«СМЕРТЬ ЗНАТНЫМ! ДА ЗДРАВСТВУЕТ НАРОД!»
В день 15-й прошлого месяца великое было волнение. Перевернута была. земля от оружия… кричавшими «Да здравствует народ! Смерть знатным!» Зачинщиками были Джули Леоне и Клемене Валетаро, а остальные же были люди самые маленькие, без имени…
ЛЮДИ МАЛЕНЬКИЕ, БЕЗ ИМЕНИ
Двор в Суроже опустел, затих. Остались в нем только работные люди да слуги. Покинув дом свой на попечение младшего сына Григория, Никита выехал в Кафу. Людям сказал — едет на ярмарку, однако про себя имел другой резон.
До лесного поворота сопровождали его Василько с Ивашкой, которые гостили у купца чуть не целую неделю. К Соколу в эти дни вся семья Чуриловых относилась как к жениху Ольги; особенно атаман пришелся по нраву Григорию.
Собираясь в дорогу, решили невесту оставить в ватаге — там ей самое место. Под крылом атамана да под надзором Ивашки проживет до лучших времен в полной безопасности. В Кафу везти побоялись. — времена там ожидались неспокойные.
Перед отъездом Никита долго говорил с Ивашкой, упрашивал беречь Ольгу.
— Пойми, Иванко, меня, старого. Самое дорогое вам отдаю. Семенко да Гришка сами отцы — теперь ломти отрезанные, а Оленька одно наше утешение в старости. Ее ради и живу. Никому не говорил — тебе скажу: из-за ее счастья хочу Васю в люди вывести, чтобы муж у дочери моей был человек знатный. И опять же о людях наших забота. Пусть вольно поживут. Счастья им хочу.
— Ладно, цела будет Оленька, — сказал Ивашка, прощаясь. — Нас не забывай. Если в городе зашевелятся — дай знать.
Как только Никита приехал в Кафу, начались заботы и всякие беспокойные дела. Батисто сказал купцу, что Леркари ушел в море и не вернется (чему Никита не поверил) и что вместо него восстание готовят два судейских чиновника — Джули Леоне и Клемене Валетаро. И еще сказал Батисто, что у Леоне и Валетаро под рукой выступят две тысячи ремесленников, а еще более того рыбаков, грузчиков да всякого иного мелкого люда.
— Они умоляли просить вас, чтобы вы разбойников из леса не приводили, — сказал трактирщик. — Только помешают лесные люди делу.
— Наоборот, — горячо сказал Никита. — Они хорошо вооружены и отважны!
— Я и это говорил синьору Леоне. Но он сказал, что разбойники в торговом вольном городе нежелательны и опасны и если они появятся, то все — и жирные и тощие — соединятся против них, защищая свои очаги. А это помешает восстанию и вызовет ненужное кровопролитие.
— Сокол хочет помочь бедному люду города. Если жители этой помощи не желают, он уйдет, — успокоил Никита трактирщика.
«Боятся Сокола, стервецы, — подумал купец, выходя из таверны. — Теперь надо узнать, когда начнется сполох, и упредить атамана!» И он погрозил в сторону таверны.
Дома пожаловался Никита на свои неудачи сыну. Семен, подумав, сказал:
— Сходил-ка бы ты, батя, к наемникам, послушал, что они говорят. А я налажу свою ладью да пойду в море рыбку половлю. Может, что и узнаем нужное.
Никита сказал: «Молодец, Семка» — и пошел собираться в путь.
Взяв с собой пятерых слуг и захватив сети, Семен двинулся на берег. Отыскав свою ладью и подняв парус, они вышли в море.
Все дальше и дальше туманный берег. Тихо идет ладья, по бокам, не опасаясь людей, играют с волнами острогорбые дельфины. Семен стоит на корме, навалившись на канаты, протянутые от бортов. Правая рука лежит на изогнутом рычаге руля. Рука жилистая, загорелая.
Играет, искрится солнечное море. На душе у Семена радостно. Любит Семен море, часто ходит на лов. Рыбаки его знают почти все и уважают. Вот и сейчас приветственно машут руками со своих фелюг. Отойдя от рыбаков на версту, Семен приказал убрать паруса и закинуть сети. Слуги начали готовиться к лову.
В первый раз поднятые сети рыбы не принесли. Зато второй замет оказался удачным. Сложив рыбу в корзину, Семен снова поднял паруса и двинулся к соседней фелюге. Осторожно подойдя борт о борт, спрыгнул к рыбакам.
— В гости к Филосу. Можно? — крикнул он по-гречески.
— Милости просим, Семеоно, — радостно ответил старый рыбак Филос. — Давненько в море не выходил ты. Рыбки захотелось?
— Хочешь рыбки — окуни хвост в воду! — проговорил Чурилов, принимая от своего слуги бутыль, оплетенную мелкой лозой.
Рыбаки подсели ближе к гостю.
— Тебе хорошо, Семеоно, — сказал Филос. — Ты в море ходишь отдыхать. А для меня — труд это нелегкий. Иногда кажется, что я и родился на этой старой фелюге. И сыны мои здесь — вот они. Три сына, и я еще не стар— четыре пары здоровых рук, а семью прокормить не можем.
— Перестань, отец, — сказал один из сыновей. — Семеоно не виноват, что ты беден.
