ПЕРЕД ГРОЗОЙ
Свобода! Свобода! Пусть груб наш напев.
Удвой наше мужество, силу и гнев!
Тебя призывая, мы рвёмся к мечам!
К оружию, товарищи!
Смерть палачам!
В ВАТАГЕ
Пока Ивашка и Сокол гостили у Чурилова, Ионаша дважды тайно ездил в Солхат к хану. Менгли-Гирей жадно выспрашивал о ватаге и Соколе, грыз в задумчивости конец бороды, но совета и приказа не давал. Из доносов грека нельзя было понять, куда склоняется судьба ватаги.
Люди, живущие в лесу, в представлении хана были не что иное, как живой товар, рабы. Он не мог думать о ватаге как о военной силе и все помыслы направлял на то, как бы связать это огромное стадо невольников одной веревкой и вывести на рынок Кафы. Сколько золота можно получить!
Когда Ионаша рассказал хану о замыслах капитана Леркари и о том, что лесные люди хотят помочь ему в борьбе против жирных, хан решил действовать. Он спросил:
— Свои люди у тебя там есть?
— Мало, но есть, великий хан.
— Как только в Кафе начнется калабаллык[69], посылай ко мне гонца, а сам будь около атамана. Я прикажу, что делать.
В Кафу грек вернулся как раз вовремя. Ивашка и Сокол собирались в ватагу. За эти дни атаман с Ивашкой да Никита с Семеном сделали в городе большие закупки. Семен тайно дотолковался с Мартином Новелой, хозяином самой крупной оружейной мастерской в Кафе, о продаже трехсот мечей, двухсот копий. Кроме того, Мартин продал много щитов и нательной брони. Ивашка и Сокол ходили по мелким мастерским и скупали оружие поштучно. Сам Никита взялся за дело особенно трудное: уже скоро год, как в Кафе проживали два немца: Кюн из Ахена и Бакард из Страсбурга, которые умели ладить новое и доселе не виданное огнестрельное оружие. За большие деньги немцы продали купцу сто мушкетов и четыре пистоля. А поодаль от немецких мастерских Никита нашел француза Пишо, искусного в изготовлении пороха и селитры. Тот, также за большие деньги, отпустил Никите четыре мешка пороху и научил, как с этим зельем обращаться.
Много разного оружия продали русские мастеровые, живущие за храмом Благовещенья. Все купленное погрузили на три подводы, закрыли сверху полотном да другими товарами и благополучно выехали из города. Никита верхом поехал впереди, за ним шагали кони Ивашки и атамана, потом подряд шли подводы. На передней подводе сидела Ольга с Ионашей, на остальных возницы. За возами ехал Семен со слугами. Он поехал проводить обоз до ватаги.
В Салах разъехались. Никита с Ольгой и со слугами двинулись в Сурож, а Семен с подводами свернул за Ивашкой на узкую лесную дорогу. Ольга с Соколом долго прощались, хотя расставались ненадолго: посоветовавшись с ватагой, атаман должен был приехать в Сурож.
Ватажники встретили атамана радостно. Собралась вся ватага.
Сокол поднялся на передний воз, оглядел ватажников и громко заговорил:
— Привез я вам, други мои, поклоны от московского посла и от сурожского купца Никиты Чурилова. Вы, я чаю, его знаете?
— Знаем!
— Гостил у нас!
— Поклонились русские люди не сухим поклоном — просили подарки передать. Есть тут полотно, кафтаны, армяки, рубашки, обувь и еще кое-что. Всем, я мыслю, не хватит, а тех, кто уж больно обносился, оденем. Делить как раз удобно — ватага наша на три костра разбита, а тут три воза. Кирилла с Оки! Подведи свой котел к первому возу.
Кирилл махнул рукой, и люди первого котла сгрудились у телеги.
Когда полотно, обувь и одежда были розданы, атаман снова потребовал тишины и сказал:
— Окромя одежды, есть еще кое-что. Этого хватит всем. — Василько вытащил из-под мешковины новенький меч и взмахнул им над головой. Ватага ахнула. Атаман передал меч Кириллу и сказал: — На, владей! — потом вытащил еще один и крикнул: — Подходи, кому оружие надобно!
Щиты, шпаги, мечи и каски с первого воза разобрали быстро. Потом делили содержимое второго и третьего возов.
Наконец, Семен Чурилов раскрыл последний сверток, выволок оттуда невиданную штуку. Сперва все думали — арбалет. Но вместо лука у него висели две железных ножки. Василько подал Семену рожок, тот что-то засыпал в отверстие черной трубы, забил куском шерсти, приладил кремень. Огляделся по сторонам и указал взглядом на верхний край черной скалы. Василько поднял голову — на камне сидели, не ближе чем в двухстах шагах, два старых ворона.
— Попадешь ли? — усомнился Василько.
— Не зря же мы с тобой в овраге полмешка зелья спалили. Теперь я умею. — Он расставил ножки, положил на них мушкет, прицелился.
Громом раскатился по горам выстрел. Густое белое облачко дыма вырвалось из раструба мушкета и растаяло в воздухе, вороны упали со скалы мертвые.
Мушкеты и пистоли раздали самым надежным и толковым ватажникам. Зелье, однако, оставили в мешках.
