«СВОБОДА НЕ УМИРАЕТ»
СЕМЯ РАЗДОРА
Три дня осаждают крепость. Три дня Кафа во власти народа. Сокол, Иван и Семен Чурилов не уснули в эти дни ни на минуту. Да и ватага третьи сутки на ногах.
Со стороны слухи идут тревожные. Говорят, хан Менгли-Гирей послал вдогонку своему войску, ушедшему в набег, приказ вернуться. Из Львова перехватили гонца. Андреоло ди Гуаско нанял для консульства пятьсот шляхтичей, ведет их на Кафу, и будто через месяц жолнеры прибудут на место.
У Сокола на душе неспокойно. Ватажников вроде было много, когда жили они в куче у Черного камня, а теперь разослал их во все концы города, и словно бы нет ватаги. Растворились люди среди горожан.
Рыбаки в море не выходят, ждут, когда появятся покупатели на рыбу. А покупателей нет, рынки пустуют. Не работают и наемники, к кому наниматься-неизвестно. Мастеровые тоже забросили свои дела. Люди подкормились в богатейских подвалах, сделали кой-какой запасец и живут пока сытно. Ждут, когда объявится вольная власть.
Вечером третьего дня атаман, Ивашка, Никита и Семен Чуриловы собрались на совет. Позвали Федьку Козонка, Кирилла и Грицька-черкасина.
Стали думать, как дальше быть.
— Завтра же торговлю начинать надо, — заговорил Семен, — рынки открыть, лабазы.
— Нужно бы с народом тутошным договориться. Ты, Кирилл, иди к рыбакам. Тебе, Грицько, придется с наемниками поговорить, а Федька сходит к мастеровым. Поняли?
— Я понял, атаман, — ответил Грицько, — только как я с наемниками балакать буду? Языка ихнего не знаю.
— А где этот чертов Ионаша? — спросил Ивашка. — Уж не убили ли его. С первого дня не вижу. Найди его, Грицько.
Нет, не убили Ионашу. Как только загудел над городом набат, кашевар вскочил на первую попавшуюся лошаденку и ускакал в Солхат, к хану. Менгли-Гирей выслушал шпиона со вниманием и приказал скакать обратно в Кафу, пробраться в крепость и помогать консулу. Хан о полонении ватажников мысли не оставил. Дал Ионаше строгий наказ — следить за Соколом. Как только воины консула почнут боать верх, а ватажники будут разбегаться, атамана укараулить одного, поймать и привезти в Солхат. Тогда Менгли попытается подкупить Сокола и с его помощью всю ватагу заковать в цепи. Если это не удастся, хан пошлет в горы Ионашу и тот соберет ватажников и поведет их на выручку атамана. Поведет туда, куда укажет хан, а там доблестные сераскиры Джаны-Бека сделают свое дело.
Ди Кабела тайно впустил ханского посланника в крепость, провел в свою комнату. Ионаша сказал консулу, чтобы тот держался в крепости самое большее неделю. Через семь дней хан соберет войско и вступит в Кафу.
— А до того дня хан повелел вам следовать моим советам.
— Я слушаю тебя, посланец хана, — сказал консул.
— Да будет вам известно, что я почти все лето жил у Сокола и он мне верит. Я сегодня же уйду в город и буду слать вам через верных людей вести. А пока скажите мне — много ли в крепости вина?
— Вина? А зачем оно тебе?
— Все до капли надо отдать трактирщику Батисто. Пусть он открывает свою таверну и отдаст вино даром. Мятежники каждый день должны быть пьяны. Я слышал, у вас много красивых женщин — пусть они идут в город. В крепости хоронятся многие богатые горожане. У них, наверное, есть тайные подвалы с вином. Узнайте и прикажите открыть. Когда люди пустятся в пьянство и разгул, я брошу в их сердца семя раздора.
Ди Кабела позвонил в колокольчик.
— Позови ко мне Батисто, — сказал он вошедшему слуге. — Потом собери всех музыкантов, разыщи моих танцовщиц, и пусть они придут все сюда. Позднее пошли ко мне масария Феличе. Иди.
На следующий день гонцы, разосланные по городу, объявили, что власть в Кафе перешла к Совету Двенадцати. Первый указ Совета документально объявил Кафу вольным городом, а всех кафинцев вольными людьми.
«Отныне, — говорилось в Указе, — каждый человек может ходить в городе в любое время дня и ночи, вольно продавать сделанное им, или пойманное им, или выращенное им. Скорее открыть лавки, лабазы, рынки и продавать там все, окромя живого товару, сиречь рабов и невольников. А еще открыть трактиры и протчие людские места…»
В силу этого указа Батисто открыл свою таверну «Музари» и выкатил в большой зал шесть бочек вина.
— Друзья мои! — сказал он собравшимся рыбакам и стипендариям. — Поздравляю вас с вольностью, за которую отдал свою жизнь наш незабываемый Ачеллино. Помянем его светлую душу — пейте вино бесплатно. Капитан любил повеселиться — давайте будем гулять до тех пор, пока не опустеют мои погреба. За свободу, друзья! — и поднял первый бокал.
Узнав о даровой выпивке, люди сгрудились у бочек, и девушки не успевали наливать кружки.
Весть о бесплатном угощении в какой-нибудь час разнеслась по городу. Народу в таверну набилось полным-полно. Слуги выкатывали в зал бочку за бочкой, вино лилось рекой.
У входа, под ржавой вывеской, толпились не успевшие попасть в таверну. Батисто выбрался через кухню и, поднявшись на подоконник, крикнул:
— Кто из вас знает улицу Дворовых собак?
— Я живу на ней! — ответил один из толпы.
— В начале ее за красным каменным забором — мои погреба с вином. Идите туда и пейте сколько влезет. Ради нашей свободы мне ничего не жалко. Лови ключи! — и он бросил в толпу звенящую связку.
