В СУРОЖЕ ДРЕВНЕМ
В старые веки, прежние,
Не в нынешние времена, последние,
Как жил из Руси Суровец молодец,
Суровец богатырь, он суроженин.
Богатого гостя заморенин сын.
НИКИТА ЧУРИЛОВ-СУРОЖСКИЙ ГОСТЬ
Поздний вечер укрыл город своим темным крылом. В крепости Санта-Кристо слышатся глухой рокот барабана да протяжные звуки рожка — это бодрствует стража.
Спят сурожане.
Свернувшись на сухой траве, разбросанной под навесом, отдыхает от дневных трудов утомленный виноградарь. Храпит торговец в своей спаленке рядом с лавкой. Разметав на пуховых подушках пышные руки, спит женка русского купца.
Блаженно почивают стражи городских законов — синдики. Спокойно спит в крепостной цитадели хозяин Сурожа — консул, комендант крепости и казначей Христофоро ди Негро.
На берегу моря, там, где раскинулась русская слобода, тишина и безветрие. Еле слышно плещет вода в борта судов. Обвисли паруса. Окна домов темны. Только в хоромах сурожского купца Никиты Чурилова через плотно закрытый ставень пробивается полоска света.
Сегодня хозяин приготовился к большому ночному труду. На столе лежат несколько книг. Одна из них, обложенная черевчатым бархатом с серебряными застежками, раскрыта. Никита, макая серое гусиное перо в чернила, вписывает в книгу слово за словом.
Много дней ведет хозяин дома книгу, которую назвал «Житие у Русского моря». Вот он положил перо, задумался. Перевернул листы, решил перечитать, что написано.
Углубился купец в чтение. Темно-русые волосы с проседью закрывают почти половину широкого лба. Борода обложила всю нижнюю часть лица и спустилась на грудь. Взгляд из-под нависших бровей проницательный, нос и губы крупные, во всем облике чувствуются спокойное достоинство, неторопливость и большой ум.
Тихо шелестят страницы. На первой из них написано:
«Благословясь, с именем Господа Бога нашего на устах, берусь я за сей труд. Ныне идет от Сотворения мира шесть тыщ восемьсот первое лето[8]. Времена пошли тяжелые и беспокойные, и я по велению совести и сердца моего удумал рассказать потомкам нашим о житии людей русских на берегах моря великого. Народу русского в Суроже ли, в Кафе ли и в иных местах достаточно, но на Руси о них мало что знают.
Ибо дела письменные идут на языке латинском и только о них писаны. Книги священные пишутся на языке греческом иже в них и дела церковные говорят только о православных людях, в коих чтут грек, армян и русских вместе, а отдельно наших не поминают. И оттого не только в дальних землях, а и у нас в Москве о фрягах знают больше, чем о нас, русских. И оттого обидно мне стало и сел я под старость лет писать о нашем житие у меря Русского.
Господи благослови, с изначала о граде Суроже почну:
Старики рассказывали, будто торговые гости на Руси пребывают здесь с незапамятных времен. И основали они бок о бок с градом Сугдеей русскую слободу и назвали ее Сурож, отчего среди нас и город этим именем прозывается. Говорят, произошло это имя от села Сурожик, что под Москвой. Будто многие гости торговые переехали сюда из того сельца и продавали здесь полотно льняное. Во времена древние лен называли сурожем, сеяли его всегда после ржи, потому и су-рожь. Ведь и доныне холстина льняная, неотбеленная суровьем прозывается.
В город наш ведут две дороги: одна малая через Дюр-мень, Ай-бар, Ак-Мечеть и Альму. Другая, торная, идет левее через Карасубазар и Солхат на Кафу. От Солхата через Салы можно добраться и до нашего города с прекрасной гаванью.
Из «Жития Стефана Сурожского» узнал я, что полтыщи лет назад к Сурожу пришел новгородский князь Бравлин со дружиною, десять дней бился с греками и овладел Сурожем. Тогда русская рать овладела также Корсунем, Кор-чевом и другими городами. Летописец рассказывает далее о добром деле русского князя, который по просьбе сурож-ских священников отпустил на свободу всех пленников, что были взяты в бою от Корсуни до Корчева.
