Княжество Мангупское не очень велико, одначе и не мало. Все земли вокруг крепости, на сколь хватает взор, принадлежат князю Исайке. Люди княжества виноградом промышляют, а больше всего разводят овец. Здесь истинно страна пастухов, и выгода от того не малая. Еще вокруг много леса, он зело велик, и древа крепки. Люди князя этот лес також промышляют и продают его в Кафу на потребу для строек».
Площадь перед храмом св. Елены и Константина до краев заполнена оживленным людом. Чурилов и Беклемишев попали в княжество Мангуп как раз под престольный праздник святой Елены и святого Константина[51], которые почитались главными покровителями мангупцев.
Храм не мог вместить всех пришедших на моление, и потому разноликая толпа возносила молитвы своим святым прямо в ограде базилики и на площади перед входом в храм.
Торжественная обедня приближалась к концу, все ждали выхода владетельного князя. Наконец, широкие двери церкви распахнулись, звонари на колокольне ударили во все колокола. На паперти появился князь Исайя. Толпа расступилась перед ним, раздались крики:
— Зито деспот! (Многие лета повелителю!)
— Да сохранит тебя Панагия Феотоку![52]
— Слава севасту! Слава Катерино!
Рядом с князем стояла его дочь, княжна Екатерина, высокая, стройная девушка двадцати лет. За нею, чуть поодаль боярин Беклемишев, а слева от князя Никита Чурилов.
Князь поднял руку, призывая к тишине. Шум мгновенно стих, и Исайя заговорил:
— Люди мои! Поздравляю вас со святым и пребольшим праздником нашим. Придет время, и все мы предстанем перед господом богом и судом его праведным, там все мы станем равными и будем равно отвечать за деяния свои. Пусть жизнь наша будет безгрешной, мы должны проводить ее в труде и послушании, свято хранить верность православной церкви, и да помилует нас пресвятая Деспина![53] Сегодня в нашем граде гостят люди из дальней Московской земли, они приехали от царя Иоанна, они такие же православные, как и мы с вами. Прошу почитать их так же, как и мою семью.
— Слава гостям московским! Слава другам православным! — раздалось в толпе.
Исайя сделал несколько шагов, народ расступился перед ним, образуя широкий проход, по которому проследовали за князем его дочь и два русских гостя.
Во дворце князя гостям был предложен предобеденный отдых. Боярина Беклемишева и Никиту Чурилова положили в одну спаленку, Хозю Кокоса и Шомельку — в другую.
Никита Беклемишев, не раздеваясь, присел к окну и, подперев щеки руками, облокотился на подоконник. Он долго молча смотрел на улицу.
— О чем закручинился, Никитушка? — душевно спросил его Чурилов.
— Вспомнилась Настасья моя, царство ей небесное, и грустно стало мне.
— Слышал я, что овдовел ты, а как — не сказывали. Ведь Настя молода была и вроде не больна?
— Беда постигла меня, Афанасьевич. Пошла она купаться на Москву-реку, да и не вернулась боле. Даже тела не нашли, и похоронить ее по-православному не пришлось. Второй год один живу, один как перст. Заживать па сердце рана начала, а вот здесь увидел дочь княжескую, как ножом кто-то по душе полоснул. Схожа она на мою Настасьюшку, такая же смуглая, задумчивая и, я думаю, добрая. Ежели просватают ее за нашего княжича — счастлив будет.
— А ты сам не думаешь сударушку заводить? Что содеялось — не вернуть. Не век бобылем жить. Ведь годы твои молоды. Поди, и тридцати нет?
— Тридцать третье лето пошло.
— Ну вот, видишь. Смотри да приглядывайся.
— Лучше Настасьюшки мне не найти. Вот если бы еще одну такую Катерину встретить…
— Неужто полюбилась?
— Говорю — на Настю мою похожа…
— Свет велик, Никита Василич, — найдешь по душе. А про Катерину забудь — не тебе она намечена. Про сватанье князю говорил ай нет?
— Был разговор. Исайка рад породниться с таким великим государем. «За большую честь, — говорит, — почту». Просил посылать сватов, отказа, сказал, не будет.
— А Катерина знает о сем?
— Полагаю — знает. Вот согласна ли, то мне неведомо. Великий государь наказал мне только о согласии князя проведать и хорошенько усмотреть невесту. Пригожа ли, умна ли, добра ли. О всем этом повелел написать письмо и, посольство у хана творя, ждать ответа.
— Видать, велики у государя интересы к связям крымским, ежели, не глядя на невесту, порешил сына на ней оженить, — сказал Никита, укладываясь в постель.
Оба долго не могли уснуть. Боярин вспоминал мечтательно-задумчивые карие глаза Катерины. Глубоко запала ему в душу мангупская княжна.
А Никита Чурилов об Ольге думает. Вот отдать бы за боярина — лучше, знатнее да умнее жениха не сыскать. Надо обязательно показать Ольгу боярину. Не может быть, чтоб не полюбилась ему такая красавица… А там свадьба, большая родня, близость к великокняжескому двору…
Тихо в светлице, только вздохи слышны.