Кто-то поймал ключи и вырвался вперед. За ним по откосу затопала толпа жаждущих.
Ни один из ключей к замку подвала не подходил. Оно так и должно было быть — подвал не принадлежал Батисто. Но какое до этого дело людям? Раз хозяин разрешил — ломай замок! Не прошло и четверти часа, как на дворе около подвала появились бочки, кружки, ведра. Началась великая попойка.
К полудню город нельзя было узнать. Шум и веселье царили повсюду. По улицам во главе с трубачами и барабанщиками ходили орущие, поющие, пляшущие пьяные толпы.
Бочки выкачены на улицы, вино носят ведрами, люди угощаются с каждым встречным. И за кого только не пьют! Поднимают кружки с вином за Совет Двенадцати, за упокой Леркари, за армянских епископов Тер-Карабета и Тер-Ованеса, за рыбака Кондараки.
В сенате впервые собрался Совет Двенадцати. В него, кроме Никиты, вошли Филос и Паоло — от рыбаков, Джудиче и Родольфо — от наемников. От мастеровых послали в Совет кузнеца Егорку Перстня да колесных дел мастера Паоло Рума. От купцов выбраны Федор Сузин и армянин Каярес. От ватаги в совет вошел Василько Сокол. И сразу же на Совете начался великий спор.
— Порядки в городе надо менять, — сказал Филос. — В указе повелели рыбакам ловить и продавать рыбу, а где же они будут ее продавать, если лавки и лабазы в руках нашего хозяина. Снова к нему на поклон идти?
— Сие дело не легкое, — ответил Семен Чурилов. — Лавки у вашего хозяина можно отнять, но чем он хуже, допустим, купца Каяреса или Федора Сузина. И у того и у другого тоже лавки и лабазы есть.
— Да я за свое добро горло любому перегрызу! — крикнул Сузин. — К тому же, если торговое дело в руки голытьбе отдать — пропадем сразу. Вот ты, Колька, сможешь ты торговать? Не сможешь, бо до десятка считать научился, не боле.
— Если у мина возмут лавки и каморы, я на ваш Совет— тьфу! — горячась выпалил Каярес. — Твое дело, Филос, лови рыбка, продать ее без тебя сумеем.
— Соции и стипендарии велели мне спросить у Совета, к кому наниматься на работу? — заговорил Джудиче. — Работа всюду стоит, хозяев нет.
— Не все сразу, мой дорогой Джудиче, — ответил Никита. — Наведем в городе порядок и тишину — хозяева появятся. Боятся они сейчас, по ямам да погребам хоронятся.
— Постой, постой, Никита Афанасьевич, — вмешался Ивашка. — Это что же получается? Стало быть, все снова отдадим хозяевам, а простому народу — шиш!
— Ты, Иван, не хорохорься, кому-то дела вершить надо. Если отдадим мы торговлю и дела важные людям неумелым — начнется в городе голод. Тогда наша власть и выеденного яйца не будет стоить.
— Так ведь ежели бедным людишкам мы облегчение не дадим, они отшатнутся от нас. С кем от недругов обороняться будем? А ежели татары на город полезут?
— С ханом договориться надо, — предложил Каярес, — обещать ему дань платить. Золота я дам, и другие тоже не пожалеют.
— Золота у хана и так хватит. Ему рынок потребен, чтобы ясырь продавать. А мы сие запретили, — вставил слово Сузин.
— Придется запрет снять. Без дружбы с ханом мы долго не продержимся.
— Тьфу! — Иван сплюнул, махнул рукой и вышел из зала.
Василько за ним. В соседней комнатушке сели они на подоконник, долго молчали.
Случилось то, чего Василько никак не ожидал: ватага перестала подчиняться ему. И почувствовал он это раньше, чем начались беспорядки у церквей.
Решил он навестить своих ватажников, раскиданных по городу в разных местах. Не успел атаман выйти на улицу, ведущую к порту, как увидел Пашку Батана. В ватаге Батан слыл самым молчаливым и послушным, говорил тихо, был смирен, как овца. Сейчас Пашка шел. обнявшись с четырьмя ватажниками, и горланил песню. Увидев атамана, он гаркнул:
— Расступись, сыра землюшка! Разбойнички идут!
— Это еще что такое? — грозно спросил Сокол.
— Слобода нынче пришла, атаманушка! Воля! Пей — гуляй!
— Сейчас же смирно идите к своему котловому и скажите, что я повелел всех вас наказать!
— Пойде-е-м, как же! Держи карман шире. Братцы, идем в кабак! — И Пашка, не глядя на атамана, будто здесь его не было, потянул друзей к таверне.
Атаман схватился за саблю, хотел сгоряча снести Пашке голову, но тут же сообразил, что не Пашка-тихоня ему надерзил, а вино, им выпитое. Завтра в ногах валяться будет, прощения просить.
Сразу видно — сегодня не тот город, что вчера. Снова занялись пожары, по дымным улицам мотаются пьяные люди. Широко шагая по запорошенной пеплом мостовой, Василько то там, то тут видел отвратительные картины разгула. У Кафской курии кто-то запалил легкую деревянную арку, воздвигнутую в честь праздника. Смех, пьяные выкрики…
А Ионаша разыскал Панчетто. Старый грабитель очумел от жадности, его подручные рыщут по городу, тащат все, что попадет под руку. Ионаша насмешливо глядит бандиту в глаза и говорит:
— Мелочью промышляешь, старина. Не для твоих рук дело. К храму Благовещенья сходи. Знаю, где церковная казна спрятана. Иконы все под золотом. Хочешь, покажу?
— Храмы грабить — грех, — угрюмо говорит Панчетто.
— Православные и бог велел. А это храм — русский, и охраны нет. Показать?
Немного погодя Ионаша подбежал к Охотничьим воротам, где находились около сорока ватажников из Кириллова котла. Задыхаясь от бега, он крикнул:
— Братцы! Католики церковь Благовещенья грабят! Православие оскверняют.