С завтрашнего дня обещано начать обучение ватажников огненному бою и драке на шпагах.
Ныне с утра у Черного камня гомон, какого давно не бывало. Семен Чурилов учит ватажников на шпагах драться. Двое проворных наседают на горожанина, лезут на него, машут клинками. Семен спокойно и ловко отражает удары обоих, потом, остановившись, показывает, как надо нападать, в какой момент наносить удар. Вокруг них сгрудились те, кому достались шпаги, — смотрят, стараются не пропустить ни одного движения. Иные, заучив два-три приема, паруются и починают стучать оружием — пробовать, как получается. Спервоначалу получается плохо, всюду слышен смех, но потом рука привыкает к легкому эфесу, глаз успевает улавливать движение противника, дело идет бойчее.
Внизу за речкой Василько приучает людей к огненному бою. Показывает, как забивать пыжи, сыпать порох на полку, ставить кремень. Потом ухают выстрелы, и ватажники бегут к осине смотреть, угадали ли? Подбегают, охают и ахают, удивляясь, — свинцовые горошины через такую даль пробивают осину насквозь.
Митька лошадей своих совсем забросил. Скоро полдень, а он не бывал на конюшне, лошади стоят не поены. Зато по стрельбе из пистоля он перещеголял самого атамана. Пули в цель кладет без промаха, надоедает атаману — клянчит порох.
— Ты только что палил, — говорит Василько и отводит протянутую Митькину ладонь. Тот прячет пистоль, из которого вьется дымок, за спину и делает удивленные глаза:
— Вот те Христос — подхожу после всех, — клянется он и снова протягивает руку…
У Ивашки своя забота — Андрейка. Играть на гуслицах приятно, только человеку этого мало. Батя вывел сына к скале, подобрал ему клынч полегче, заставляет рубить кусты. Пусть рука привыкнет к сече, наливается силой и твердостью. Обещает дать выстрелить из мушкета!
…Чеоез три дня Ивашка сказал атаману:
— Не пора ли круг созвать? Скоро Семен Чурилов уедет. При нем бы поговорить с ватагой надо.
Сокол сказал «добре», и на следующий день после полудня объявлен был круг.
На поляне народу — яблоку негде упасть.
Поглядеть на ватажников — на людей стали похожи. Приоделись в новую одежонку. У многих на головах каски с перьями, как у кафинских стражников. Пояса у всех, и на каждом висит сабля или шпага. Ожили, отдохнули — шумят. Воинство!
Атаман вышел на середину тихо, неожиданно. За атаманом встали Иван и Семен Чурилов, рядом трое котловых: Кирилл с Днепра, Грицько-черкасин и Федька Козонок.
— Открываю круг, други мои! — громко сказал атаман. — Давно мы с вами совета не держали, а потолковать больно надо. — Василько помолчал немного и уже тише и спокойнее заговорил:
— Вспоминаю я, ватажники, как мы весной из цепей мечи ковали, как о волюшке-вольной думали. Было нас мало тогда, а оружия так и совсем не было. Зато злости в сердце было столько — на татар с голыми руками полезли бы, за свободу зубами горло рвать были готовы. Теперь ватага выросла. Мечи, сабли, шпаги — у каждого. У иных вон пистоль да мушкеты. Теперь мы — сила! И я хочу спросить вас, ватажники, отчего при этой-то силе речей у нас про свободу, про судьбу свою не слышно. Может, я один повинен за всех думать!
— Не с того начал, атаман! — крикнули из толпы.
— Про волю не меньше тебя думаем!
— Дальше слушайте. Впереди слово ваше. Был я на той неделе в Кафе, посмотрел, как люди живут. Хоть и говорят, что город тот торговый да вольный, одначе простому народу в нем дышать совсем не дают, а насилью и поборам конца нет. Только люди там не ждут, когда богатеи совсем их задушат, — собираются всех жирных поубивать, дворцы и хоромы ихние дымом пустить. И у нас, лесных людей, они допомоги просят.
— А ежели мы не пойдем? — крикнул кто-то.
— Без нас обойдутся! — вместо атамана ответил Ивашка. — Они своего добьются! Станут вольными людьми и без нас!
— Ты, Ивашка, не кричи, — спокойно возразил ему Кирилл. — Тут криком не поможешь. И атамана перебивать негоже. Говори, Василько, что и как.
— Люду разного в Кафе живет много. Есть рыбаки, есть наемные работники, много матросов, мастеровых и также людей торговых. Среди них нашего русского православного народу тоже немало. И всем им, русским ли, фрягам ли или иным языкам, от богатых и вельможных нет житья. Мы с Ивашкой среди тех людей побывали и порешили пойти вместе с ними.
— Нас бы спросить не мешало! — громко произнес Г рицько.
— Ты не понял меня, Грицько. Мы с Ивашкой только сами за себя ответ давали, а не за ватагу. А сейчас вам говорим: если согласны — пойдемте с нами, если нет — выбирайте другого атамана, а нас, ради бога, из ватаги отпустите. Вот и весь сказ.
