— Я… я не люблю танцев.
— А — а. — Наладчик посмотрел на нее так же, как и пятнадцать его предшественников, и пошел дальше. Марианна пожала плечами. Мне безразлично, что они думают, сказала она себе. Мимо проехала еще одна сковородка, и еще, и еще.
В полдень Марианна вместе со всеми поела в заводском буфете сосисок с кислой капустой. Ровно в 12.30 шествие сковородок возобновилось.
После обеда ее приглашали еще два раза. Как будто она единственная девушка на фабрике! Временами она начинала ненавидеть свои голубые глаза и круглое румяное лицо, а иногда — даже свои золотистые волосы, которые действовали на мужчин как магнит. Но ненависть к собственной внешности ничуть ей не помогала — скорее наоборот. К половине пятого у нее уже болела голова, и она до глубины души презирала весь белый свет.
Когда она вышла из автобуса на углу, мелюзга веселилась вовсю. Кругом веселились ведьмы и крались гоблины, брызгали искрами бенгальские свечи. Но Марианна не обращала на все это внимания.
Канун Дня всех святых — праздник для ребятишек, а не для побитой жизнью старухи двадцати двух лет от роду, что работает на фабрике сковородок.
Марианна дошла до своего дома и забрала внизу почву. Пришло два письма: одно от матери, а другое…
Пока она поднималась в лифте на шестой этаж и шла по коридору к двери своей квартиры, ей казалось, что сердце выскочит у нее из груди. Но она заставила себя сперва распечатать письмо матери. Письмо было самым обыкновенным и ничем не отличалось от предыдущего. Урожай винограда хорош, но если посчитать, сколько денег уйдет, чтобы подрезать, подвязать и продисковать, да еще во сколько обойдется конный пропашник и сколько запросят сборщики, то увидишь, что от чека почти ничего не останется (а когда еще чек придет и придет ли вообще…). Куры несутся лучше — словно чувствуют, что яйца опять подешевели. Эд Олмстед взялся ставить пристройку к своему складу (и давно пора!). Дорис Хикет родила мальчика в семь футов весом. Папа тебя целует. Самое время тебе позабыть свою глупую гордость и вернуться домой. P.S. Тебе было бы интересно взглянуть, как перестраивает свой дом Говард Кинг. Когда он закончит, у него будет настоящий дворец.
У Марианны комок подступил к горлу. Дрожащими пальцами распечатала второе письмо.
«Дорогая Марианна!
Я обещал больше не писать тебе, потому что уж столько раз писал, просил вернуться домой и выйти за меня замуж, а ты даже не отвечаешь. Но бывает так, что человеку не до мужского самолюбия.
Ты, наверное, знаешь, что я перестраиваю свой дом, и знаешь, зачем я это делаю. А если не знаешь, то имей в виду, что ради тебя; да и купил я его ради тебя. Хочу сделать большое окно, но не знаю, где: в гостиной или в кухне. В кухне было бы хорошо, но оттуда будет виден только сарай, а ты знаешь, какой у меня сарай. Если сделать это окно в гостиной, то оно треснет в первую же зиму, когда подует ветер с северо — запада; зато из гостиной был бы хороший вид на дорогу и на ивы у речки. Что делать, не знаю.
Южные холмы, что за лугами, уже стали золотисто — красными — тебе это всегда очень нравилось… Ивы — словно в огне. По вечерам я сижу на крыльце и представляю, как будто ты идешь по дороге и останавливаешься у моей калитки; тогда я встаю, выхожу на дорогу и говорю: «Я рад, что ты вернулась, Марианна. Ты же знаешь, что я люблю тебя по — прежнему». Если бы кто — нибудь услышал, как я это говорю, он бы, наверное, решил, что я спятил — ведь на дороге никого нет, и никто не стоит у моей калитки.
Говард.»