Ватажники сегодня под хмельком. Вскочили все на ноги, схватились за мечи. Ионаша, не говоря ни слова, бросился обратно. Ватажники за ним. У дома купца Сузина полно мастеровых. Увидев бегущих, насторожились, смотрят, куда так спешат лесные люди.
— Что рты раззявили! Под носом у вас храм божий разграбили, а они стоят…
Мастеровые похватали колья, камни и бросились к церкви.
На паперти придушенный пономарь лежит. Двери церкви сломаны, врата царские настежь распахнуты, стойка с просфорами опрокинута. Золотые ризы с икон содраны, в алтаре подняты плиты каменного пола, повсюду обрывки хоругвей и святых одежд. — В левом притворе нашли перепуганного насмерть дьякона. Заикаясь и дрожа, дьякон рассказал, что осквернили храм божий фряги. Тут вспомнили про Ионашу, схватили, давай спрашивать, откуда он узнал про святотатство. Ионаша спокойно рассказал, как он шел мимо храма и услышал шум.
— Сразу почуял, что тут дело неладное, и вбежал в церковь. Фряги ломали пол в алтаре, и были среди них католические священники, которых я раньше, кажется, видел при церкви святой Агнессы.
Это известие взбесило мастеровых. Два старых плотника подняли с полу икону Божьей Матери и бережно понесли по улице по направлению к католической соборной церкви святой Агнессы. Ватажники и мастеровые, крича и проклиная святотатцев, кинулись за иконой. По пути им встречались греки и православные армяне. Они тоже с проклятьями присоединялись к разгневанной толпе.
Ионаша в одном из переулков свернул в сторону и бегом бросился к таверне «Музари».
Здесь шло шумное веселье. Среди гуляющих было много социев и стипендариев, почти все католики. Грек протолкался к Батисто и шепнул ему на ухо несколько слов.
— Эй, вы-ы! — заорал Батисто. — Слушайте меня! Пока мы тут бражничаем, лесные люди да русские мастеровые пошли грабить храм святой Агнессы. Кому дорога мадонна, — за мной!
И Батисто, соскочив с возвышения, бросился на улицу.
Когда прибежали к соборной церкви, здесь уже шел настоящий разгром. Батисто первый врезался в толпу православных и начал направо и налево разить шпагой. Замелькали в воздухе мечи, сабли и шпаги, плиты церковной паперти окрасились кровью.
Площадь перед храмом — сплошное месиво убитых, истерзанных и израненных тел. Толпа все растет и растет. И нет силы, чтобы остановить ее. Половина верующих пьяна и потому лезет в бой не глядя: на меч — так на меч, на шпагу — так на шпагу. Крики, стоны, вой, рычание…
Когда началась свара из-за церкви, ватажники и совсем вышли из повиновения. Василько вместе с Ивашкой сели на коней, метались по городу, но ничего сделать не могли. Каждый православный наказание осквернителей церкви считал самым богоугодным делом. На уговоры атамана никто не обращал внимания. Даже Грицько-черкасин, на которого Сокол полагался всегда, вместе со всем «котлом» вступил в драку и погубил в ней чуть ли не половину людей.
На следующий день волнения утихли, возбуждение улеглось. Пьяных в городе стало меньше — все вино было выпито. Но между восставшими черной тенью легла неприязнь. Рыбаки, мастеровые, наемники дробились на мелкие кучки. Стычки между православными и католиками можно было видеть на каждом шагу. По городу шныряли посланцы консула и еще более разжигали ненависть людей друг к другу. Ватага разлагалась на глазах атамана.
— Что дальше делать-то. атаман? — спросил Ивашка. — Погубим мы здесь ватагу и сами головы за купцов складем.
— Напрасно пришли мы сюда. Слыхал, как этот горбоносый Джудиче перед советом печалился, что хозяев нет и работать не на кого. Ему свободу дали, а он не знает, что делать.
— А мы знаем?
— Знаем! Не вышло Кафу вольным городом сделать — соорудим такой город на Дону. Послушайся моего совета — пока корабли и берег в наших руках, давай махнем отсюда.
— Купцов жалко. За смуту придушат их здесь без нас.
— Так консул тоже купец. Они промеж собой сговорятся. А то пусть с нами на Дон едут — нам в вольном городе тоже купцы понадобятся.
— Вечером пойдем к Никите, там все и решим.
Пока «Лигурия» стояла на внешнем рейде, времени для того, чтобы обдумать свое положение, у Деметрио было достаточно. Он понимал, что капитан Леркари и в случае удачи и при поражении считаться с ним не будет. Кто знает, как он распорядится его судьбой? Поэтому, как только Леркари выпустил рабов и Панчетто вместе с его грабителями, молодой ди Гуаско стал готовиться к побегу. А когда в городе вспыхнуло восстание и «Лигурия» опустела, Демо, переложив добытые в Кафе деньги из сундука в мешок, улизнул с корабля на лодке. Кончету он заверил в том, что вернется за нею тотчас, как только подыщет безопасное для обоих место. Под вечер он пристал к берегу на окраине города и дождался темноты. Под покровом ночи выбрался из Кафы и направился к ближайшему селению, чтобы купить коня. Оставаться в Кафе в любом случае было нельзя. И ди Кабела и Леркари его не пощадили бы, и потому Демо спешил под крылышко могучего отца.
Почти в то же самое время из Сурожа в Кафу выступил Теодоро ди Гуаско. Он вел на помощь консулу более ста вооруженных слуг.
Миновав Тарактаси, он прошел Каменную долину и углубился в лес. Люди очень устали. От Скути и до Сурожа они шли целый день. Здесь отдыхали не более часа и снова двинулись в путь, надеясь за ночь добраться до Кафы.
Дорога шла по дну широкого оврага, заросшего дубняком. Теодоро верхом ехал впереди слуг. Было совсем темно и тихо.