Загудела ватага. Высокий седой мужик растолкал людей, вскочил на повозку и закричал:
— Братцы! Да что же это такое? Все лето на вольный Дон собирались, соль добывали, мясо хотели солить и вдруг! Може, я домой, в родные места пробиваться хочу, а фрягам помогать — с которой стати?
— Скажи, атаман, поможем мы кафинцам богатых побить, а нам какая корысть? — спросили из толпы.
— Фрягам корысть, а не нам! — кричали со всех сторон.
— На Дон хотим!
— Веди на Дон!
— На До-о-н!
Василько стоял молча и ждал, когда ватага успокоится. Иван горячился, махал кулаками, плевал под ноги, обзывал ватажников злыми словами.
— Угомонитесь вы! Послушайте, что скажу. Заладили: «На Дон, на Дон!» Никуда не уйдет от нас этот Дон. До него еще дойти надо! Вот тут кто-то спросил, какая нам корысть, если фрягов побьем. Да тогда ведь дома, корабли, хлеб — все простым людям будет. Захотим — в городе будем жить, а нет — садись на корабли да прямехонько до вольного Дона под своими парусами.
— Скажи, атаман, — выступил вперед Грицько, — скажи, отчего посол московский и купец твой оказались такими щедрыми? Я ще ни разу не бачив купца, который вот так, за здорово живешь, покупал бы ватажникам сабли да мушкеты. Чем расплачиваться придется?
— На это я отвечу! — Семен Чурилов, засунув большие пальцы рук за пояс, заговорил степенно, не торопясь. — Мы с батей на мечи и мушкеты денег не давали, а что касаемо одежонки и товаров — наша вина. Собрали мы по малости с каждого московского купца и вот вам прислали. Извини-прости, если подарок не мил, — Семен поклонился в сторону Грицька. — Мы думали так: если русские братья своим в беде не помогут, так кто же другой поможет? На сброю деньги боярин из Москвы дал и про допомогу люду бедному кафинскому он не ведал. Боярин при мне сказал: «Купите нашим русским людям хорошую сброю — пусть на Дон пробиваются. Здесь им не место». Вот и вся правда. А каким путем на Дон идти— прямым или через Кафу, это уж сами решайте.
Чуть не до полночи шумел круг на поляне. Ватажники выпытали у атамана, Ивашки и Семена Чурилова подробно обо всем, что творится в Кафе, Ивашка даже охрип, бранясь с маловерами. Но становилось их все меньше и меньше. Соколу люди верили. За свободу драться и другим ту свободу помочь обрести были готовы.
На другое утро после круга Семен Чурилов распрощался с ватагой, а для атамана начались хлопотные дни. Людей надо готовить к походу, учить владеть оружием. Ивашка по вечерам у костра рассказывал о вольном городе и, конечно, спорил. Да и как не спорить, если теперь каждый выдумывает жить в этом городе по-своему, зачастую не совсем ладно. Взять того же Митьку. Надумал собрать в вольном городе десяток ловкачей и ездить с ними по округе — для жителей коней воровать. Ивашка говорит, что воров в вольном городе быть не может, а Митька ему свое. Дескать, у своих красть нельзя, а в чужом городе почему же не украсть, ежели для пользы дела.
На восьмой день после круга Сокол позвал котловых и сказал:
— Я еду в Сурож по делу. Заместо себя оставляю Ивана. Слушайтесь его, как меня.
А часом позднее вместе с Ионашей и двумя ватажниками атаман выехал на дорогу в Сурож.
В СУРОЖЕ
Ночь Теодоро ди Гуаско провел на берегу моря без сна. После пропажи Ольги он остро почувствовал свое одиночество. Отец запил и не вылезал из Тасили, Андреоло уехал в Скути по делам хозяйства. Демо застрял в Кафе. Дела с консулом как будто уладил, да не едет, видно, промыслами какими нечистыми занялся.
Тоска по Ольге сердце грызет. Где искать ее — ума не приложит Теодоро. Может, и не свидится с ней никогда. Плохо, очень плохо.
Теперь он не может вернуться к отцам-католикам, а в русскую церковь не тянет — все чужое там. Святые отцы смотрят на вероотступника со злобой, друзья отшатнулись от него. Дошло до того, что сегодня ночью никто из знакомых в Суроже не захотел дать ему приют.
Море мерно шумит волнами, будто вздыхая. Под всплески волн Теодоро забылся в тяжелом сне.
Проснулся оттого, что кто-то грубо тряс его за плечо. Открыл глаза — перед ним старый ди Гуаско.
— Хорошо! Нечего сказать! — сердито кричит Антонио. — Благородный ди Гуаско ночует у моря, будто бездомный пес! Ищу тебя со вчерашнего вечера. Облазил всю Солдайю. Пил?
Сын молчит; что он может сказать отцу? Сам кашу заварил, теперь только расхлебывать и остается.
— Пойдем в город. Есть новости. Скажу — одуреешь.
Они прошли сквозь густые заросли можжевельника, вышли на неровную, каменистую дорогу. Отец начал разговор:
— Болтаешься черт знает где, хозяйство бросил, дела стоят. Надумал жениться, да, видно, кишка тонка. У невесты был?
— Где теперь невеста? — грустно проговорил Теодоро.