— Я этого не говорю: он ходит с караванами в северные земли, а это во сто крат опаснее, чем штормы на море. Он добыл богатство смелостью и честностью, и потому я его принимаю как лучшего гостя. В моей бедности виноват хозяин. Разжирел, как боров, в пять раз богаче Семеона, а куда он ходит? От дома и до солильни! Акула и та честнее нашего хозяина.
— Мой брат недавно утонул во время шторма, — сказал один рыбак, как бы подтверждая слова Филоса, — так эта сволочь, наш хозяин, вышвырнул его семью из лачуги. Теперь они теснятся у меня — не погибать же бедной женщине с детьми.
— Дождется, жирная падаль! — крикнул младший сын Филоса, — скоро и до его брюха доберемся!
— Слышал я, что капитан Леркари задумал поход на жирных, — сказал Семен. — Я тоже хотел встать рядом с ним на святое дело, да, видно, напрасно. Говорят, капитан ушел в Геную навсегда.
— Он здесь, — тряхнув головой, сказал Филос. — Ты, Семеоно, не предатель, тебе скажу — «Святая Агнесса» стоит второй день на внешнем рейде. Ее не узнать, она сменила все — вплоть до парусов. Если хочешь, зайди к капитану и поговори с ним, его корабль называется теперь «Лигурия».
— Значит, жирным скоро конец?
— Восстание начнется на второй день ярмарки. Все рыбаки готовятся к этому дню.
На этом же судне рыбачил сосед Филоса, старый грек Кондараки. Он был совсем дряхлый, его брали в море, чтобы сортировать рыбу. Вначале он молчал, так как был глуховат и многого не расслышал. Но когда речь зашла о капитане Леркари, не утерпел, заговорил:
— Капитана Ачеллино я знаю, — шамкая беззубым ртом, сказал он, — мерзавец ваш Леркари.
— Замолчи, старик, — сказал старший сын Филоса. — Капитан добивается свободы для простых людей.
— Двадцать лет назад он говорил нам то же самое. Этот горлохват добивается места в консульском дворце. И все, кто пойдет за ним, попадут по его милости на галеры. Моих двух сынов, которые поверили ему тогда, он погубил собственной рукой. Молодежь не помнит этих страшных дней. Тогда тоже, как и сейчас, повсюду кричали: «Леркари, Леркари!» А как только консулом был поставлен его сын, началась расправа с теми, кто добыл этим разбойникам власть. Ачеллино стал главным синдиком — это он послал на виселицу моих ребят. Не верьте этому капитану.
Крепко призадумались рыбаки над словами старого грека.
— Дед, пожалуй, прав, — произнес Чурилов после молчания. — Вы все, верно, слышали о Соколе. За ним стоит полтыщи молодцов, и они хотели помочь бедному люду в борьбе против знатных. Леркари отказался от этой помощи.
— Я не верю этому. Все это выдумки злых людей, — сказал старший сын Филоса. — Сокол в Кафу боится нос показать. Кто видел его в городе?
— Я видел. Он был в моем доме. И при мне трактирщик Батисто отказался от помощи ватажников.
— Батисто тоже подлец, каких не видел свет, — подтвердил дед.
На прощанье Филос сказал Семену:
— Все, что здесь сказано, я донесу нашим рыбакам. Только они, как и я, этому не поверят. Они за Леркари готовы душу отдать. А Соколу, если сумеешь, передай: мы ждем его на ярмарку. Раз ты говоришь, что он простой человек, как и мы, — его рыбаки примут. Если люди хотят драться за свободу, им никто не может запретить!
Чурилов перешел на свою ладью и, выбрав сети, направился к берегу.
Вечером Семен, рассказав Никите о посещении рыбаков, спросил:
— Сам-то ты удачно ли сходил?
— Был я у наемных людишек, наслушался ихних речей— голова кругом идет. На богатых фрягов злость люди имеют неимоверную. Про консула со скрежетом зубовным говорят. И то надо понять — наложил он на горожан новый налог. Пугает людей нашествием турок, зовет приношениями крепить мощь города. Нам с тобой али кому другому с достатков десять сонмов уплатить на укрепку стен не так уж тяжко, а подумай — где такие деньги голытьбе взять. Ходят по хижинам стражники с провизорами, уносят за неуплату последнее добро, оставляют голые стены. Народ консула клянет во всеуслышание, говорят, налогами он потому и гнетет, что Кабела[70]. Иди в людскую, посылай вершника к Черному камню. Передай — пусть на третий день к вечеру встают всей силой у Малой горы. Ночью проведем их в город. А там бог поможет. Иди.
Посыльный Никиты Чурилова приехал в ватагу под вечер. Василько сразу же собрал людей на круг. Ватажники подходили к кленам молчаливые, взволнованные. Знали: сейчас атаман скажет о том, к чему так долго готовились. Сокол оглядел ватагу и негромко начал:
— Ну, други мои, пришел час. Через два дня на третий выйдем мы в большую дорогу. Будьте все наготове: одежонку, что порвалась, — почините, обутки пригоните к ноге, чтоб не терли. С собой возьмем только оружие. Остальное оставим здесь. Люди старые, болящие, жонки да ребята малые останутся у Черного камня. С ними — два десятка здоровых ватажников — пусть берегут. Чтобы мы сразу знали, сколько душ пойдет в бой, давайте разделимся. Те, кому с нами не по пути, пусть выходят сейчас же и встают в стороне. Над волей вашей, ватажники, никто силой стоять не будет. Выберите себе атамана и сейчас же из ватаги с богом уходите на все четыре стороны. Так мы на котловом совете порешили, так и сделаем.