Вдруг из дубняка вырвался пронзительный свист и громкие крики. На дно оврага полетели тяжелые камни, вокруг зажужжали стрелы.
Неожиданное нападение насмерть перепугало людей ди Гуаско, и они начали разбегаться. Теодоро пришпорил коня и помчался вперед.
В темноте нельзя было ничего разобрать. Слуги, выбравшись из оврага, попадали под удары шпаг и мечей — всюду слышались стоны, крики о помощи.
Выскочив на открытое место с десятком людей, Теодоро остановился, ожидая неизвестного противника. Но из лесу никто не появлялся, и шум стычки в овраге уже затих.
— Кто бы мог напасть на нас так внезапно? — спрашивал ди Гуаско своих слуг. — Скорее всего это лесные разбойники Сокола.
— Я видел ихнего начальника. Может быть, я ошибаюсь, но он очень похож на консула Солдайи.
— Может, это и действительно так, — согласился Теодоро. — Они, вероятно, шли тоже в Кафу и приняли нас за разбойников. Надо дождаться их и все выяснить.
Но сколько ни ждали появления консула — из оврага никто не вышел. По одному выбирались на дорогу разбежавшиеся слуги, но людей консула не было.
Собрав около полусотни человек, ди Гуаско решил идти дальше, теперь уже с великой осторожностью, выслав вперед дозорных.
С рассветом на землю лег туман, идти стало хуже, чем ночью. На перевале Теодоро решил сделать отдых и дождаться солнца. Люди расположились на лужайке и после тревожной бессонной ночи заснули как убитые.
Из белой клубящейся пелены показалась темная фигура дозорного. Он подошел к ди Гуаско и тихо произнес:
— По дороге слышен стук копыт. Кто-то едет.
— Много их?
— Один или двое.
— Задержите и приведите ко мне.
Через несколько минут дозорный снова подбежал к Теодоро.
— Господин! Это едет синьор Деметрио. Я его сразу узнал!
— Мой дорогой братец, как всегда, верен своим привычкам, — сказал насмешливо Демо, когда подъехал к Теодоро. Он соскочил с коня, толкнул брата в знак приветствия в плечо и уселся на траву.
— О каких привычках ты говоришь? — неласково спросил Теодоро, когда дозорный отошел.
— Валяться по ночам на самом опасном месте, — Демо оглядел спящих людей и заметил у многих окровавленные повязки. — Я не ошибусь, если скажу, что тебя опять кто-то пощупал. С кем ты дрался?
— Дьявол их знает. Наскочили ночью…
— В таких делах, Тео, тебе просто не везет. Добрая сотня молодцов разбежалась от трех лесных бродяг. А я совсем недавно один одурачил полтора десятка ханских воинов и вырвал из их когтей твою невесту.
— Значит, не врут люди, все это правда?
— Правда! — гордо воскликнул Демо.
— И то, что ты взял за нее выкуп, — это тоже правда?
— Видишь ли… потом я узнал, что… Но, чтобы выкуп… нет!
Теодоро вскочил, подбежал к луке седла, рывком сорвал притороченный кошель. Он тряхнул его, в кошеле зазвенели деньги.
— Ты уехал из дома с грошами, а везешь полный мешок золота. Откуда эти деньги? — и Теодоро запустил руку в кошель.
— Не тронь! Деньги мои. Я добыл их храбростью и удачей!
— Скажи лучше — подлостью! Это из-за тебя, мерзавец, я лишился невесты! Ты самая последняя тварь!
— Если тебе не везет, при чем тут я? Ты просто страшный неудачник. Купил рабов — их отняли татары, полюбил девушку — ее увели из-под носа, пошел в Кафу— остался без слуг.
— Ты продал нашу честь!
— А ты продал свою веру. Оттого бог и наказывает тебя! Ты христопродавец!
Теодоро яростно выругался и, размахнувшись, влепил Деметрио пощечину. Демо выхватил из-за пояса стилет; удар пришелся Теодоро в плечо. Острая боль и вид крови привели Теодоро в бешенство. Выбив стилет из рук брата, он повалил его на землю и схватил за горло.
Демо запрокинул голову, широко открыл рот, ловя воздух, и вдруг затих…
Убил! Теодоро испуганно огляделся. Люди, к счастью, не проснулись. Он оттащил тело брата в кусты. Потом поднял с земли суковатую палку и с силой ударил по лошади Демо — конь сорвался с места и ускакал по дороге в сторону Сурожа.
Разбудив людей, Теодоро дал приказ следовать дальше. Дозорным сказал, что синьор Деметрио уехал домой, в Тасили.
Писал ли Шомелька из Кафы еще другие письма после этого — нам не ведомо. Остался ли жив или погиб в вихре кровавых событий 74–75 годов — тоже неизвестно.
Много времени прошло с тех пор, и как знать, долго ли помогал русскому князю верный Шомелька. Поэтому несколько желтоватых, исписанных тесным почерком листков мы будем считать последними. Надо полагать, что посланы они были не дьяку, как первые, а боярину Никите Беклемишеву, ибо начинаются так:
«Боярин, доброго тебе здоровья! Оставляючи меня в Кафе, ты заботился о ватаге лесной, о судьбе гостей кафинских и сурожских и повелел мне известить тебя, коли с ними что случится. Не знаю, с твоего ли позволения, а быть может так судьба велела — только лесные люди те пришли в Кафу и прихлестнулись к мятежу, который ка-финская чернь учинила и выпущенные на невольничьем рынке ясырники человек до двухсот и еще более невольников с кораблей, которых за море продавать повезли, да не успели.
И такой страх нагнали на богатеев — выразить в письме не можно. Ведь они о защите города не заботились, а всего более набивали свои мошны, и потому мятежники их сломили и объявили Кафу вольным городом…»
Видно, в дальнем пути в Москву послание Шомельки попало в воду или под дождь, и некоторые листки так сильно подмочены, что ничего в них прочесть нельзя.