— Где! Где! Уж несколько дней, как дома. Об этом знает весь город, только один жених, длинноухий ишак, спит на камнях у моря.
— Неужели нашлась, отец? — в голосе сына радость.
— Говорят тебе — давно дома. Идем сейчас туда.
— Не может быть, чтобы в городе знали. Я все эти дни в Солдайе и…
— Люди еще не знают, это я так сказал. Я случайно узнал… Из Кафы письмо получил: видели там Ольгу с отцом вместе. Но не это главное. Слушай — в Кафе заваривается страшная каша. Эти голодранцы снова поднимают голову. Помнишь, когда-то я рассказывал про капитана Леркари? Так вот он опять мутит народ. Я готов взять дьявола в свидетели, одноглазый ди Негро вместе с ним. Вчера масарий Феличе из Кафы прислал нам своего человека. Они вместе с Антониото ди Кабелой просят у нас помощи. На кафинских стипендариев надежды нет — они могут пойти за капитаном. Но страшно, сынок, не это. Тот самый Сокол, что разграбил наше Скути, хочет привести на помощь Леркари своих разбойников. А их там ни много ни мало полтысячи душ.
— Откуда все это узнали?
— Будто бы от хана. У того, верно, в ватаге есть свой шпион. Так вот, сразу же после свадьбы соберем сотню надежных парней из наших слуг, и ты поведешь их в Кафу на помощь консулу. Не дай бог верх возьмут мятежники — тогда нам здесь крышка. Ачеллино давно точит на меня зуб, а его дружок Христофоро — знаешь сам…
Никита Чурилов принял гостей не особенно приветливо. Антонио сразу это почувствовал.
— Мы пришли вас поздравить, синьор Никита, с большой радостью, — сказал Теодоро, снимая шляпу. — Говорят, синьорина Ольга дома!
— Да, слава богу, дочь моя нашлась.
— Где она? Мы хотим видеть нашу невесту, — весело произнес старый ди Гуаско.
— Послушай внимательно меня, синьор Антонио, — заговорил Никита. — Очень жаль мне, виноват я перед тобой, но только Ольга, дочь моя, женой другого обещала быть. Я против желания ее пошел. Моя вина, и отвечать мне. Так получилось… Пусть сын твой ищет себе другую невесту.
— Ты давно знаешь меня, синьор Никита! — злобно и громко сказал Антонио. — И, давая мне слово, ты думал о том, с кем должен породниться. Раз ты согласился, мало того, сам навязался со своей дочерью — значит, слово свое сдержать должен. Я требую, слышишь ты, требую этого. Или мы породнимся, или одному из нас не жить на этих берегах.
— Зачем грозишь мне? Добром ладить давай.
— Какое добро может быть тут? От меня не жди его. Или отдавай нам дочь свою, или ей да и всей семье твоей жизни не видеть. Запомни это. Подумай. Сам за ответом приду.
ПОСЛЕДНИЙ ШАГ ЯКОБО ДИ НЕГРО
С вечера разыгрался шторм. Ветер со свистом проносился между зубцами консульского замка, широкое алое полотнище с красным крестом посередине билось на древке.
К ночи буря усилилась. В цитадели закрыли все окна, затопили камины. Консул Солдайи Христофоро ди Негро и нотариус Гондольфо закрылись в кабинете. Антонио ди Гуаско с сыновьями по-прежнему не обращали внимания на приказы консула и делали все, что им вздумается. После возвращения Гондольфо консул дважды жаловался на самовольников в Кафу и в конце концов получил приказ не беспокоить ди Гуаско. Было ясно, что консул Кафы подкуплен. Сегодня ди Негро решил написать жалобу в Геную, протекторам Банка. Он неторопливыми шагами ходит из угла в угол комнаты и диктует нотариусу.
— «Светлейшему и превосходительному совету святого Георгия высокой общины Генуи». Написал, Гондольфо?
— Дальше, синьор консул, дальше. Вы не думайте, что я пьян.
— Только не напутай… Голову сниму! «Светлейшие господа! В прошлом я написал вам о здешних трудностях в надежде на то, что консулы, масарии и официалы Кафы проявят достаточную заботу об ограждении нашего достоинства и чести…»
— Подождите, синьор. Вышли все чернила. Я разведу мигом…
Якобо скучает в верхнем этаже замка. В последнее время ди Негро часто проводит с сыном свободные вечера, и Якобо рад этому. Вот и сегодня отец обещал рассказать о странах, где он побывал, и юноша с нетерпением ждет, когда отец освободится. Он то и дело подходит к люку и, приоткрыв его, слушает. Консул все еще диктует.
— «…Скажу о подкупах, — слышит Якобо слова отца. — В Кафе они установили порядок отличать солдай-ских стипендариев и аргузиев в зависимости от услужливости себе и делают это в такой форме, что страдает авторитет консулов. Подкупами и большими подарками, сделанными в Кафе, главари Андреоло ди. Гуаско и Николо ди Турилья отменяют приговоры, вынесенные в Солдайе, во вред светлейшему совету. Подкупами лиц, не брезгующих средствами в добывании денег, они стараются унизить солдайских консулов. В деревне Скути ди Гуаско самолично творят суд. Зло умножая злом, они установили виселицы и позорные столбы…»
— Синьор консул, мы ведь тоже установили виселицы и позорные столбы. Там, на холме.