Люди стояли неподвижно. Потом вышли вперед аргузии, прибежавшие когда-то из Сурожа, и, не глядя на людей, отошли в сторону.
— Кто еще?
Все молчали, стояли не шевелясь.
— Хватит, атаман! — крикнул Микешка. — Нам всем с тобой по пути. А эти… Не дай бог с такими трусами в бой идти. Ну, мокроштанные, убирайтесь к чертовой бабушке!
Один из аргузиев подошел к атаману и сказал:
— Позвольте нам уйти из ватаги в один час с вами. Чтобы потом никто не сказал, что мы предали тех, с кем прожили столько дней. Вам будет так спокойнее.
— Как, ватажники, решим?
— Пусть живут! За три дня не объедят! Оставайтесь!
— Тогда идите все на покой.
Когда ватажники разошлись, к Соколу подошла Ольга. Она жила вместе с Полихой и Ялитои и при людях подходить к атаману не решалась. Только вечерами, когда ватага утихала, они уходили на плоскую вершину скалы и сидели на нагретом за день камне. Вот и сейчас Ольга взяла атамана за руку, и они пошли к скале.
Осенняя ночь в этом краю великолепна. Она теплей весенней, мягче летней. Небо темно-синее, бездонное. Звезды, крупные и яркие, тихо мерцают в высоте. Ольга молча приникла к атаманову плечу. Василько что-то хотел сказать ей, но она движением руки остановила его:
— Слышишь, поют, — шепнула Ольга.
На дальнем краю поляны вправду зазвучала песня.
Василько прислушался. Песня рассказывала о близком и, казалось, рождалась тут же, в сердцах поющих.
Уж как пал туман на сине море,
Как легла тоска в ретиво сердце,
Под горой блестит огонь малешенек,
У огня разостлан ковер шелковый,
На ковре лежит добрый молодец,
Прижимает платком рану смертную,
Унимает молодецку кровь горячую.
Подле молодца стоит его добрый конь.
Бьет копытом в мать-сыру землю.
Будто слово хочет вымолвить хозяину.
Ширится песня, плывет над горами…
Ты вставай, вставай, удал-добрый молодец!
Отвезу я добра молодца на родину,
К отцу, матери родимой, к роду-племени,
К малым детушкам, молодой жене!
На миг затихли голоса, и снова льется грустный напев:
Ах, ты конь, мой конь, лошадь верная,
Ты товарищ мой в ратном полюшке,
Ты скажи, скажи моей сударушке,
Что женился я на другой жене,
Взял в приданое поле чистое,
Нас сосватала сабля острая,
Положила спать стрела каленая!
— Думы свои выпевают, — тихо произнес Василько. — Душа, поди, у каждого болит. Один бог знает, что ждет нас впереди. Сжились все, привыкли друг к другу, а скоро, быть может, многих не будет на этом свете. Сейчас песни поют, а придет час, и кто-то замолкнет навсегда. Для других будет светить солнце, шелестеть трава, щебетать птицы, а для них…
— Не надо, Вася, об этом, — слушай…
Не сходить туману со синя моря,
Уж не выйти кручинушке из сердца вон!..
ЯРМАРКА
Кафа! Обширен город и богат. Во все концы земли разнесся слух о его рынках. Здесь средоточие множества торговых путей, приют славных негоциантов всего мира. Трудно представить место с более разноликой и разноязычной толпой. Торгует тут китаец и русский, грек и армянин, генуэзец и араб, француз и мадьяр.
Товару всякого — пропасть! Особенно знатен живой товар. Кафа продает работную силу — коренастых, приземистых невольников, стройные и высокие покупаются для войны, строптивые — на галеры, за весла. Можно здесь купить девушку нетронутую — для гарема, молчаливую и покорную — в служанки.
В большом спросе и цене женщины с грудными детьми. За морем, особливо в Египте, русскую полонянку считают лучшей кормилицей для детей знатных особ.
Если хочешь — купи дитя. Здесь их много — маленьких, бессловесных, ничего не ведающих о своей судьбе.
Сегодня первый день осенней ярмарки. Главный городской рынок кишмя кишит народом. Всю ночь до самого рассвета не закрывались ворота Кафы. Проходили через них мохнатые лошаденки с арбами, нагруженными виноградом и фруктами, с телегами, полными огурцов, дынь и арбузов. Бесконечные вереницы ишаков тянули на спинах огромные мешки пшеницы, гороха, фасоли и ячменя.
Проходили не спеша караваны верблюдов из дальних земель. Высокие тюки покачивались на их горбах, задевая своды каменных ворот.
Поутру миновал ворота обоз сурожан. На возах с виноградом, фруктами, просом и вином важно восседали русские купцы. За ними — дородные купчихи с румянцем во всю щеку, выщипывая зернышки из огромных, как колесо, подсолнухов, коротали длинную дорогу.
Много тысяч возов пришло на рынок города. Кафа, ненасытная Кафа, сожрет все: иное в городе, иное погрузит на корабли и отправит в другие, дальние и близкие места. Везут на ярмарку соль, рыбу, икру, зерно, воск — свой товар. Везут заморские: опиум Бенгала, сандалово дерево Малабара, пряности и алмазы Индии, мускус Тибета. Особое место занимают ткани: восточная камка и моссульская парча, витрийский бархат и ковры — для богатых, а скамарда и букарана по восемь аспров аршин — для прочих.