На втором листке буквы расплылись совсем, и ни одного слова ясного нет. Зато третий листок почти цел.
«…а от того в городе начались пожары да грабежи, атаман с этим ничего поделать не мог. Промеж мятежниками не стало согласия, а пошло все это из-за церквей. Пограбили православный храм Благовещенья, чем озлобили русских мастеровых и ватажников. Те в отместку осквернили соборную церковь св. Агнессы, самую почитаемую у католиков. Из-за власти споры в городе идут злы и жестоки: купцы стараются взять Кафу под свою руку, а простой люд этого не хочет, и между ними пошла большая свара…»
На четвертом листке уцелело слов совсем мало.
«…ди Кабела ждал подмоги от консолоса солдайского, но та подмога не пришла. Аргузии и арбалетчики, вышедшие из Солдайи, встретились в лесу с людьми Антонио ди Гуаско, приняли их за разбойников да друг друга и перебили. О сем узнал я от сына Гуаскова Теодорки, который сам еле спасся и добрался до Кафы с горсткой людей. Татары же…»
И последняя страница.
«…и города им не удержать, ибо раздоры меж людьми сильны, каждый свою корысть блюдет, а о простом люде опять заботы мало. Знатные, запершись в крепость, высылают в город своих лазутчиков, те мутят народ. Консул ждет татар да наемных шляхтичей, и когда они к городу подойдут, одному богу известно, что случится. О том я тебе, ежели будет можно, отпишу. А более не буду задерживать, думаю, что ты не забудешь верного тебе
ДЕНЬ ПОСЛЕДНИЙ
Ночная Кафа насторожена. Темно, тихо. Ватажник Назарка несет дозор на крепостной стене. Жутко и жалобно ухает где-то сова, нет-нет да и просвистит пущенная неизвестным злодеем стрела. Назарка крестится и шепчет:
— Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный, спаси и помилуй мя!
Вдруг внизу атаманов голос:
— Кто на стене?
— Это я, Назарка. И не страшно, атаман, по городу в ночи бродить?
— А тебе на стене не страшно?
— А что ж делать?
Рядом с Соколом Назарка видит Ивана. Назарка рад людям. Спустился со стены, подошел к Соколу.
— Как, Назарка, живешь?
— Жирных вроде бы одолели, атаман, только свободы для простого люда нет. Вот хожу я по стене и думаю: сколь здесь ни жить, все самих себя сторожить. А мне бы в поле выйти, землю пахать, хлеб растить. Если честно сказать — не любо мне здесь. Как и прежде, на Дон тянет.
— Стало быть, воля здешняя тебе не по нутру? — спросил Иван.
— Какая тут воля! Погубим мы себя здесь.
— Иди, Назарка, на свое место и не беспокойся, не погубим. На Дон уйдем в сохранности. Спокоен будь.
Осмотрев посты и дозоры, Василько и Ивашка пошли в дом к Чуриловым. Несмотря на поздний час, Никита и сын не спали. С ними вместе сидел священник церкви Благовещенья отец Родион. Родион был из греков, много жил в Киеве, потом уехал в Константинополь. На склоне лет судьба занесла его в русскую церковь в Кафе, где он был уважаем прихожанами за великие знания, доброту и мудрость.
Видно было, что пригласили Родиона специально для совета. Прикрыв выпуклые глаза, поп медленно говорил:
— Более ста лет во граде Сионе люди тощие, аки и ныне, взяли власть, одначе справиться с нею не сумели. Управлять оным городом не знали как. Чего ради мятеж сотворили — не ведали. Старые уставы порушили, а новых дать народу не могли. И оттого погибли, как и у нас погибнут здесь.
— Сто лет велик срок, — сказал Семен Чурилов. — Времена меняются.
— Так было и будет так. Глаголел ми фряжский монах, что недавно в королевстве Людовика взбунтовались работные люди и також погубили множество животов своих всуе. И вы забыли, грешники, что несть власти, да не от бога.
— Что нам делать, посоветуй, отче? — спросил Никита.
— Не ждите силы карающей, думайте о мече разящем. Пока не поздно, от места сего бегите, травой укройтесь, с землей сравняйтесь, живите тихо.
— А город, а люди? — тихо спросил Иван.
— Отдайте судьбы их в руки бога. Мудростью народною сказано: повинную голову меч не сечет.
— Ох, не так, отче, — сказал Семен. — За нас с батей, в случае чего, в первую голову возьмутся.
— Лесных людей, на господа бога надеясь, проводите подале, они, многотерпеливые, всю вину на себя примут. Ты, Никита, и ты, Семен, скажите, что принудили вас. Удалитесь в Сурож — там тише.
— Как ты, Вася, думаешь? — обратился к Соколу Никита.
— На всех нас перед ватагой вина большая, — заговорил Сокол. — Поманили вольным городом, а где он? Приуныли ватажники, мысли о волюшке в сердцах притушили, а коль мысли о свободе умрут средь нас, то станем мы самые что ни на есть настоящие разбойники. Посему понять надо — в Кафе далее ватагу держать нельзя. Вспомни, Никита Афанасьевич, что боярин нам советовал: уходить на вольные земли.
— Про вину перед ватагой — это ты, атаман, зря, — сказал Иван. — Слыхал условие: за битого семь небитых дают. Про себя скажу — за эти дни я про вольный город, который мы в сердце вынашиваем, в три раза более узнал, чем за долгое время, что у Камня жили. Теперь, ежели даст бог, попадем на Дон, я ужо знаю, с чего начинать. Да и ватажники науку здесь добрую прошли. А теперь, Никитушка, сполняй обещание, что послу государеву дал, — провожай нас в дальний путь. Соберем ватагу, сядем на кораблики, махнем на Дон, да и дело с концом! А вы здесь на нас всех собак вешайте — не жалко. Нам в Кафе невест не выбирать, детей не крестить!