— Молчи, Гондольфо. Мы посылаем на виселицу согласно закону!
— Вы думаете, несчастным повешенным от этого легче?
— Болтаешь глупости! Пиши дальше. «Рассчитывая на безнаказанность, они недавно обошлись непозволительно с моим кавалерием и аргузиями. Причем Теодоро осмелился сказать, что они вышвырнут из своих земель, даже если бы консул явился к ним лично».
Раздался стук в дверь. Консул снял засов и увидел аргузия Скароци.
— Синьор консул, у ворот крепости стоит человек. Он из Кафы, от капитана. Имени не сказал. Просит впустить.
— Он один?
— Со слугой.
— Впусти.
Скароци подбежал к воротам и дал знак. Двое всадников въехали в крепость.
Спустя пять минут один из них стоял перед консулом.
— Эвива, синьор Христофоро! — воскликнул вошедший.
— О, Батисто! Видно, важную весть ты принес мне, если решился в такую погоду бросить свою таверну. Садись, говори. Не смущайся, Гондольфо свой человек.
— Ачеллино вчера ночью вернулся, — неторопливо произнес Батисто.
— Он в Кафе?
— Не совсем. Его трирема под другим именем стоит на внешнем рейде. Невольники согласны выступить на стороне капитана.
— Когда он думает начинать?
— Четырнадцатого сего месяца осенняя ярмарка. На второй день ярмарки.
— Что я должен сделать?
— К сожалению, о замыслах капитана стало известно во дворце. Ди Кабела многого не знает, но на всякий случай готовится. Мы узнали, что он просил у Антонио ди Гуаско двести человек и тот обещал послать их. Завтра и вы получите приказ — по нему должно набрать из жителей Солдайи сотню ополченцев, вооружить их и послать на помощь Кафе. Леркари просил вас сообщить консулу Кафы, что ополченцы будут посланы.
— А на самом деле их не посылать?
— Наоборот, надо поспешить с набором ополченцев и послать с надежным командиром в Кафу и непременно раньше людей, посланных от ди Гуаско. Мы знаем, что к вам приедет вельможный человек. Он будет следить за выполнением приказа и поведет ополченцев в город. Ваш командир должен остановить отряд на отдых в лесу и убедить официала ехать в Кафу.
— После этого возвратиться обратно?
— Да нет же, синьор консул. После этого надо дождаться людей, посланных от ди Гуаско, и вступить с ними в бой.
— Ловко! — воскликнул консул. — Но только…
— Знаю, что вы хотите сказать. В случае, если наше предприятие не удастся, командиру легко оправдаться — он скажет, что принял людей ди Гуаско за разбойников Сокола. Этому поверят.
— Передай капитану, что все будет сделано, — ответил консул, подумав немного. — Я сам поведу ополчение.
Батисто кивнул головой в знак согласия.
Якобо осторожно прикрыл люк. Больше он не в состоянии был слушать. Юноша твердо знал, что власть консула Кафы благословляет святой Георгий от имени всемогущего бога и посягать на эту власть большой грех. Отец его, как один из первых помощников синьора ди Кабелы, должен укреплять могущество Кассы. Это ему казалось таким же незыблемым, как и «Ave Maria», произносимая трижды в день.
Но то, что он услышал сейчас, — это не только большой грех, это предательство! Разве мог Якобо подумать, что его отец, которого он считал самым справедливым и непогрешимым, способен на такую гнусность. Надо поговорить с отцом, может, Якобо не так понял?
Он дождался, когда, громыхнув цепями, упал подземный мостик, и спустился к отцу. Консул угрюмо сидел у стола. Увидев сына, он улыбнулся и спросил:
— Ты все еще не спишь, мой мальчик?
— Зачем приезжал этот злой человек? — спросил в свою очередь Якобо.
— По делу. Разве тебе интересно знать, кто и зачем приезжает в этот замок? И к тому же этот человек совсем не злой.
— Я все слышал, отец. — Якобо говорил очень спокойно, и это насторожило консула.
— Не тебе осуждать кафинцев, сын мой. Тот, кто только что уехал от меня, — суровый человек. Но он не может быть другим. Ты не знаешь жизни, которая идет за стенами этой крепости, — в ней добрый человек пропадет. Люди столько творят зла, что им приходится платить тем же.
— Но он замыслил предательство! Он хочет погубить консула Кафы, и ты обещал помочь ему.
— Господин ди Кабела бесчестный человек, и ему не место в Кафе!
— Если он плох и недостоин быть консулом Кафы — скажите ему об этом прямо и, если он не захочет отдать свое место более достойному, вызовите его на открытый и честный бой.
— Твои речи наивны, они говорят только о том, что ты очень мало знаешь жизнь.
— Мне не надо много знать! Мой отец честный и благородный ди Негро, и этого достаточно. Я не хочу, чтобы ты предательски убил людей ди Гуаско, которые пойдут в Кафу. Я не хочу, чтобы ты помогал этому грязному человеку.
Консул хотел сказать сыну что-то резкое, но, взглянув в глаза Якобо, полные слез, взял его за плечи и притянул к себе.