Утром над рынком поднялось ослепительное солнце. Никита и Семен Чуриловы сегодня в своем лабазе с самого раннего утра. Суровское полотно идет в продажу полным ходом. От покупателей отбою нет, не купец, а они набивают цену. У прилавков Семен с приказчиками. Старый Чурилов со слугами очищает третий лабаз — переносит из него все товары в первые два. К делам торговым эта переброска касательства не имеет. Тут совсем другое: в лабазе будут ночевать люди. Множество мастеровых живут за городской стеной — в антибурге. Для них, как и для всех иногородних, вход в Кафу разрешен только днем. К вечеру пристава и стражники бездомных людей выгоняют за ворота. Если завтра начнется сполох, нужным людям в город не попасть.
А за лабазами шумит ярмарка. От храма Введения до самого армянского собора святого Сергия расставлены для продажи невольники. И женщины, и мужчины оголены до пояса. Всюду оглушительные крики:
— Вот свежая ясырь! Ясырь свежая!
— Смотрите, трогайте, покупайте!
— Хек, ты, сволочь колодная, поднимись! Покажись покупателю.
— А вот сорок мальчиков, а вот сорок мальчиков! Возьми, джаным!
— Здоровые, продаем! Работящие — берите! Сильные, как буйволы!
— Господин, иди сюда! Девочка, сладкая, как айва, кожа нежная, как у персика! Счастье найдешь на ее груди!
— Бери рабыню покорную, умелую! Дешево отдам!
— Посмотри — сотня рабов! Выбирай любого!
— Гурия рая — покупай!
Люди топчутся вокруг живого товара, щупают мускулы, гладят бедра, заглядывают в рот. Звенят цепи, слышен тяжелый, надрывный стон.
Шумит ярмарка.
У консула Антониото ди Кабелы сегодня большой и важный гость. Сам Менгли-Гирей-хан пожаловал в Кафу. Начали с посещения рынка. Ди Кабела с ног до головы одет в пурпурный бархат. На шее золотая цепь, у пояса короткий меч на золотых подвесках. Плащ темно-синего сукна. Хан в ярких шелках, надменный и суровый, словно вросший в седло. Впереди бегут дюжие аскеры и копьями раздвигают толпу, освобождают дорогу хану. Сзади телохранители консула.
Проезжая мимо рядов с невольниками, хан сказал:
— Ясыря нынче много — покупателей мало. Отчего так?
— Дороги морские опасны, великий хан. Путь через проливы оттоманы держат на запоре, /пивои товар везти некуда.
Хан промолвил: «Так угодно аллаху» — и больше за все время не произнес ни слова.
Искоса поглядывая на консула, Менгли-Гирей размышлял: «Ничто не вечно под луной. Раньше без помощи латинцев жить не могли, а теперь зачем нам латинцы, если ясырь у нас покупать не будут. Турецкий султан из Перы и Галаты выгнал их давно, приходит пора и нам подумать об этом».
В консульском дворце Менгли-Гирей переоделся в латинские одежды. Недаром до своего восшествия на престол хан жил семь лет среди генуэзцев — одежду ихнюю носить умел, по-латински говорил сносно.
Во время обеда слушал песни невольниц, наслаждался плясками танцовщиц. О важных и серьезных делах говорил с консулом шутливо.
— Ты хороший мой друг, Антониото, и я во всем помогаю тебе. Хотел ты сменить моего наместника в Кафе, я тебе позволил. А разве я перечил, когда ты задумал сменить епископа Тер-Ованеса и отдать кафедру Тер-Карабету? Не перечил.
— Но Карабет достойнее…
— Скажи — богаче. Мне ведь все известно. Ты получил от него две тысячи червонцев и…
— Видит бог…
— Я не знаю, что видит бог, но нашему аллаху стало известно, эти червонцы в твоем поясе. И не только эти… Ладно, ладно. Я ведь не упрекаю. Я только хочу сказать, что делаю для тебя много, а ты для меня очень мало. А теперь я скажу тебе самое главное, ради чего я приехал в твой дом. От моих верных людей стало известно мне, что завтра в городе начнется калабаллык. Восстанут грязные скоты, хаммалы и прочий сброд. И поведет их капитан Леркари.
— Твои верные доносители, мой хан, говорят неправду. Капитан Леркари более недели тому ушел со своим кораблем в Геную и, может быть, теперь сидит в плену у турок. Ему вряд ли удастся проскочить проливы. А без него плебеи не начнут.
— На все воля аллаха. А вдруг они поднимут оружие?
— На свою голову. Не проходит ни одного лета без того, чтобы чернь не волновалась. У нас, слава всевышнему, есть множество способов обуздать бунтовщиков. Кой-какие меры мы уже приняли.
— Слыхал ли ты о разбойнике Соколе? Говорят, у него под рукой пятьсот человек. Он тоже обещал прийти завтра в город.
— Я этому не верю. О Соколе я слышу с самой весны, но никто ни разу не видел его ни в нашем городе, ни в окрестностях.
Менгли разгневался. Ему, чьи слова священны, — не верят! Стоит ли дальше вести разговор? Он хотел помочь кафинцу, как другу, а тот… пусть же теперь сам выкручивается.
— Пусть судьба решит то, что неподвластно решать людям. Давай будем веселиться.
Поздно вечером Менгли-Гирей оставил город и ускакал со своими верными аскерами по направлению к Сол-хату.
Горожане провожали осенний праздник. На улицах бродили пьяные стражники, стучали тупыми концами копий в ставни домов — приказывали гасить свет. У городских ворот, уже закрытых на ночь, дремали, навалившись на алебарды, захмелевшие постовые.