— Резок ты, Иванко, однако справедлив, — произнес Никита, — мешкать, видно, нельзя. С утра бегите с Семенном в порт, готовьте корабли. Отправлю вас на вольную волю, а сам здесь умирать буду.
Когда отец Родион, Иван с атаманом и Семен поднялись, Никита сказал:
— Ты, Вася, останься. Поговорить с тобой по душам хочу.
Никита сел против Сокола и тихим, просящим голосом заговорил:
— Оставайся у меня, Вася, а? Отпусти ватагу на Дон, с Иваном. Им что ты, что другой — лишь бы голова светлая да рука твердая. А Ольгунька моя зачахнет без тебя, изведется. И оборонить-то ее будет некому. Я стар, у Семена своя семья, у Гришки — тоже. Кто защитит ее с дитем на руках в это тяжкое для нас время? Подумай.
— Думал я о сем много…
— Ну и как порешил?
— Остаться здесь мне пока нельзя, — ответил Василько, не глядя на Никиту. — Потому в тайне сие не сохранить, и навлеку я на вашу семью беду. Да и смогу ли я один, без ватаги, защитить вас? — Помолчав немного, добавил: — К тому же братьев моих, товарищей оставить нельзя. Дал я им слово привести на Дон — слово это порушить не могу. Они мне как родные.
— А дите, что скоро на свет появится, не родное? Сердце у тебя есть или нет? — Никита протянул к атаману раскрытые ладони, как будто желая подержать в них его окаменевшее сердце.
— Прошу тебя, Никита Афанасьевич, пойми меня. Связала нас с тобой судьба одной веревочкой, а с ватагой я сотнями нитей скреплен. Бога ради помоги мне. Отпусти меня. Ольгу с дитем моим сохрани на время. Уведу людей на место — вернусь, если даст бог. В начале зимы вернусь.
Старый Чурилов долго молчал, потом поднялся, подошел к окну, глухо сказал:
— Я тебя, может, и понимаю, только она поймет ли? Сходи к ней.
В Ольгиной светелке Василько пробыл до утра. Вышел — рубаха на груди мокрая от ее слез — хоть выжми. В голове мутные мысли, спутанные мольбами, упреками. Дал слово любимой не уезжать с ватагой, остаться в семье Чуриловых. Как теперь Ивашке, Кириллу и другим ватажникам в глаза смотреть?
А утром к атаману прибежал Пашка Батан весь в крови, упал на крыльце без памяти и только успел сказать:
— Атаман, беда, наших бьют!
Схватив два заряженных пистолета и саблю, Сокол бросился в город. Около церкви Воздвиженья он увидел большую толпу ватажников. Подбежал, растолкал людей, вышел на середину. На лужайке лежит Кирилл с Днепра, около него бьется в тяжелых рыданиях Полиха. Ватажники стоят кругом, обнажив головы. Василько снял шапку, склонился на одно колено, открыл воротник рубашки убитого. На левой стороне груди чернеет круглое черное пятно крови. «Шпагой пырнули, гады», — подумал Василько.
— Где Иван? — тихо спросил он подошедшего Родионку.
— Ранен Иван. Унесли к лекарю.
— К какому лекарю? А ну, веди туда сейчас же!
По дороге Родионка рассказал атаману о случившемся.
На рассвете Иван и Семен пришли в порт, чтобы готовить к отплытию корабли. Им понадобились люди, и Иван повелел собрать в одно место всех котловых, чтобы те готовили ватажников к дальней дороге, а заодно и выделили по десятку человек для погрузки. Вдруг со стороны Охотничьих ворот показалось множество вооруженных людей. А ватажников было совсем мало. В первую же минуту стычки был убит Кирилл с Днепра, тяжело ранен Ивашка. Хорошо дрался Грицько-черкасин, но потом тоже был ранен.
— А Гришка где? — воскликнул Сокол. — Где ж те, кто Кирилла жизни лишили?
— Пошли в крепость. От раненого мы узнали, что это пришла консулу подмога из Сурожа и Чембало.
Иван был в памяти, хотя рану получил большую. Лекарь-еврей перевязывал грудь и живот раненого большими белыми платками и поил настоями трав. Увидев атамана, Иван приподнялся, подозвал его к себе и тихо сказал:
— Если не поспешим, — дела будут плохи. Знатные получили подмогу и сегодня непременно выступят из крепости. Беги в порт, собирай ватагу — и на корабли. Ждать нечего.
— А ты?
— Меня хлопцы приволокут прежде всех. О ватаге заботься.
— Родионка, подь сюда! — позвал атаман. — Беги к Воздвиженью, попроси священника похоронить Кирилла как следует, по-христиански. Потом мчись по котлам и зови всех ватажников в порт. Говори, «спешно уезжаем».
Семен Чурилов о стычке ничего не знал. Он успел за это время нанять двух капитанов и матросов на два корабля, побывал на «Святой Агнессе», все там привел в порядок, приказал вновь нанятым матросам подвести трирему к причалу. Все съестное, что нашлось в порту, ватажники перетащили в трюмы. Сухари, соленая рыба, вино и пресная вода — запасы немалые.
Василько попросил мастеровых охранять стены и ворота, пока ватажники садятся на корабль. Народу в порту собралось — негде яблоку упасть. Ватагу теперь не узнать: новых людей в ней больше, чем прежде. Да и есть от чего разрастись ватаге — сколько невольников Леркари с корабля выпустил, а еще больше освобождено от цепей на базаре! Есть рабы, ушедшие от хозяев, — на землю свою родную рвутся.
Скрипят дощатые трапы — ватажники идут на корабль. Ивашка и Грицько перенесены на суда прежде всех. Лишился Василько верных помощников — про обещание Ольге и думать забыл. Мыслимое ли дело оставить ватагу без головы. Хорошо, хоть Федька Козонок уцелел. Он старшим на втором корабле. На «Святой Агнессе» командуют Василько с Семеном.