О граде нашем помянул неведомый песенник в «Слове о полку Игореве», вместе с Корсунью и Тмутараканью. Когда городом овладели кыпчаки — кочевые племена, деды наши и прадеды торговли в Суроже не оставили. Они привозили сюда с Волги буртасские меха, а из северных краев шкуры соболя, бобра, которые ценятся в Суроже очень дорого. Ежели верить греческому синаксарю, на полях которого безвестный летописец отмечал главнейшие события Сурожа, то татары окончательно овладели городом 26 декабря 1239 года».
Никита заложил страницу шелковой тесемкой, прислушался. Кто-то тихонечко стучал в дверь. Недовольно сказал — «войди», закрыл книгу. В дверях стояла Кирилловна.
— Егорку Мечина нечистый принес.
— Сейчас выйду, — сказал жене Никита и с сожалением подумал: «Вот соседа бог дал — не глядя на Устав по ночам шляется».
Русская слобода жила дружно, со всеми соседями Чурилов пребывал в согласии, только одного Егора Мечина недолюбливал. «Переметная сума он», — частенько говаривал Никита про Мечина. И верно. Все сурожане русские обычаи блюли строго, иноземщину перенимали только ту, что для дела в пользу да для жизни. Веры православной держались твердо, честь и гордость русскую не роняли. А этот, будто попугай, перенимает, что надо и что не надо. Извивается перед каждым латинянином, словно перед князем. Хоромы, отцом рубленные, развалил и построил на фряжский манер, а носит, — срамота смотреть, — нительные чулки повыше колен да короткие штаны, дабы от фрягов не отличаться. Латиняне ходят друг к другу, сидят, цедят вино через соломинки, пустословят. И он завел эту стать — как удумает, так и лезет то к одному, то к другому. Вот и сейчас болесть его принесла.
Никита глянул на Егора, аж плюнул. Бороду всю как есть, негодяй, оскоблил!
— Уж коли себя позоришь, то людей хоть бы пощадил! — укоризненно произнес Никита. — Срам какой, оголил скулы да грех этот ко мне в дом тащишь.
— Эх, Никнтушка-а! — протяжно заговорил Мечин. — Забыл ты русскую пословицу: попал в волчье стадо, лай — не лай, а хвостом виляй.
— И верно, што в волчью. Тебе ли с фрягов пример брать, русскому-то человеку?
— А фряги, поди, тоже люди.
— Подумай, што говоришь. Хуже волков они.
— Не скажи, Никитушка. Они, пожалуй, поученей нас с тобой будут во много. Их к нам на Русь малую толику завезти — поучили бы нас торговать, строить, людей лечить. Была бы польза.
— Пустоголов ты, я вижу, — с сердцем произнес Чурилов. — Неужели не видишь ты, как тысячи русских людей не только с окраины, но и со всей Руси, кандалами гремя, идут на рынки невольничьи. Неужто страдания их болью в сердце твоем не отзываются?
— Ин куда хватил. То татар вина, а фряги лишь торговцы.
— И опять недомыслишь, Мечин. Татарин землю не пашет, хозяйство большое даже самый богатый не ведет. Скот пасти, да услужение делать — много ли ему рабов надобно. Ежели бы не фряги, татары давно бы на землю осели, пахали, сеяли, сады растили. А фряги знай свое твердят татарве: «Воюйте чужие земли, берите ясырь, везите больше рабов нам. Мы продадим их за морем, деньги большие вам заплатим». Тысячи, десятки тысяч пленных ведут татары, и все фрягам мало. А ты заладил, словно сорока, — «поумнее нас, строи-и-тели». Оглянись окрест, што они здесь построили? Только крепость Сантукристу и ничего более заметного. А в Кафе што? Тоже только крепость, и то, говорят, руками рабов возведенная. В Москве ты давно был?
— В позапрошлый год ездил, — ответил Егор.
— Кремль-то, чай, видал? Во сто крат и величественнее и красивее этой Сантакристы будет. И торговле не им нас учить. Для нас слово купецкое, честь — превыше всего. У фрягов же един обычай — сумей дружка ободрать как липку. И нож, и обман в торговле ихней первые помощники. Скажи, почему мы здесь сыздавна держимся и не задавили нас фряги? Ведь на их стороне власть. Потому что торгуем честно, покупатель с нами дела ведет безбоязненно, и в этом наша сила.