День 14 октября уходил в ночь, пошатываясь от хмеля, усталости и веселья.
КАФА — ВОЛЬНЫЙ ГОРОД
На Кафу лениво спускались сумерки. Подрумянилась закатом светлая цепь горных вершин. К ночи румянец блекнет, горы становятся алыми, с фиолетовым налетом.
За городскими предместьями — мелкий лес вперемежку с неровными прогалинами и холмами. С бугров рваными хвостами сбегают глубокие овражки. Столетиями вымывали их бурные дождевые потоки, с каждым годом становились они глубже и извилистее.
На дне самого длинного оврага расположил атаман людей. Сам поднялся на холм. Перед ним открылись очертания крепостных стен, церквей и мечетей.
К Соколу подошел Ивашка с Андрейкой. Мальчонка исподлобья взглянул на атамана.
— Привел к тебе ватажника, — сердито произнес Ивашка. — Ослушался твоего приказа. Велено оставаться у Камня, а он вон где!
— И ослушался, — дерзко ответил Андрейка. — Дед Славко оставлен — он слепец, Полиха — девка, а я? Нетто я не мужчина? Я тоже за правду биться хочу, коли ватажником меня чтете.
— Что ж, когда-нибудь начинать надо, пусть привыкает к сечам малец, — сказал Сокол Ивашке.
В эту минуту в городе зазвонили к вечерне. Сначала встрепенулась одна церковь, потом другая, и скоро над берегом и морем тоскливо и монотонно поплыл вечерний звон. Защемило у атамана сердце предчувствием недоброго.
— Тяжко у меня на душе, — сказал он Ивашке. — И не хочу скрывать — города этого боюсь. Неведом он нам, и это самое страшное. Когда мы ходили на Хатыршу, я вел туда ватагу, как домой, потому в неволе там провел немалое время. А сейчас не чувствую я себя атаманом, жду, когда скажут, что делать дальше. Вот назвали меня однажды в Кафе разбойником. Если бы так — куда легче. Одно бы знал — налететь на город, пограбить и снова в лес. А правду искать намного тяжелее.
— Даст бог — найдем правду, Сокол, — ответил Ивашка. — Что бы там ни случилось, помни одно — ватага тебе верит.
— В случае чего — за меня останешься ты, Иванко. Если и тебе не судьба живым быть — атаманом пусть станет Кирилл. Купец Никита Чурилов обещал ватагу на Дон проводить — помощью его не гнушайтесь…
После полуночи со стороны предместья раздался свист. Василько ответил, как было условлено, и вскоре из тьмы вынырнул всадник. Это был Семен Чурилов. Ватага зашевелилась. Сразу же к атаману подошли котловые, с ними Ивашка и Митька.
— Все идет, слава богу, хорошо, — заговорил Семен. — Сейчас мы подойдем к воротам, дадим знак. На той стороне Назарка-кольчужник с ребятами удушат постовых. В городе праздник — люди весь день гуляли и пили, теперь спят не только пристава, но и стражники. Пройдем ворота и сразу направо. За церквой Благовещенья живут русские мастеровые. Тихо разойдемся по дворам. Утром чуть свет матросы и наемный люд прибегут с кораблей в город и почнут поднимать простых людей, грабить и убивать знатных. Мы ни в коем разе из домов выходить не будем до тех пор, пока на колокольне у Благовещенья не загудит набат. После набата одним котлом ударим по башне святого Константина. Там оружейный склад, где хоронится селитра, порох и сброя.
— Кирилл! Пойдешь туда с своими людьми, — приказал атаман. — Второй котел пойдет в порт. Там будут драться рыбаки. Скажите, что вы от меня, помогите им и хозяйничайте на берегу. Чтобы ни один корабль не ушел из бухты.
— А ты, атаман, со всеми остальными на сенат иди. Я тоже с тобой пойду — бери меня под свое начало. Батя пойдет с Грицьком, а Иванка бы с Кириллом послать не мешало. Но только знайте: все мы придем на места, когда там будет уже бой. Мы в помощь идем. Будьте осторожны. А сейчас с богом, — и Семен перекрестился.
До городской стены ватага дошла без помех. Семен, сложив ладони у рта, прокричал совой. На той стороне ответили. Скоро оттуда послышались возня и глухие стоны. Кто-то коротко ойкнул, и все смолкло. С тихим скрипом медленно открылись ворота.
Ватага прошла в город.
Наступило утро 15 октября. Перед рассветом в погоде произошла резкая перемена. Небо, спокойное и чистое до полуночи, к утру нахмурилось. Изменилось и море. Огромные волны неслись к берегу, со страшным шумом разбивались о темные щербатые стены. Корабли качались с боку на бок, и оттого бухта казалась живой.
Матросы во главе с Леркари высадились недалеко от портовых ворот. Здесь их ждали рыбаки вместе с Джули Леоне.
Перебив стражу портового входа, матросы и рыбаки ворвались в город. У таверны «Музари» их встретили соции и стипендарии. Толпа, вооруженная чем попало, выросла до внушительных размеров.
— Смерть знатным! — выкрикнул капитан.
— Да здравствует народ! — ответила ему стоголосая толпа.
— Половина из вас под началом Джули Леоне разгромит арсенал и добудет оружие, после того пойдете к крепости. Остальные пойдут со мной к сенату. Мы займем его и тоже направимся к крепости. У каструма нам придется принять жаркий бой, но консула мы так или иначе должны повесить. А потом возьмемся за всех жирных. Пошли!