— Ну, хорошо, хорошо, мой мальчик. Я даю тебе слово, что ничего не сделаю такого, что запятнало бы нашу честь!
Якобо промолчал. Впервые он заговорил с отцом, как взрослый, и впервые ему не поверил.
А утром консула уже не было в замке. Тяжело было на сердце Якобо. он непрестанно думал о словах отца, сказанных неизвестному человеку. Даже приход Эминэ не так обрадовал его, как раньше.
— Мой господин бледен! — воскликнула Эминэ. — Он, верно, плохо спал сегодня? Пойдем скорее на солнце. Буря утихла, и на дворе тепло-тепло — пойдем!
Они вышли из замка и направились к стене, которая шла до Георгиевской башни. Узкая площадка, ограниченная с одной стороны стеной, а с другой — отвесным обрывом, была самым любимым их местом.
У стены росла жесткая трава, цвел бессмертник. Эминэ села на траву, прислонилась спиной к стене. Якобо лег рядом с ней, положив голову на колени девушке. Эминэ молча перебирала кудри на его голове и глядела на спокойное море.
— Ты о чем задумалась, Эминэ? — спросил Якобо.
— О своей судьбе, мой господин. Я очень много думаю теперь об этом, — ответила девушка и тяжело вздохнула. — Я давно хочу попросить тебя, только боюсь…
— Проси. Я слушаю тебя.
— Дай мне слово, что не оттолкнешь меня, если даже и женишься. Позволишь ли и тогда быть около тебя служанкой в твоем доме? Я ничем не выдам свою любовь…
— Глупенькая ты, Эминэ. Я еще молод, чтобы жениться. Вот пройдет полгода, у отца окончится срок консульства, и мы уедем в Геную. Там я возьму тебя в жены, в этом ты можешь быть уверена. Только сейчас не надо говорить об этом отцу, он может помешать нам. А там… там я буду взрослым.
— Ой, как я мечтаю об этом, мой господин, — радостно сказала Эминэ, склонившись к юноше. Якобо привлек к себе девушку и вдруг заметил, что в вырезе ее платья сверкнул небольшой крестик. Интересно. Никогда раньше Якобо не замечал его.
Он дотронулся до серебряной цепочки, на которой висел крест, и спросил:
— Я хочу посмотреть, можно? — девушка молча кивнула головой. Якобо вытянул цепочку, положил крестик на ладонь и долго его разглядывал.
— Он простой. Что ты нашел в нем?
— Где-то я видел точно такой же. Только не помню, где.
— Мало ли есть похожих, — ласково сказала Эминэ и забрала крестик. — Говорят, что мы тоже на одно лицо. Это мне Геба сказала.
— Это неправда. Ты красивее меня… Я тебя люблю. Очень.
— И я, — Эминэ провела ладонью по щеке Якобо и, взмахнув густыми ресницами, закрыла глаза.
К полудню стало жарко, и они спустились к морю. Девушка, радостная, щебетала, словно птичка. Якобо был задумчив и несколько раз во время разговора произносил:
— Где я видел этот крестик? Где?
Христофоро ди Негро возвратился в цитадель лишь на рассвете. Усталый, он, едва успев раздеться, упал в постель и уснул. Утром его не будили. Гондольфо и Якобо тихо занимались математикой, Геба готовила еду, Эминэ подметала двор. Консул спал неспокойно, метался, порой выкрикивал непонятные слова. Наконец проснулся, сел на край постели и, запустив руку под рубашку, стал почесывать под мышкой. И вдруг на волосатой груди консула искоркой сверкнул крестик. «Вспомнил!» — крикнул Якобо, подбежал к отцу и потянул за цепочку. Он глядел на крошечное распятие и повторял: «Вспомнил, вспомнил».
— В чем дело, Якобо? — недовольно спросил консул и выдернул из рук сына цепочку. Юноша стремительно повернулся и скрылся за дверью.
— Он сам на себя не похож, — сказал Гондольфо. — Пойду посмотрю, что с ним такое? — Не успел он дойти до двери, как она раскрылась и появился Якобо. Он тащил за руку Эминэ. Задыхаясь от бега и волнения, сказал девушке:
— Покажи крест! — Не дожидаясь, пока Эминэ, испуганная и ничего не понимающая, выполнит просьбу, Якобо снял с ее шеи цепочку и протянул отцу.
Христофоро узнал бы этот крест из тысячи. Глухим, будто чужим голосом он спросил:
— Откуда он у тебя?
— Это… моя мама… она надела мне, когда умирала.
— Имя! Как звали твою мать?!
— Я была маленькой, когда она умерла. Но люди говорили, что ее звали Лючия.
Консул пошатнулся, оперся одной рукой о край стола, другой закрыл лицо. Голова его опускалась все ниже и ниже. Потом он тихо, но властно произнес:
— Гондольфо и Якобо — уйдите.
Нотариус взял юношу за руку и вывел во двор. У него, как всегда, болела с похмелья голова, и он не мог сообразить, в чем дело.
— По-моему, он узнал нечто страшное, а? — спросил Гондольфо, когда они очутились во дворе. — Ты не знаешь?