— Резок ты, Никита. Меня обругал всякими непотребными словами, а зря. Рассуди: до генуэзцев скупали рабов у татар венецьянцы, не будь здесь фрягов, придут турки, або ище хто. Так земля эта устроена.
— Врешь, не так! — воскликнул Никита. — Татары на сей земле пришельцы! Это море естеством содеянная граница земли русской. Недаром море давние арабские времязнавцы русским величают. Придет время, подожди. Без конца разбой татарский русские люди терпеть не будут. И татар и фрягов, только наживы ищущих, с земли этой вышвырнут.
— Сего нам не дождать. Зря говорить — только время меледить.
— В народе что в туче — в грозу все наружу выйдет. Попомни мое слово — скоро народ наш иго татарское стряхнет и скажет, чья это земля и как она устроена. Тогда тебе, Егорушка, штаны фряжские короткие придется снимать.
— Не смеялся бы ты надо мной, Никитушка. Приверженностью ко всему русскому только кичишься, а ежели посмотреть…
— Бороды я не соскоблил, Джорджием вместо Егорки не зовуся, веру чту. Меня не упрекнешь!
— За Ольгой, дочкой своей, смотрел бы лучше. У русских девка до замужества бела лица на свет зря не кажет, а твоя почище любой генуэзки будет. Канцоны с латинянами поет, верхом скачет не хуже амазонки, а намедни иду я мимо больших крепостных ворот, смотрю — дочка твоя на шпагах с консульским сынком чик да чик, чик да чик. Мысленно ли дело — девке разбойному ремеслу учиться. Дождешься вот, принесет в подоле, это уж совсем не по русскому обычаю выйдет.
Никита долго молчал, обдумывая ответ. Замечание соседа озадачило его крепко. То, что дочь его Ольга водится с латинянами, не велик грех. Но то, что Ольга научилась на коне скакать да на шпагах драться, — это уж действительно срам. Это надо пресечь.
— Спасибо, что прямо, а не за глаза сказал. Правда твоя, за дочерью глядеть не успеваю. Семка да Гришка хоть и ведут торговлю, все равно молоды и неопытны. Мечусь меж Кафой и Сурожем, да и в Москву почаще твоего хожу. Руки до Ольги не доходят. Ужо приложу как-нибудь.
Когда Егор ушел, Никита приоткрыл дверь зала и позвал:
— Кирилловна! Ольга дома?
— В горенке нарядами любуется. Слава богу, пригожее ее да наряднее и во всем городе нет.
— Зайди с ней ко мне. Поговорить хочу.
Ожидая дочь, Никита напустил на себя суровость. В душе и взаправду закипел гнев на своевольницу. «Вот распишу троехвосткой — будет знать».
Но как только Ольга вошла, в зале словно посветлело. Как чувствовала она, оделась во все русское, родное, милое. Аксамитовый[9] летник с яхонтовыми пуговицами облегал стройный стан Ольги плотно и красиво. Широкие кисейные рукава, собранные в мелкие складки, перехватывались повыше локтя алмазными запястьями. Длинные русые косы спускались за спину, на голове золоченый кокошник с жемчужными поклонами. Ноги обуты в сафьяновые сапоги с голубыми нашивками. «Верно сказала мать — пригожее Ольги нет в Суроже», — подумал Никита. Смягчилось сердце его, однако виду не подал, решил поговорить с дочерью строго.
Ольга с глубоким поклоном произнесла:
— Повелел быть, батюшка? Я тут.
— Смиренна, словно овца, — как мог суровее, сказал отец. — Чувствуешь, что недаром позвал, срамница!
— Опомнись, отец, што ты плетешь! — всплеснула руками Кирилловна. — Да какая она тебе срамница. Девкой в городе не нахвалятся.
— Помолчи, старая. Ничего не знаешь ты. Егорка Мечин глаза бесстыдством Ольгиным колет. На шпагах с Яшкой, консуловым сыном, дралась, на лошадях, словно басурман-татарин, скачет, греховодные песни фряжские поет?!
— Кому веришь, отец? Егорке Мечину. Сам он бесстыдник. Оболгал, поди, нашу Оленьку, — сказала Кирилловна.