Леркари сбросил с головы шляпу, выхватил шпагу и зашагал вперед. Потом он побежал — толпа не отставала. В улицах и переулках к восставшим присоединились все новые и новые группы горожан. И всякий раз Ачеллино восклицал, поднимая шпагу:
— Смерть знатным!
— Да здравствует народ! — неслось в ответ.
С колокольни храма Иоанна Богослова раздались первые звуки набата. Затем тревожный призыв колоколов зазвучал из армянской церкви св. Параскевы. Ей начала вторить колокольня св. Стефана.
Пожары начались сразу во многих местах. Перепуганные nobiles в нижнем белье выскакивали из домов, прятались в погреба. Наиболее знатные и богатые, имевшие своих вооруженных слуг, пробирались под охраной к крепости, куда их впускали с великой предосторожностью.
Ди Кабела, узнав о волнении народа, не растерялся. Он послал гонца в казармы с приказом поднять всех арбалетчиков и бросить на защиту сената. У башни святого Константина постоянно находилось двенадцать вооруженных охранников крепости.
Консул понимал, что, независимо от того, возьмут бунтовщики сенат или нет, они непременно бросятся к крепости и постараются взорвать стены. Если им это удастся, тогда беда. Надо во что бы то ни стало затянуть восстание на три-четыре дня, тогда оно обречено на провал. Из опыта прошлых лет консул знал это. И потому всех способных поднять оружие поставил на защиту стен и ворот.
Консул поднялся на башню. С высоты был виден весь город. Около сената свалка. Леркари прорвался к самому зданию сената, стража которого после короткого боя сдалась. Но когда неожиданно сбоку ударили арбалетчики и около сорока человек сразу упало убитыми и ранеными, рыбаки первыми бросились на противоположную сторону площади, чтобы укрыться от стрел во рву. Арбалетчики, не мешкая, окружили сенат и разбежались по балконам. Сверху они разили каждого, кто попадался на глаза.
Леркари, собрав своих матросов, пошел в обход. План капитана оказался удачным: арбалетчики, увлеченные охотой за теми, кто был на площади, не заметили, как на балконы ворвались матросы, и скоро здание сената перешло в руки восставших.
Джули Леоне с большой группой социев прибежал к башне св. Константина. Идти на приступ каменной твердыни со шпагами, мечами и копьями было бы просто безумием. Но Джули уверенно вел людей к башне. Одного из охранников арсенала капитан Леркари подкупил, и он по условному сигналу должен был открыть вход в башню. Восставшие рассыпались вдоль стены, примыкавшей к башне, и затаились. Джули пронзительно свистнул. Дождавшись ответного сигнала, выскочил на площадку у входа, но в этот миг раздался мушкетный залп. Джули схватился за грудь и упал.
Рядом падали люди, бежавшие за ним. Джули приподнялся и крикнул:
— Николо! Где же ты, Николо!
И словно в ответ на его зов между зубцами башни появилось тело Николо и секунду спустя глухо ударилось о камни. Надежда на взятие башни рухнула… Уже теряя сознание, Джули сказал подползшему к нему Клемене:
— Стойте здесь… не уходите… Никто не должен вынести из этой башни… даже и булавки. Не выпускайте никого.
…Капитан Леркари сразу же, как только покончили с арбалетчиками, приказал матросу забраться на крышу здания и спустить, а потом снова поднять знамя Республики.
Это был условный сигнал. «Лигурия», подняв паруса, двинулась к берегу. На борту ее стояли триста освобожденных от цепей невольников.
Башня папы Климента считалась самым высоким зданием в Кафе. Но с колокольни церкви Благовещенья город был виден еще лучше. Невысокая сама по себе церковь стояла на большой возвышенности, и потому Никита хорошо видел все, что происходило в городе. Как только на крыше сената исчезло на несколько минут знамя, Никита дал знак звонарю.
Под тревожные звуки набата первыми на улицу выбежали ватажники с Кириллом и Ивашкой во главе. Вместе с ними были местные ковали, плотники и бочары. Они самым коротким путем повели котел к арсеналу. На одной из улиц наперерез ватажникам выскочила толпа горожан.
— Смерть знатным! — закричали они.
— Виват популюс!
Горожане присоединились к ватаге.
Вырвавшись на треугольную площадь около башни, люди сразу попали под огонь мушкетов и град стрел. Несколько человек упало на мостовую. Толпа схлынула в боковые улочки. Кирилл с группой ватажников залег за фонтаном, стоявшим посреди площади. Каменные края широкого бассейна надежно защищали от пуль. Бассейн был сух — в фонтане, видимо, давно не было воды. Внимательно приглядевшись к узким окнам башни, Кирилл заметил в одном из них черный раструб. Осторожно подняв мушкет, он тщательно прицелился и нажал на спуск. Ухнул выстрел, и все увидели, как из бойницы, блеснув на солнце, выскользнул мушкет и упал в кусты у подножия башни.
— Сколько у нас мушкетов? — спросил подползший к Кириллу Митька.
— Три.
— А пистолей?
— И пистолей три.
— Все равно отсюда нам в башню не попасть во веки веков. Надо с наружной стороны…
— Давай попробуй.
Митька отполз от фонтана и перебежал к стене, где укрывались рыбаки и ватажники. Четверо ватажников быстро встали у стены и положили руки друг другу на плечи. На них взгромоздились еще трое, а на них еще двое. Ловкий Митока, сунув за пояс четыре ножа, поднялся по живой лестнице и перемахнул за стену.