К полудню на корабли забрались чуть не все ватажники. Ожидали только тех, кто по надобности задержался в городе. Василько подошел к Семену, сказал:
— Посмотри тут. Я проститься схожу.
— Может, не надо? Я ей все объясню.
— Вчера слово дал остаться. А видишь, все как повернулось.
— На улицах будь осторожен. Не дай бог…
Ольга с самого утра рада-радешенька. Пока Семен да Ивашка готовят корабли, она вместе с отцом укладывает повозки. Надумали все Чуриловы на время выехать из Кафы в Сурож. В возы кладут самое нужное, остальное остается в хороминах, которые будут заперты и заколочены. Никита угрюм и молчалив, сноха Антонина в слезах, а дочка весела. Просидела она смутные дни в лесу — не ведает, какая над ними висит грозовая туча. Отец ничего не говорит, только одно узнала: как ватагу проводят, по-тихому обвенчают их в церкви у отца Родиона.
Хлопнули ворота, Ольга взглянула во двор — Василько. Бросилась ему навстречу, но, взглянув в глаза его, тревожные и грустные, остановилась.
— Уезжаю… проститься пришел, — глухо произнес Василько.
Ольга не поняла сперва — о чем это он, потом, когда до нее дошел смысл сказанного, ухватила любимого за руку:
— В уме ли ты, милый мой! Не пущу я тебя! Не пущу-у!
— Совсем осиротеет ватага тогда. Ивашка на корабле умирает, Кирилл убит, Грицько-черкасин ранен. Не могу я в эту пору людей бросить. Держи не держи — уйду.
— Не увидеть мне больше тебя, чую — на век расстаемся, — заголосила Ольга.
Вошел Никита. Он понимал, какой опасности подвергается ватага, если корабли не успеют вовремя уйти в море. Молча подошел к Соколу, отстранил дочь и, троекратно поцеловав атамана, сказал:
— Не задерживайся, иди. Да хранит тебя бог. К зиме ждем.
Василько поцеловал Ольгу в последний раз и, резко повернувшись, пошел к воротам. Ольга бросилась за ним. Спотыкаясь, добежала до ворот и повалилась на землю…
У церкви Иоанна Богослова атамана окликнули. Он остановился — его догонял Ионаша.
— Прости, атаман, за задержку. Вот тебе письмишко тута.
— От кого?
— Прочти.
Сокол развернул мелко исписанную бумажку, склонился, разбирая витиеватые буквицы. Вдруг что-то тяжелое и холодное упало на голову. Он пошатнулся. Улица со щербатыми стенами, золоченые купола церквей подпрыгнули вверх, крутнулись в одну сторону, поплыли в другую и погасли, словно утонули в ночи…
Семен Чурилов метался на палубе, ожидая атамана. Прошло два часа. От Ивашки и Федьки Козонка со второго корабля запрос за запросом: «Почему стоим?»
Ждать больше невмоготу, надо посылать за атаманом. Не успел Семен повернуться — над кораблем просвистело что-то тяжелое и упало в воду, подняв тучу брызг. «Баллисты в ход пустили, — подумал Чурилов. — Попадут в бок корабля — разворотят».
Второй баллистер срезал ванты и упал в море совсем недалеко от триремы. Со стороны армянской церкви послышался шум голосов. Из ворот крепости выбегали арбалетчики.
«Атаман, видно, остался у нас, — подумал Семен. — Может, это и к лучшему. Может, Олькина судьба». Он махнул рукой капитану, матросы, уже давно ожидавшие знака, распустили паруса, и трирема медленно двинулась в море.
Когда передовые арбалетчики вбежали в порт, судна уже отошли от берега на недосягаемое для стрел расстояние.
Около Желтого мыса Семен Чурилов на малом ходу приказал спустить лодку, сел в нее и, дойдя до берега, вернулся домой.
Когда Иван узнал о том, что ватага вышла в море без атамана, осерчал крепко. Во всем винил Семена, говоря, что сделал он это с умыслом, чтобы Сокол остался в Кафе. Бранил ватажников, обзывал трусами и негодяями.
— Он их, дармоедов, в люди вывел, ночей недосыпал, а они удрали без своего атамана, словно зайцы. Он нас свободу беречь учил, растрясут без него все святые думки, как есть растрясут.
— Ты лежи, Иванушка, лежи, — говорил дед Славко. — О ватаге не беспокойся. Свобода не одним человеком держится, она в сердце каждого горяченьким угольком лежит. Не умирает свобода-то, запомни это. Сыспокон веков душат ее и впредь душить будут, а она все будет жить. Может, найдет ватага другого атамана — еще чище сердцем, еще свежее умом, а может, и Василько придет к вам со временем. У тебя вон Андрейка растет. Поверь моему слову — умный человек будет.
— Выздороветь бы мне… — проговорил Ивашка и закрыл глаза.
Набрав полные паруса ветра, корабли, рассекая могучие волны Русского моря, направились на север, к Корчеву. Андрейка с кормы перешел на нос. Трирема взбиралась на волну и падала вниз. Мальчонка, будто заправский моряк, чуть подавшись вперед, встречал удары волн.
Свежий морской ветер продувал всю палубу насквозь. Люди стояли по бортам, вдыхая соленый воздух моря.
Ватага шла к родным берегам.
Ольга, не дождавшись Василька, чуть не наложила на себя руки. Сначала в душе теплилась надежда, что вернется, проводив товарищей на Дон. Но когда возвратился Семен и рассказал, что ватага ушла без атамана, Ольга свалилась в горячке. Прохворала более месяца.
Перед самой масленницей у нее родился сын. Имя дали в честь отца — Василий.
Семен вскорости снова вернулся из Сурожа в Кафу и стал налаживать прежнюю торговлю.