— Не оболгал, — тихо, но твердо сказала Ольга. — Верно то — на шпагах драться умею, на коне скачу, а песни пою, какие и все поют.
— Да ты что? В своем ли уме? — повернулась к ней мать. — Да срам-то какой! Да я в твои-то года и говорить с парнями не смела!
— Я ведь, батюшка, не для худа все это делаю, — убежденно продолжала Ольга. — Время-то какое трудное идет. Люди кругом чужие. Я должна быть сильной, все уметь, все знать. Я твоей торговле помощницей хочу быть. Разве это плохо, батюшка?
— Без тебя, поди, не обойдется! — крикнула мать.
— Не обойдется. Мало нас, русских, здесь. Каждый человек на счету…
…Улыбнулся купец, вспомнив ответ дочери, и снова в душу пришло спокойствие.
И снова пишет Чурилов «Житие у Русского моря». Думает рассказать он, как жили здесь выходцы из русских земель, как трудно им было, как веру свою и обычаи они хранили, как честную торговлю вели. Впереди еще много работы, и сидит он до рассвета перед свечой мерцающей, думает, пишет, вспоминает…
Утром из Кафы приехал Семен — старший сын. Имел там Чурилов лабаз да две лавки, торговля по нынешним временам немалая. Да и в Москве у Чуриловых в Суроаском ряду свой лабаз. Приказчика держат они там.
Семен приехал не один. На полотно, привезенное из Москвы, еще в прошлом году нашелся покупатель. Понадобилось одному капитану на корабле паруса сменить. Капитан тот из фрягов, а консул кафинский строго-настрого запретил покупать полотно у кого бы то ни было, кроме как у своих. Капитану фряжское полотно ставить не хочется. Непрочное оно. больше года не выдерживает, а русскому — сносу нет. Получив в Кафе отказ, капитан посоветовал Семену схитрить: поехать в Сурож и такое разрешение получить от здешнего консула.
— Ну что ж, — сказал Никита, выслушав сына, — пойду к консулу. Хитрить не будем, а прямо попросим — пусть честно разрешит капитану купить наше полотно…
ФРЯГИ
Якобо сидит на скале близ дома, кончиком шпаги поддевает мелкие камешки и сбрасывает их вниз, туда, где, тихо вздыхая, море плещет пену на прибрежный песок. Дремлет море, греет свою могучую спину под жгучими лучами.
Якобо скучно. Старая служанка Геба пошла в цитадель Санта-Кристо прибирать комнаты консула и что-то долго задержалась там. В эту пору обычно Якобо устраивался в тени дерева и слушал сказки Гебы, древние сказки о богах, о битвах Геракла, о любви великолепных богинь.
Мастерица рассказывать эта Геба. Уже шестнадцатый год идет Якобо, а он по-прежнему сказки Гебы предпочитает урокам арифметики, чтения и письма, которые преподает ему нотариус Гондольфо.
Сегодня, видно, не придется послушать Гебу — скоро полдень, а после полудня Якобо попадает во власть нотариуса. Кстати, вон он идет и, как всегда, навеселе. Якобо не помнит, когда он видел своего учителя трезвым. При этом надо сказать правду — он не видел также Гондольфо и пьяным.
— Ты что надулся, как молодой индюк? — спрашивает Гондольфо, подходя. — Не рад меня видеть, как я понимаю. А где Геба? Я тоже хотел бы послушать ее приятную болтовню…
— Видимо, отец задержал ее, — недовольно ответил Якобо. — Уж который день ее нет по утрам дома.
— Ну что тебе за нужда в этих бабьих россказнях. Ты — кабальеро, тебе пора волочиться за юбками, а ты… Ах, как не похож ты на своего отца. Разве таким он был в твои годы, когда мы жили в Генуе! Да, хорошее было время.
— Послушай, Гондольфо, — горячо заговорил Якобо. — Расскажи, пожалуйста, мне подробнее об отце. Мы никогда о нем не говорили. И со мной он бывает очень редко. Скажи — он не любит меня, мой отец, да?
— Нет, нет, мой мальчик. Если у твоего отца и есть что святое, так это только ты. Пойми, Якобо, у него никого, кроме тебя, нет. Но Христофоро ди Негро — консул Солдайи, кроме того, он же и казначей и комендант крепости. Ты не можешь представить, сколько у него дел. Время сейчас тревожное. Если бы ты не был лентяем и не спал бы до второго утреннего звона, то каждый день видел бы своего отца. Утром он подолгу стоит у твоей кровати.