Сторона башни, обращенная к морю, имела два окна. Митька глянул вверх — окна были высоко, однако добраться до них можно. Митька поднял руку и всадил нож между камней. Еще выше воткнул второй нож и, цепляясь пальцами за щели, поднял ногу и встал на первый нож. Нащупав следующую щель, переставил ногу повыше. Огляделся. За окнами людей не видно. Вытащил из-за пояса третий нож…
Первого фряга увидел, протискиваясь в узкое окно. Тот выхватил шпагу и бросился на Митьку. Митька успел вытащить пистоль и разрядил ее в грудь фряга. Не задерживаясь ни минуты, он сбежал по крутой лестнице вниз.
Весь нижний этаж был заставлен бочками с порохом и селитрой. На стенках висели арбалеты, мечи, шпаги, копья.
Оружия было много. Окинув склад взглядом, Митька подбежал к двери. Она была заперта снаружи. Вверху послышался топот ног. Взглянув в широкий люк, Митька увидел, как по лестницам сбегали вооруженные люди. Их было много. «Всех не одолеть, — мелькнуло в голове Митьки, — а ребята подмоги ждут». Топот все ближе и ближе… «Вое равно смерть! Так пусть…» Он подбежал к бочке с порохом, ударил ножом в днище, выломал клепку. Когда в люке показалась оскаленная рожа фряга, сунул пистоль в порох и нажал крючок…
Кирилл в это время прицелился в стрелка, засевшего между зубцами башен. Но выстрела не успел сделать. Над башней взметнулся багряный столб пламени, дрогнула земля, и раздался оглушительный взрыв. Угол башни откололся, качнулся и рухнул вниз, обнажив деревянные перекрытия. Сверху на площадь полетели осколки камней, обломки половиц, изуродованные человеческие тела.
Кирилл перекрестился: «Господи, прими душу раба твоего Митрия».
Горожане бежали к развалинам, расхватывали уцелевшее оружие.
Арсенала города Кафы более не существовало.
В крепости становилось все тревожнее. Донесения приходили одно страшнее другого. Сначала стало известно, что капитан Леркари вернулся в Кафу и ведет восставших. Потом узнали, что убийца Панчетто со своими друзьями-преступниками высадился и грабит дома богатых горожан.
С башни консул хорошо видел, как на берег из шлюпок выскочила большая группа людей. По одежде он узнал в них невольников.
Это очень напугало ди Кабелу. От прежнего спокойствия не осталось и следа. Надо было действовать немедля, и консул решил выступить из крепости, чтобы ударить по нищему сброду.
Уже все было готово для выступления, уже натянули цепи, чтобы поднять створы ворот, как вдруг послышался страшный грохот. Ди Кабела быстро поднялся на башню, но из-за туч черного дыма, заклубившегося над правой стороной города, ничего увидеть не удалось. Вскоре прибежал испуганный посыльный и рассказал, что в город пришло великое множество лесных людей, которые взорвали арсенал и разрушили башню Константина.
— Много ли у них оружия? — спросил консул.
— Несметное множество, синьор консул, — дрожащим голосом ответил посыльный.
Ди Кабела спешно спустился вниз и отдал приказ: всем занять старые посты, кипятить в котлах воду, разогревать смолу — с часу на час ожидается нападение на крепость.
Самых ловких конников консул послал за помощью: одного в Солхат к хану, двоих — к консулам Солдайи и Чембало.
Василько вместе с Семеном Чуриловым и ватажниками двинулся к сенату как раз в тот момент, когда на крыше здания упало знамя Генуи. Путь их лежал через большой рынок. Люди бежали по площади, перескакивая через коновязи, прилавки, торговые помосты. Вдруг Сокол явственно услышал русский говор, а затем крик:
— Православные, помогите!
Бежавшие враз остановились. Крики доносились из погребов, вырытых под рыночной стеной. Семен, хорошо знавший расположение рынка, крикнул:
— Там невольники!
Все бросились к погребу, сорвали двери. Цепляясь худыми руками за грязные и скользкие ступеньки, из погребов вылезали невольники.
А на площади около сената снова разгорелся бой. После первого поражения арбалетчиков их командир вернулся в казармы, чтобы взять воинов, оставленных для охраны помещения. Но в казарме оказалось людей больше, чем он предполагал. Сюда собрались портовые стражники, убежавшие от восставших, здесь же были уцелевшие из охраны городских ворот. Собрав всех под свое начало, командир повел их снова к сенату.
Арбалетчики сумели ворваться во двор сената. Уже были заняты нижние веранды, в главном входе шла ожесточенная борьба. А когда к арбалетчикам пришла неожиданная помощь от францисканцев, Леркари стал готовиться к бегству из сената.
Но тут на площади раздался шум, громкие крики, и сразу из трех прилегающих улиц выбежали люди. «Смерть знатным! Да здравствует народ!» — кричала толпа, приближаясь к сенату. Монахи и арбалетчики были растерзаны в одно мгновение.
Леркари выскочил на балкон и увидел площадь, заполненную народом. Треснули от напора двери всех входов, и толпа заполнила коридоры, залы и комнаты сенатского дворца.
Спустившись вниз, капитан встретил бежавшего по коридору юношу с кривым мечом. Леркари крикнул:
— Чьи это люди? Кто их ведет?