— Я, кажется, нашел свою сестру, — ответил Якобо.
Похмелья у нотариуса как не бывало. Широко открыв рот и вытаращив глаза, он смотрел на Якобо, который впервые за эти годы показался ему совсем взрослым человеком.
После полудня стало известно, что консул заболел. После ухода Гондольфо и Якобо никто не смел заходить в замок. Христофоро и служанка Эминэ беседовали несколько часов. Наконец Эминэ вышла и позвала Гебу. Когда старая гречанка вошла в замок, консул лежал в постели и был очень бледен. Девушка ухаживала за ним, как умела. Увидев Гебу, консул слабым голосом произнес:
— Отныне эта девушка — твоя госпожа. Проводи ее в дом, открой короб, где хранится одежда моей жены. Вот ключ. Одень госпожу в самые лучшие наряды и служи ей так же, как служишь мне. Идите, оставьте меня одного.
Эминэ шла по двору крепости впереди Гебы и мучительно старалась понять, что произошло. Почему так разволновался старый господин, увидев крест ее матери? Зачем он расспрашивал о каждом дне ее жизни, как будто она не служанка, а. знатная синьора? И уж совсем не ясно, зачем надо было называть ее госпожой и одевать в лучшие наряды жены господина? Подумав об этом, Эминэ вздрогнула. Уж не задумал ли синьор сделать ее своей женой? А Якобо?
Геба шла за новой госпожой расстроенная. Прислуживать знатной синьорине — это ее дело, но гнуть спину перед рабыней? Увидев шедшего навстречу нотариуса, она сказала:
— Кланяйся, Гондольфо, новой госпоже. Синьор консул изволили жениться.
— Полно врать, старая ведьма. Ничего не узнав, порешь чушь. Эта девушка — дочь погибшей жены консула.
При этих словах Эминэ вскрикнула. Геба подошла к нотариусу и тихо сказала:
— Выходит, она нашему мальчику — сестра?
— Самая что ни на есть родная, — ответил Гондольфо.
— Тогда послушай, что я тебе скажу… — и Геба приникла к уху нотариуса.
— Тю-тю-тю, — произнес Гондольфо, выслушав Гебу. — Пойду поищу Якобо. За ним в таком случае нужен глаз да глаз.
…Эминэ одевалась будто во сне. Мысли у нее кружились вихрем. Она вспоминала день, когда впервые увидела Якобо. Вот почему его лицо показалось знакомым — юноша был похож на мать. Недаром девушку так неудержимо влекло к нему. Родной брат! А как же любовь? Эминэ взглянула на изображение мадонны и отшатнулась. Глаза богоматери смотрели на нее строго и осуждающе. «Не будет мне прощения. Нет, не будет, — прошептала девушка. — О, безжалостная судьба! За чьи грехи так наказал меня бог?»
— О, ты прекрасна! — воскликнула Геба, окончив одевать госпожу. — Иди к господину консулу — обрадуй его. Ты напомнишь ему незабвенную Лючию! Иди!
Словно в тумане, прошла Эминэ двор крепости. Кто мог понять ее состояние? Только Якобо. Но она боялась встречи с ним. Хотела и боялась. Около храма она услышала далекий голос нотариуса. Он звал Якобо. Голос приближался. Девушка испуганно подбежала к храму и скрылась за открытой дверью. Мимо прошли Якобо и Гондольфо. Якобо плакал, а нотариус уговаривал его, утешал, размахивая руками. И пусть Эминэ не слышала их слов, она поняла, почему плачет Якобо. Отчего у нее — слабой женщины — нет слез…
Эминэ прошла в глубь храма, опустилась на колени, стала горячо молиться. «Боже, прости меня, грешную, прости и помилуй, — шептала она, — Матерь божья! Укажи мне путь к спасению!»
Богородица стояла перед алтарем величественная и грозная. Ее рука была поднята и указывала двумя перстами в сторону Девичьей башни. «Вспомни грех твой — нет тебе спасения!» — как будто говорила она. Девушка повернулась налево. Два святых апостола — Петр и Павел глядели на нее из золотой рамы сердито. «Нет спасения! Грех твой велик». Обратив взгляд свой направо, Эминэ увидела лик святой Агнессы. Великомученица стояла около святых скрижалей и указывала на них рукой: «Ты забыла седьмую заповедь! Вот она — «не прелюбы сотвори». Ты — грешница!»
Не помня себя, выбежала Эминэ из храма, срываясь и падая, стала подниматься на вершину скалы. В Девичьей башне никого не было. Днем дозорные туда поднимались редко. Эминэ вбежала в закрытую часть башни и в изнеможении упала на лестнице.
«Боже! Хоть бы заплакать», — простонала она. Но сердце окаменело, душу сковал великий страх перед богом и людьми.
Больше всего она боялась Якобо. Какими глазами она посмотрит на него? Глазами любимой — нельзя. Глазами сестры — она не может.
— Эминэ! Где ты, Эминэ! — раздался внизу голос Якобо. Девушка задрожала всем телом, заметалась из угла в угол. Голос все приближался. И тут она решилась. Быстро сорвала с себя крестик, выбежала на дозорную площадку…
— Я давно ищу тебя, Эмине! Зачем ты пошла сюда! — крикнул Якобо и, толкнув дверь, вошел в башню. Девушки тут не было… Юноша огляделся и вдруг увидел крестик. Он висел на железном крюке и тихонько покачивался на мелкой серебряной цепочке.
