи очищающим дождём. Сейчас громыхнуло так, будто молния рядом ударила. Пищаль развернуло и отбросило назад. Башню накрыло облако дыма, уши заложило, запахло серой. Хабар прильнул к зубьям, силясь разглядеть сквозь дым: попал или не попал? Не верилось, что попадёт, далеко уж больно. Не каждый стрелец дострелит, а если и дострелит, так стрела лишь скользнёт наконечником по кольчуге и отскочит, даже не оцарапает. Но вдруг?
Дым скручивался в широкие завитки и не спеша расплывался по сторонам, будто терпение испытывал. Наконец, проступили очертания горы и покосившегося бунчука. Рядом стоял человек, обхвативши голову ладонями, второй недвижно лежал подле…
— Попал, попал! — закричали с нижнего яруса.
Для верности воевода взмахнул рукой, отгоняя остатки дыма — не чудится ли? Нет, не чудится. И в самом деле лежит.
К бунчуку сбегались татары. Будет сегодня плача во вражьем стане — не уберегли… Тоскливо запел рог, завыла собака. Пешцы, побросав лестницы, карабкались назад в гору. Даже до рва дойти не успели, не отведали приготовленного угощенья… Ну да бог с ними. Не ныне, так вдругорядь. Не последний раз наваливаются, почуют ещё на себе новую силу.
Хабар похлопал ладонью по пищали — вот она заступа Божия! — и повернулся к стрельцу.
— Как звать, удалец?
— Батюшка с матушкой Федькой кликали, — усмехнулся тот.
— Фёдором, стало быть, — кивнул воевода. — Спасибо тебе, Фёдор, литовский стрелец, — и уже спускаясь с башни, сказал неведомо кому. — Не, сегодня боле не полезут…
Гусев бежал вверх по Тверскому съезду. Небо на востоке только-только начало розоветь, разбуженное громкими петушиными криками, и по всем приметам сходилось, что новый день будет солнечным. Давно бы так, а то всё дожди, дожди…
Добежав до воеводского подворья, дьяк остановился, перевёл дыхание и закричал, стуча кулаком в ворота:
— Воевода, воевода, уходят татары! Уходят!.. Радость-то какая, радость-то!..
Прижался лбом к дубовой плахе, всхлипнул.
— Господи, радость-то какая, радость… — и заплакал.
У Миткова поля на Ведроши
К костру подсел Ганька Жук. Вынул из-за пазухи ложку, обтёр о кафтан, потянулся к котлу.
— Воеводы опять лаются, — пробурчал набитым ртом. — Боярин Кошкин с князем Щеней местами мерится. Кричит, что нет ему боле дел, окромя как стеречь князя Данилку от литвы да ляхов.
Вечер казался напуганным. Он опустился на стан осторожно, будто крадучись; прикрыл Митково поле серостью, крикнул ранним букалищем; поплыл дымом костров вдоль по Тросне; вздрогнул, коснувшись воды, и затрясся рябью брошенного камня.
— Они всегда лаются, — отозвался Силуян и кивнул соседу. — Луковку подай.
Темнота растекалась быстро. Спрятались крыши крестьянских дворов, растаяли стога за околицей. Свет костра раскрылся, порыжел, потянулся к звёздам.
— Давеча от передового полка люди подходили, — прожевав, поведал Ганька. — Те, что у Ведроши стоят. Говорят, литва Ельню прошла. К нам идёт.
— Много их?
— А кто ж знает. Я когда сменялся, князь Данила велел князю Ивану до Смоленска сбегать, посмотреть, сколь их, — и усмехнулся. — А боярин Кошкин знай его лает.
— Выходит, ныне по правую руку от нас леса да болота, — нахмурился Коська Хвостов.
— И литва, — хихикнул Ганька. — Мы вот сейчас повечерим и на покой, а они в теми подкрадутся — и на буевище нас.
Коська перекрестился.
— Сплюнь, дурень. Не смеются над таким.
— А что ж не смеются? Не на свадьбу шли, всяко кого-то на буевище унесут.
— Вот тебя, дурня, пущай и несут, а я малость погожу.
— Ишь выискался. Сие лишь Господь решает, кого понесут, а кто погодит. Не с твоей конопатой мордой в его дела встревать.