— Вот ты сказал, Гондольфо, что вы с отцом хорошо жили в Генуе. Зачем же приехали вы сюда?
— О, это большой разговор, — вздохнув, произнес нотариус. — Но если хочешь, я коротко тебе расскажу. Слушай.
Наши родители когда-то жили славно и богато. Но потом настали трудные времена. Генуя раскололась на две части. Одна часть — партия гордых гибеллинов — дворян, другая партия — гвельфы. В нее вошли разбогатевшие мастера и торговцы. Благородные отцы наши, конечно, стояли во главе партии гибеллинов. Борьба шла жестокая. И я уже не знаю отчего, но гвельфы все больше богатели, а мы беднели. Скоро мой отец разорился совсем, не лучше дела были и у твоего деда. И вот тогда стали приезжать из Хазарской земли, отсюда, где мы сейчас живем, люди, разбогатевшие здесь за несколько лет. Твой дед и мой отец решили тоже попытать счастья на этих берегах. И опять я не знаю, как это получилось, — другие наживались, а наши отцы нет. Дед твой служил здесь кавалерием, а мой отец подкомендантом.
В один несчастный день прибыл в наш город ордынский мурза нанимать солдат, чтобы идти войной на Русь. Горы золота обещал.
— Неужели отцы ваши пошли воевать руссов? — удивленно спросил Якобо.
— Пошли, мой мальчик, пошли. Против русских они, я думаю, ничего не имели, но золото прельстило их. Эта несчастная проклятая война окончилась позором для татар. Черная пехота, так звали наши наемные полки, почти вся полегла в этой битве. Погиб и мой отец. А твой дед вернулся. К этому времени мы с Христофоро, хлебнув немало горя, поступили на службу рядовыми аргузиями. Матери наши умерли в нужде. Дед твой тоже протянул недолго. Тяжелая рана свела его в могилу. Но золота из Руси он все-таки принес, и, я думаю, немало. Как использовал твой отец это золото, я не знаю, но мне кажется, он перекупил партию-другую рабов, а может, и больше. И вот тут-то пошел в гору. Построил большой дом, вот этот, привел из Генуи молодую жену Лючию. Через год появился на свет ты. К тому времени Христо был настолько богат, что взял меня, по-прежнему бедняка, к себе в помощники…
А теперь слушай самое главное. Ты теперь взрослый, и отец не будет против, если я это тебе расскажу. Тебе все время говорили, что твоя мать умерла от болезни. А она…
— Она жива, Гондольфо!? — воскликнул Якобо.
— Господь знает, мой мальчик. Когда тебе было четыре года, мы с Христо повезли за море товар. В наше отсутствие на город налетела орда кочевников, разграбила ваш дом, и твою мать вместе с тобой увели в плен. Я не вру, мой мальчик, мне пришлось вынуть из петли твоего отца, когда он узнал об этом несчастье. Христо объездил все рынки, где продают живой товар, он догонял караваны, всюду справлялся, но Лючии и тебя не нашел.
И только полгода спустя счастье улыбнулось твоему отцу.
Проходя по русской слободе, он узнал… своего сына. Ты играл у моря с дочкой русского купца Никиты Чурилова.
— О, это была синьорина Ольга, я помню… — прошептал Якобо.
— И ничего ты не помнишь. Оказывается, купец проезжал через Ор-Капу, пожалел несчастного ребенка, купил тебя у татарина и привез в город.
Христо захотел отблагодарить купца и давал ему вдесятеро больше денег, чем тот заплатил за тебя на рынке, но русский отказался. Мало того, он предложил на время, пока отец не подыщет воспитательницу, оставить тебя у. него в доме. С тех пор отец твой глубоко уважает этого человека.
— Что же было дальше?
— Отец твой нашел служанку Гебу и перевез тебя в свой дом. Жениться вторично он не захотел. Все еще верит, что Лючия жива и он найдет ее.
Четыре года назад Христо стал консулом, меня сделал старшим нотариусом курии, и вот я сижу с тобой и рассказываю истории почище твоей Гебы.