Весной, в конце вербного воскресенья, в Суроже в русской слободе случился пожар. Загорелись хоромы Никиты Чурилова. День был ветреный, а дома по русской обыкности построены деревянные, и за час более чем полслободы как корова языком слизнула. Шел слух, будто подпалил хоромы Теодорка, ди Гуасков сын.
Строиться заново на этих местах люди не захотели, а порешили всем гуртом перебраться на родную землю, на Русь. Вместе со всеми уехал и Никита со своей старухой, дочкой и внучком, не остался и Гришка с семьей. Только Семен пожелал жить в Кафе.
Дорога у сурожан была трудная. К Москве добрались только к Петрову дню, да там почти все и осели. Говорят, новые суровские ряды в Москве от них пошли.
Теперь Ольга живет в Москве. Отец с Гришкой ведут торговлю. Хоромы построили новые, богатые. Сын Васятка растет бойким, смышленым. Годовалым встал на ножки, на втором году начал лепетать. Лицом весь в отца, только глаза мамины. Никита на внучонка не нарадуется.
Ольга хотя и похудела чуть, однако красоты не лишилась. Еще строже и привлекательнее стали черты ее лица, женихов в Москве хоть отбавляй. Уж сколь человек сваталось — всем дает отказ. До сих пор не может поверить в смерть любимого человека, упрямо и верно ждет. Кирилловна записала раба божьего Василька в поминание и молит ему царство небесное на том свете. Ольга молитвы другие шепчет: «Помоги, боже, соколу моему, любовь ко мне в его сердце сохрани».
Чтобы не сидеть дома сложа руки, нашла дело. По ее просьбе Никита откупил около Малого Сурожа несколько десятин земли и выращивает на той земле лен. Ольга нанимает людей, следит за тереблением, помогает стелить лен на вылежку, отдает потом мять, чесать и прясть малосурожским бабам. Завела там избу, установила станы, наняла сорок ткачих — полотна для лабазов поставляет всякие. Однажды в пору осеннюю пришлось ей выехать в Сурожек на несколько недель. Васятку взяла с собой. В горнице при ткацкой избе спала одна, без служанки. В одно утро проснулась поздно. Лежа в постели, слушала, как по двору ходили бабы, на насесте горланил петух. Васятка лежал в зыбке — не проснулся. Вдруг под окном брякнули гусли. Зазвенела одна струна, потом другая, и начались мелодичные переборы. Сразу вспомнился дед Славко, а за ним и любимый Василько. Защемило сердце, заныло в груди.
А гусляр все играл и играл. Как гром гремит перед дождем, так и гусли рокотали перед песней. Все тише и тише звенят струны, и, когда зазвучали чуть заметным ручейком, гусляр запел:
Ой, да море-океан, море синее,
Море синее, да наше море Русское,
На твоем берегу черен камень стоит,
Да о камне том наша песнь звенит.
Ольга соскочила с кровати и босая подбежала к окну. Приникла к раме, вслушивается в каждое слово.
Ой, да как слетались к тому камешку
Все невольники да все колоднички,
Выбирали атаманом Ваську Сокола,
Ваську Сокола да буйну голову.
«Про него, про Васеньку песня, до моего оконца прилетела», — прошептала Ольга и подняла рамку окна. Слепец, такой же старый, как и дед Славко, только ниже его и темнее лицом, пел:
Ты веди-ка нас, друг-товарищ честной
Да атаман лихой.
Ты веди-ка нас на землю вольную
Да за Дон-реку за свободную.
— Вы, ватажнички да мои милые,
Да соколики вы все ретивые.
Не пойду я с вами да на Дон-реку,
Мне сударушка моя здеся жить велит.
Вокруг слепца собрались бабы и мужики, слушают бывальщину, промеж собой перешептываются. А гусляр ведет песню-былину. И говорятся в ней до боли знакомые Ольге слова: «Обиделись ватажники на атамана и оставили его у Черного камня и ушли все на Дон. И остался Сокол один, как птица с подсеченными крыльями. И попал в полон к татарве поганой, и некому было вызволить его».
Подлечил соколик крылышки
Да, взмахнув, из плена вырвался.
И летал по поднебесью он
Мало-много целых сорок ден.
По степи донской он все порыскивал,
Все ватажников своих искал-поискивал.
И нашел да атаман своих соколиков,
И опять над ними стал он властвовать.
Искать с ними волю-вольную,
Волю-вольную да жизнь свободную.
Ольга оделась на скорую руку, выбежала из избы и, осторожно взяв слепца за руку, сказала:
— Пойдем, дед, ко мне. Я тебя молочком напою.
Когда старец поел и, собрав хлебные крошки, бросил их в рот, Ольга спросила:
— Скажи, дед, от кого ты эту песню перенял?
— В Рязанской земле, во граде Переяславе — случилось встретиться мне с другим гусляром-. Былину он с самого Дона принес и мне передал. Говорят, что сам он в ватаге Сокола был.
— Уж не дедом ли Славко его зовут?
— Так, так, доченька, дедом Славко, царство ему небесное.
— Милый дедушка! Ведь и я деда этого знала, и Сокол…
— Неправда твоя, доченька. Гусляр тот, от Дона к Москве стремившись, помер на полпути, и где тебе знать его.
В это время проснулся Васятка. Он протер глаза кулачками и занес ножку, чтобы вылезти из зыбки. Мать подбежала и помогла сыну перебраться на лавку.
— Деда Никита? — спросил мальчонка.
— Нет, это другой деда. Хочешь, он тебе на гусельцах поиграет?
Гусляр подошел к Васятке и, слегка касаясь пальцами, ощупал его лицо, ручонки и ножонки.
— Про што тебе, дитя малое, сыграть-то? Я и не знаю.
— Про Сокола спой, — тихо попросила Ольга.
И снова звенит песня о море Русском, о Черном камне, об атамане Ваське Соколе. Ольга знает, что все в этой песне, от слова до слова, — правда. И верит она, что жив ее суженый и снова придут для нее счастливые и радостные дни,