Юноша, размахивая мечом, заговорил на незнакомом капитану языке, потом неожиданно выпалил:
— Виват популюс! Виват Сокол!
— Проклятье! — воскликнул Ачеллино. — Этот Сокол все-таки влез в наши дела!
Он побежал в главный зал сената.
Под высоким распятием стояли два незнакомых капитану человека. Один из них по-генуэзски сказал подошедшему стипендарию:
— Иди и разыщи капитана Леркари.
— Я — Леркари, — сказал капитан, подходя. — Кому я нужен?
— Город в руках народа, — произнес Чурилов. — Что будем делать дальше, капитан?
— Вы Сокол?
— Я воин из его ватаги. А Сокол вот он, перед вами, — и Семен указал на Василько. Леркари подошел к атаману, пожал его руку и сухо произнес:
— Благодарю. Вы пришли как раз вовремя.
В это время в зале появился Ивашка. Он устремился Соколу.
— Константинова башня наша, атаман. В воротах города стоят наши люди. Там хозяйничает Кирилл с Днепра. Гришку-черкасина видели?
— Нет еще, — ответил Василько.
— Тут он, в доме. Тебя ищет. У него в порту тоже все ладно. Троих ватажников ранило, один убит. Берег взяли в руки накрепко… Да вот и он сам.
— Прошел я, атаман, по городу. Всюду народ хозяин, — сказал подошедший Грицько. — Люди спрашивают, что делать дальше?
— Сейчас же, не медля надо идти на крепость! — крикнул Леркари.
— По-моему, в этом нет никакой нужды, — ответил ему Василько. — Только напрасно прольем кровь. Мы только что изловили человека, посланного из крепости за подмогой. Говорит он, что е&ы у них самое большое на неделю, а воды и того меньше. А людей, словно рыбы в бочке. Вскорости сами пощады запросят.
— Пока крепость не взята, мы не можем быть спокойны! — кричал капитан. — Если вы не согласны на штурм, я сам со своими людьми пойду туда. Со мной — весь город.
— Ватага на крепость не пойдет! — отрезал Василько. — И у нас и у вас нечем разрушить стены. А с голыми мечами там гибель найдем. Если ты хочешь губить своих людей, — иди.
Леркари выскочил на балкон и крикнул тем, кто стоял внизу:
— Друзья мои! Город в наших руках. Но в крепости заперся злодей консул. Все, кому ненавистно имя ди Кабелы, пойдут со мной! — Капитан выхватил шпагу и спустился вниз. Призывая всех следовать за ним, он побежал по двору к раскрытым воротам. В воротах встретил его Кондараки. Старик загородил дорогу.
— Прочь, старый хрыч! — крикнул капитан и толкнул грека в плечо. Кондараки пошатнулся, но не упал. Он схватил Ачеллино за край камзола, взмахнул другой рукой и всадил в грудь Леркари кривой нож. Ачеллино охнул, стал оседать на камни. Нож старого рыбака так и остался в сердце капитана.
На Кондараки набросились матросы, но рыбаки окружили старика, защищая его от ударов. Моряки бешено орали, готовые пустить в ход оружие.
Семен Чурилов, сбегая по лестнице, увидел, что старый Кондараки в опасности. Он протолкался к нему, вскочил на поваленную решетку, крикнул:
— Стойте, вы! Старика не трогайте!
— Он убил нашего вождя!
— Смерть грязному греку! — орали матросы.
— Защитник нашелся! Тащи его за ноги! — выкрикнул один из моряков и рванулся к Чурилову.
— Я те дам — за ноги, — спокойно произнес Грицько-черкасин и сунул под нос матросу дуло пистоля. Ватажники подоспели как раз вовремя. Они окружили моряков, оттеснили их.
А город кипел. Народ собирался около домов богатых, врывался во дворы, ломал окна и двери. У дворца второго масария банкира Фиеско собралась огромная толпа. Более всего было женщин из предместий. Большие железные ворота со скрипом раскачивались под напором человеческих рук, но не поддавались. Несколько мужчин бросились за бревном, чтобы им, как тараном, разбить замки. Женщины вздымали руки к окнам дворца и кричали:
— Мы пухнем с голоду, а они жиреют!
— Кладовые от снеди ломятся!
— Хлеба! Хлеба — голодным!
Кто-то поднял с мостовой увесистый камень и метнул его в широкое окно. Брызнуло цветными осколками венецианское стекло. Кто-то протяжно взывал:
— Бей жирных!
— Бе-е-ей!
Толпа раздалась, пропуская людей с бревном. Заухали гулко удары. Ворота, не выдержав мощного напора, распахнулись, и люди, словно полая вода весной, что рвет и ломает все на своем пути, хлынули во двор. Затрещали обитые медью и бронзой двери, качнулись внутрь, сорвались с петель и упали в коридор. Топая по створкам, люди неслись через вход с криками:
— Рви горло кровопийцам!
— Берегись, большебрюхие!
А на дворе толпа неистово орала:
— А-а-а-а!
Всюду, на тихих улочках и на широких площадях, народ. Город горит. Из окон каменных домов вырываются снопы желтого пламени и взлетают к небу вместе с дымом, гудя и потрескивая.
Группы людей бегают по мостовой, орут невесть что, кто-то кого-то бьет, кто-то что-то тянет. То тут, то там слышится:
— Смерть паукам! Виват популюс!
Огонь. Дым. Крики. Кровь. Смерть.
Поднялся народ на богатых и жирных.
По улицам стелется дым пожарищ.