Якобо в ужасе закрыл глаза. «Я опоздал! Она там, внизу», — мелькнуло у него в голове. Одним прыжком он вскочил на выступ, ухватился за крюк и, подавшись вперед, глянул вниз. Там на черно-коричневых камнях ярко выделялось розовое пятно.
И странно — Якобо не ощутил жалости к погибшей сестре. Он понял ее. Эминэ мысленно шла к этой башне теми же путями, что и он. Якобо представил, как она думала о боге, о их любви, и не осудил ее. Он понял, что смертным грехом покрыла она грех земной. Он сам думал о том же.
Ветром покачивало крестик, и Якобо, не отрываясь, глядел на него. Глядел и думал.
Для чего теперь жить? Кто даст ему радость в этих мрачных стенах крепости? Отец? За один вечер он стал ему чужим. Предатель и убийца! Многое, чего он не понимал раньше, ему сегодня разъяснил пьяный Гондольфо. Только сегодня Якобо узнал, что отец торгует живым товаром. И не пойди он продавать рабов, быть может, мать и до сих пор была бы с ним… Только отец и никто больше виноват в несчастье Якобо и Эминэ.
— Я не оставлю тебя, сестра, — спокойно произнес Якобо, взглянув еще раз вниз, где розовым пятнышком виднелась Эминэ. — Я иду к тебе.
Затем, глубоко вздохнув, он разжал руки и с силой оттолкнулся от крюка…
На берег консула привели под руки. Море глухо рокотало, волны, шелестя, набегали на берег. Якобо и Эминэ лежали почти рядом. Консул тихо опустился около них на колени и закрыл лицо руками.
— Дети мои, дети мои, — проговорил Христофоро, не открывая лица. — Что заставило вас поступить так? — он протянул руки к сыну и, глядя в окровавленное лицо Якобо, еще раз спросил: —Ну хоть ты, дорогой мой мальчик, скажи, из-за чего ты ушел от меня? Я всегда берег тебя, и вот не углядел, ты сделал неверный шаг. Прости меня, мой мальчик. И ты, девочка, прости меня. Как и мать твою, не уберег я тебя, — консул склонился к Эминэ, его плечи тряслись от рыданий.
Стражники, сопровождавшие консула, стояли в отдалении. За ними виднелись две фигуры. Это были Геба и Гондольфо. Гречанка беззвучно плакала, вытирая рукавом рубахи слезы. Нотариус, сложив руки на груди, говорил:
— Это ты, старая ведьма, виновата, только ты одна, и больше никто. Прожужжала малышу все уши своими бреднями. Сколько легенд о Девичьей башне рассказала ты ему! Если все, что ты наговорила, принять за правду, то все камни должны быть усыпаны костями. Это ты толкнула его вниз, старая туфля.
— Разве я желала ему гибели, Гондольфо. Он искал смерти и нашел ее. Судьба!
Вечером Гондольфо с горя запил. В кабачке у Розинды он оставил все имевшиеся у него деньги, но хмель не брал его. «Пойду-ка я к русскому купцу в подвал», — подумал он и направился к Чуриловым.
Нотариуса встретил Григорий — младший сын Никиты. Гондольфо сказал, что пришел выпить за упокой души Якобо, и его провели в подвал. Урожай винограда в этом году выдался отменный, и вина у Чуриловых было много.
В подвале было прохладно. Григорий усадил нотариуса за широкий стол, нацедил ушат лучшего вина и поставил перед гостем. Выпив по кружке и помянув новопреставленного раба божия Якобо, они долго молчали. Потом Григорий, сославшись на неотложное дело, вышел, оставив нотариуса одного. Тут Гондольфо немедля зачерпнул кружку вина и выпил одним махом. Потом вторую, третью, пятую…
Когда кружка стукнулась о дно ушата, нотариус сообразил, что вино кончилось. Покачиваясь на скамье, он протянул руку к ушату, чтобы наклонить его, но вдруг увидел белого чертика. Он сидел на противоположном конце стола, свесив ноги, и показывал нотариусу фигу. Такого неуважения к своей особе Гондольфо вытерпеть не мог. Он запустил в черта кружкой, но не попал. Схватив вторую, прицелился и… снова мимо. Гондольфо с трудом встал со скамьи и. осторожно переступая, двинулся к чорту. Он совсем было ухватил сатану за хвост, но промахнулся и упал. Когда он поднялся, черт уже плавал в кружке посреди чана. Гондольфо решил во что бы то ни стало отнять посудину. С трудом подтащив скамейку к чану, он забрался на нее и, перевесившись через край, потянулся обеими руками к кружке. Действуя хвостом, как веслом, черт отплывал все дальше и дальше. Потеряв равновесие, нотариус взмахнул руками и свалился в чан.
Когда Григорий вошел в подвал и увидел подставленную к чану скамью, он все понял. Нотариуса быстро извлекли из чана, но было уже поздно.
Гондольфо ди Портуфино был мертв.