— Мой отец всегда будет консулом?
— Не знаю, Якобо. По закону консул должен меняться каждый год. Но Христо везет. Ему из Генуи послали смену, но новый консул утонул в пути во время шторма. Христо оставили еще на один год. В прошлое лето на эту должность Совет Банка назначил Малькионе Джентали, но он заболел. Что будет через год, только богу известно. Ты ведь знаешь, что сейчас мы отрезаны от родины.
— Расскажи еще что-нибудь, Гондольфо, — попросил Якобо. — Еще чуть-чуть.
— Хватит, Якобо. Уже время занятий наших истекло. Видишь, сюда бежит слуга, он, наверное, послан за мной. Иди домой, Геба ждет тебя.
В курии Гондольфо застал Никиту Чурилова и Христофоро ди Негро. Консул указал на чистый лист бумаги и произнес повелительно:
— Напиши документ капитану Ачеллино Леркари, разрешающий купить ему полотно на парус у купца Никиты Чурилова. Я подпишу.
— Позволю заметить, синьор консул, согласно приказу консула Кафы, оснащение судов, принадлежащих Банку св. Георгия, разрешается только полотном, купленным у наших торговцев, — заметил Гондольфо.
— Спасибо за напоминание. Документ все же напиши, — приказал консул и, простившись с русским купцом, направился в крепость.
Запоздалые облака устало ложатся на вершины фиолетовых гор. От домов и деревьев упали на землю черные, тяжелые тени.
Христофоро ди Негро поднялся на сторожевую площадку консульского замка. Здесь его любимое место. Дн Негро сел на выступ между зубцами башни и задумался. Мысли тревожные. На днях Гондольфо передал ему жалобу сына. Якобо справедливо упрекал отца за невнимание к нему. С этим пора кончить, надо приблизить Якобо к себе. Видимо, придется дом оставить на Гондольфо, а самому вместе с сыном и Гебой перейти в консульский замок… Консул задумчиво смотрит на море.
Лунная дорожка пересыпана золотыми слитками света. Суживаясь, она убегает к горизонту, чуть-чуть извиваясь. Море шумит неумолчно, нет конца всплескам его. Нет конца и мыслям Христофоро.
Около полуночи повеяло сыростью, и консул, поеживаясь от холода, спустился в третий этаж башни. Здесь он увидел свет и удивился. На столе над крошечным огарком свечи покачивается бледный язычок пламени. За столом, положив голову на руки, спит Гондольфо.
«Снова напился», — консул убирает со стола флягу с остатками вина. Перо выпало из рук нотариуса, замарав раскрытый лист объемистой тетради.
«Интересно, что за работа у моего нотариуса в столь поздний час?» — подумал консул и, присев к столу, пододвинул тетрадь к себе.
Открытый лист был исписан до половины, и с верхней строки консул прочел: «О, Генуя, Генуя! Скоро ли я преклоню колени перед твоими святыми алтарями. Всю вчерашнюю ночь я гадал: доведет ли мне господь бог унести отсюда ноги? Вышло, что не доведет. И эта мысль приводит меня в ужас. Зачем я здесь живу? Турки не пускают наши корабли ни сюда, ни отсюда, а на обратную дорогу сушей даже у Христо не хватит ни сил, ни денег. Сидеть и ждать, когда тебя прирежет янычар или солхатский татарин… Черт возьми!..»
— Любопытно! — прошептал консул и перелистнул несколько страниц назад.
«…Удачи все нет и нет. Мы с Христо остались сиротами и живем вместе. Служба у нас тяжелая и бедная. Другие покупают у татар селения и земли, отчего сильно богатеют. Все шире и шире раздвигаются границы консульства. Сейчас консульство имеет город и восемнадцать селений. Десять из них захватил Антонио ди Гуаско. Говорят, что в молодости он был корсаром. Теперь — самый богатый гражданин консульства. Благородный ди Гуаско! Тьфу!»
Перевернуто еще несколько страниц.
«Друг мой Христофоро, кажется, наступил на золотую жилу. Первая партия рабов куплена и ушла за море. Семьсот сонмов чистой прибыли. Вчера Христо вернулся из Карасу с другой партией рабов. Она в четыре раза больше первой. Христо будет богачом. А я?»