И княжна Катерина не спит в своих покоях. Русского боярина вспоминает. Почему он подолгу и как-то грустно вглядывался в ее лицо?.. Весть о том, что ее думают сосватать за княжича русского, Катерина приняла равнодушно, она уже заранее была подготовлена к своей судьбе. Так велось сысстари — редко дочери византийских князей шли замуж по любви, — чаще их увозили в чужие земли из-за расчета или для улучшения рода. Катерине хорошо знакома была судьба ее тетки, княгини Марии, которая пылко любила в девичестве сына иерея Фоку, но замуж была выдана за валахского господаря Стефана, которого так и не могла полюбить до старости.
Ей, Екатерине, легче, — она никого не любит. А князь, говорят, молод… Может, и не будет жестокой к ней судьба. А этот боярин так печально, так пристально смотрел на нее. Жалел, верно… Добрый, видно, человек. Это и по лицу видно. И красивый, статный такой…
На следующий день назначены были смотрины. Гости входили в парадный зал, здоровались с князем, с Катериной, пристально оглядывали ее. Беклемишев ожидал, что Катерина смутится, но она казалась спокойной, гостей приветствовала ровно, изредка что-то тихо говорила отцу.
Пока гости и хозяева обменивались взаимными поклонами, в зал вошел старый иерей Феодорит. Он произнес предобеденную молитву, после чего князь всех пригласил к столу, изящно убранному перламутровыми пластинками, на которых в серебряной посуде была разложена соленая и копченая рыба, масло, сыр и мед.
Затем в зал вошли молодые женщины и внесли на медных подносах любимое кушанье греков — тархану в больших глиняных чашах. Вслед за ними слуга внес медный сосуд с вином.
В молчании наполнили бокалы, и начались здравицы в честь государя московского и желанных гостей русских, в честь владетельного князя Мангупского и его молодой дочери. Когда подняли кубки за Катерину, Никита Беклемишев, до сего раза только пригублявший вино, выпил свой сосуд до дна. Поставив кубок на стол, он, обратившись к Исайе, сказал:
— Как я завидую тому человеку, кто супругом княжны скоро будет. Не прогневайся, князь, правду скажу, дочь твоя весьма пригожа, и счастлив будет супруг ее будущий.
Княжна еще в самом начале речи подняла на боярина удивленные глаза. Гость свободно говорил на греческом языке. Екатерина встала, поклонилась боярину и в ответ сказала:
— Благодарю тебя на добром слове, боярин. Только о каком супруге говоришь ты, я не пойму?
— Государь великой Московии повелел узнать о нашем согласии на брак твой с его сыном Иоанном. Мы такое согласие послам государевым дали, — ответил на вопрос дочери сам князь.
— Хотелось бы и слово княжны по сему делу послушать, — произнес Никита Чурилов, взглянув на Беклемишева. Тот кивнул головой. Екатерина начала говорить:
— Сыспокон веков ведется так — дочь уходит из родного дома под чужой кров. Чаще всего, уходя, она не знает, встретит ли там любовь к себе, будет ли счастлива. Не знаю о сем и я. Но воля батюшки — моя воля. Я только буду молить святую Деспину о том, чтобы в далекой северной земле нашла я нежное и любящее сердце моего нареченного, кто бы он ни был.
— Умна, — шепнул Хозя Кокос на ухо Шомельке, и тот ответил тихо:
— Государыня будет добрая.
Князь Исайя окинул довольным взглядом сидящих, ожидая одобрения ответу дочери. Все радостно кивали, только Беклемишев, склонив голову, был недвижим. Все ждали его слова, и молчание воцарилось за столом. Оно длилось недолго — боярин встал и глухо сказал:
— Передам государю моему, что княжна Мангупская не токмо пригожа, но и умна. Верю, что ждет ее в Москве любовь и ласка.
Снова налили вино в бокалы. Иерей Феодорит, сославшись на занятость, удалился в домашнюю церковь князя, вскоре встали из-за стола и женщины. Без священника и женщин обед пошел веселее.
Сам князь, изрядно охмелевши, шутил, его приближенные задавали самые разнообразные вопросы гостям. Судя по ним, о земле Московской в княжестве, кроме того, что там очень холодно, ничего не знали. Беклемишев рассказал мангупцам о великих просторах своей страны, о Москве, о государе.
В свою очередь и Никита расспрашивал о жизни княжества. Мангупцы ругали татар, проклинали генуэзцев, хотя с теми и другими жили в мире по договорам. Из речи было видно, что православным грекам трудно жить, словно на острове среди бушующего моря. С одной стороны хлещут волны магометанской веры, с другой — подтачивают берег порой невидимые, но страшные струи католической. Потому и понятна была радость владетелей Мангупа при неожиданном появлении здесь русских православных людей. За счастье сочли они возможность породниться с богатым русским князем, укрепить этим браком свое княжество.
Скоро появились музыканты, весельем и шумом наполнился зал. Только Никита Беклемишев был грустен и тих.
— Чем недоволен мой дорогой гостенек? — спросил, подошедши к нему, князь. — Аль праздник мой не по нраву?
— Прости, владетельный князь, — тихо ответил Никита, — пойду я на покой. Занедужил что-то: голова болит.