На обороте чернильное пятно почти на всю страницу. Внизу написано:
«…Еще хочу сказать о тех ди Гуаско. Они захватили обширные земли вокруг Солдайи, так что жители лишились возможности сеять хлеб, косить сено, заготовлять дрова. Люди могут это делать не иначе, как на захваченной ди Гуаско земле. Жители сделались зависимыми от ди Гуаско, по их воле ходят к ним на работы. Ди Гуаско заставляет их платить сверх нормы налоги и подати, нанося их жизни величайший вред и убыток.
Января, 30 дня, вторник. Консулом Кафы назначен Антониото ди Кабела. Христо ездил к нему представляться и приехал злой, как диавол. Во-первых, ди Кабела из партии гвельфов, упрям, как бык, и ненавидит гибеллинов. А он начальник над Христофоро. Каково!..»
Далее откровения Гондольфо стали чересчур откровенными. Он писал о таких тайных делах, о которых не дай бог узнают в Кафе. Все чаще и чаще записи кончались словами: «Сегодня снова выпил с горя».
Консул решительно свернул тетрадь и бросил ее в печь.
Утром, проснувшись, Гондольфо о тетради и не вспомнил. Нотариусу нужно было опохмелиться. Все остальное отошло на второй план.
ПОЕЗДКА В КАРАСУБАЗАР
Сегодня исполнилось ровно двенадцать лет с того дня, когда купленного раба Федьку Козонка оставил для услуг в своем доме богатый кавалерий Христофоро ди Негро.
Федька считал это счастьем — лучше быть рабом в Суроже, чем сгинуть за морем в неведомой земле. Неспроста Христофоро приметил Козонка — рязанский мужик умел и плотничать, и копать землю, стрелять из лука и нянчить детей, по неделе не слезать с коня и при случае оборонить хозяина. Федька быстро, за один год, научился понимать фряжскую речь, а потом и говорить начал сносно.
Федькин господин свои обязанности выполняет усердно, никогда не бывает спокоен сам и не дает покою другим. Вот и сегодня нет еще и полудня, а консул в сопровождении Федьки и четырех аргузиев проехал монастырь, миновал Арталан и уже подъезжает к деревушке Юкары-Тайган.
Когда по правую руку показалась Хаджима, а впереди крепость Таш-хан, консул сошел с коня, широкими шагами взошел на холм, откуда был виден город. Консул думал о предложении Карло Мазетто — владельца деревень от Арталана до Бахчи-Эвли[10]. Карло предложил консулу купить у татар деревеньку Юкары-Тайган. Правда, селение невелико, но народ в нем живет трудолюбивый: русские, греки, армяне. Хану Халилю мало пользы от деревни, на случай похода никто из ее жителей не сядет на коня, да и дани платят мало. Прячут тайганцы и хлеб, и скот, и фрукты неведомо куда. «Если вы купите деревню, — говорил Карло, — я буду следить, как за своею, и будьте в надежде, что я выколочу из селян все, что можно. Все доходы пойдут вам, мне ничего не надо, — убеждал Карло. — Разве только поможете когда-нибудь в трудное время».
Вот об этом предложении и размышлял Христофоро ди Негро. «Заеду к князю, поговорю, — решил консул. — Если продаст — куплю и назову деревеньку именем Карло. Так будет хорошо».
И он медленно пошел к ожидавшим его аргузиям.
Коричневый бархатный берет покрывал седую голову консула, волнистые волосы белым потоком ниспадали ему на плечи. Через высокий лоб, наискось к левому глазу, была повязана черная лента — она прикрывала выбитый глаз. Длинный и острый нос, тонкие, еле видные из-под серых усов губы и короткая курчавая борода придавали ему вид хищной птицы, высматривающей добычу. Да о добыче и думал консул.
От Хатырши до Карасубазара совсем недалеко. Перед рассветом невольников выгнали из подвалов, и не успело солнце подняться над гребнем гор, как их довели до города.
Татары пригнали их к берегу реки на поляну между зарослями карагача и дорогой. Пленникам разрешили лечь на траву и уже дважды приносили еду. Не сожаление к рабам заставило сделать это — торговцы готовили живой товар к продаже.
Хоть и оправился Василько после побоев, однако ходить много не мог. Если до Хатырши он помогал Ивашке идти, то сейчас Ивашка подпирал его своим плечом.
Вчера они узнали от черкеса, что продадут их на рынке рабов в Карасубазаре. Это обрадовало Ивашку. Теперь, на отдыхе, он говорил Василько:
— Бог милостив, может, это на счастье мне.
— Не все ли равно, — равнодушно ответил Василько.
— Слышал я, что в Карасу приезжают купцы более всего из Сурожа. Может, продадут меня в Сурож, а там живет односельчанин мой Никита Чурилов. А женка его мне двоюродная сестра будет. Неуж не выкупит, если весточку ему сумею дать?
— Купцы до денег жадны. Родича купить да потом кормить — вроде бы не больно выгодно.
— Работать на него буду. Лучше быть у русского холопом, чем за морем. Приведи господь к тому, и тебя не забуду. Скажу — выкупи, Никитушка, и дружка моего.
— Ты, Иван, словно дитя малое…
Ивашка хотел что-то сказать, но, взглянув на дорогу, Дернул Сокола за рукав.
— Ты фрягов видел когда-нибудь?
— Не-е, — ответил Василько.
— Смотри, фряг едет. Может, покупатель наш.
Василько приподнялся и повернул голову к дороге.
Христофоро ди Негро ехал в крепость Таш-хан. Аргузии ехали впереди консула, а Федька на своем буланом мерине тащился позади всех. Проезжая через мостик, он увидел, как невольники, расположившись на берегу, обмывали свои раны. Сразу в памяти встали дни его полонения и кровавая дорога в Крым.
Козонок попридержал коня, перекрестился и с жалостью произнес:
— Господи, помилуй их. За что мучаются люди?
От возгласа, словно от удара, рывком подался к нему рыжий мужик в длинной серой рубахе, разорванной на плече. Он быстро встал за тополем, прислонился к толстому стволу, чтобы не видела охрана, и хрипло спросил:
— Русский ты, иль мне почудилось?
Козонок перекрестился еще раз, остановил буланого и сказал:
— Вестимо, русский. Ты-то отколь?
— Родной мой, — торопливо заговорил мужик, — помог бы ты мне.
— Что могу сделать я, коли сам раб, как и ты, — опустив голову, сказал Федька. — Вот разве это, — он достал из-за пазухи обтертую деньгу, — возьми, пригодится.
— Не надо денег. Зачем они! Передай, ежели сможешь, весточку сурожскому купцу Никите Чурилову. Скажи — Ивашка Булаев в кандалы попал. В Карасу продаваться будет. Пусть приедет сюда и выкупит меня. Родич я ему. Лучше его холопом быть, чем на погибель в заморье ехать.
Лицо Федьки посветлело, он поднял голову и сказал вполголоса:
— Из Сурожа я, братец! Никиту того знаю и передам ему все! — Хлестнул нагайкой коня и пустился догонять господина.
Доехав до Хаджимы, Федька попридержал коня, закрыл лицо рукой, крякнул и проговорил про себя:
— Обманул честного христианина по глупости своей. Когда успею передать просьбу Никите? И-их, рабская жизнь!
На взгорье Федька увидел консула и аргузиев. Они стояли у дороги. Консул был сердит.
— Если господин ждет слугу — это негодный слуга, — грозно произнес он. — Дома за то будешь наказан.
Федька поравнялся с консулом и чистосердечно рассказал ему о разговоре с Иваном Булаевым. Все ожидали, что консул еще более разгневается, но тот неожиданно коротко приказал:
— Хорошо. Просьбу передай. Я обойдусь без слуги.
Федька на радостях гаркнул «спасибо» по-родному, не по-фряжски и, повернув коня, галопом пустился к мостку. Там он осадил буланого и, крикнув все еще стоявшему у дерева невольнику: «Крепись, братец, — еду в Сурож!» — умчался по пыльной дороге.
Ивашка поднял руку, чтобы помахать доброму человеку вослед, но тут же почувствовал резкую боль в кисти. Оглянулся — за ним татарин с нагайкой.
— Ты, рус, бегать хочешь? — сказал он. — Смотри, поймаем, секим башка.
— Погоди, поганец, даст бог, вырвусь, я те отплачу. Я те покажу, что на Руси не только караси, но и ерши водятся.