…Это было в декабре; в бодрящем вечернем воздухе раздавались песни, смех, хруст снега под ногами бегущих и пыхтение трактора, который тащил за собой сани с сеном. Звезды сияли совсем близко — черные деревья касались их своими верхушками. На холмах лежал снег, чистый и сверкающий в звездном свете; вдали чернела опушка леса. Все разместились в сене на санях, а Марианна ехала на тракторе с Говардом; трактор бросало из стороны в сторону и дергало, а его фары освещали изрытую ухабами сельскую дорогу…
Говард обнимал ее, и их морозные выдохи смешивались при каждом поцелуе. «Я люблю тебя, Марианна», — сказал Говард. Она видела, как эти слова вылетали из его рта серебристыми облачками и уплывали прочь, в темноту. И вдруг она увидела, как в воздухе перед ней повисли, едва различимые, ее собственные слова, и тут же с изумлением услышала их: «И я люблю тебя, Гови. И я тебя люблю…»
Марианна услышала тикающий звук. Она не могла вспомнить, долго ли она так сидела и плакала. Наверное долго, подумала Марианна, даже руки и ноги затекли. Звук шел от окна ее спальни; она сразу вспомнила, как вместе с другими детьми приспосабливала булавки на веревках к окнам, и эти булавки скреблись об оконные стекла в домах стариков, которые сидели в одиночестве в канун Дня всех святых…
Она включила настольную лампу сразу, как пришла домой, и теперь свет лампы весело разливался по ковру в столовой. Но у стен, за границей освещенного круга, лежали тени; они сгущались в дверном проеме, за которым была спальня. Марианна встала и прислушалась к звуку. Чем дольше она слушала, тем больше ее охватывало сомнение в том, что это была проделка соседских детей: тиканье было слишком равномерным — это явно не булавка на веревочке. Несколько отрывистых звуков, потом — пауза, потом все начиналось снова. Кроме того, окно спальни было на шестом этаже, и рядом не было даже пожарной лестницы.
Если это не проделка детей, что же это? Узнать было легче легкого. Марианна усилием воли сдвинулась с места, медленно подошла к двери, включила в спальне верхний свет и вошла. Еще несколько коротких шагов — и она у окна. Что — то мерцало на оконном карнизе, но невозможно было рассмотреть, что это такое. Тиканье прекратилось, и снизу поплыл уличный шум. Светящиеся прямоугольники окон в доме напротив складывались в узоры на темном фоне, а неподалеку огромная голубая реклама гласила: «СТЕЛЬКИ ФИРМЫ СПРУКА — ЛУЧШИЕ В МИРЕ!»
Марианна почувствовала себя увереннее, щелкнула шпингалетом и медленно открыла окно. Сначала ей даже не пришло в голову, что светящийся предмет перед нею — это летающая тарелка; она приняла его за перевернутую сковородку без ручки. По привычке потянулась к вроде бы знакомому предмету, чтобы приделать к нему ручку.
— Не трогай мой корабль!
И только тогда Марианна заметила астронавта. Он стоял рядом со своим кораблем, и его крошечный шлем поблескивал в сиянии, которое излучали «СТЕЛЬКИ ФИРМЫ СПРУКА». На нем был серый облегающий скафандр, увешанный бластерами и кислородными баллонами, и ботинки с загнутыми вверх носками; рост — дюймов пять. Он держал в руке один из бластеров (Марианна была не совсем уверена, что это бластеры, но, судя по всей экипировке, чем еще они могли быть?).
Астронавт держал бластер за ствол; было ясно, что он только что стучал в окно прикладом.
А еще Марианне было ясно, что она сходит с ума — или уже сошла. Попробовала закрыть окно…
— Ни с места! Превращу в пепел!
Марианна отдернула руки от рамы. Голос был самый настоящий — правда, тоненький, но вполне различимый. Что это значит? Неужели это крохотное существо не плод ее воображения?
Теперь он держал бластер в другой руке, и Марианна заметила, что дуло направлено прямо ей в лоб. Увидев, что она стоит не двигаясь, астронавт чуть опустил ствол:
— Так — то лучше. Если будешь вести себя хорошо и слушаться меня, то, может быть, я подарю тебе жизнь.
— Кто ты? — спросила Марианна.
Казалось, астронавт ждал этого вопроса. Он сунул свой бластер в чехол и шагнул в освещенный круг. Слегка поклонился; его шлем при этом блеснул, как обертка от жевательной резинки.
— Принц Май Трейано, — торжественно произнес он (впрочем, для торжественности все — таки нужен был другой голос — не такой тонкий), повелитель десяти тысяч солнц, командир огромного космического флота. Мой флот здесь, на орбите этой ничтожной планетки, которую вы называете «Земля».
— З — зачем?
— Разбомбить вас хотим, вот зачем!
— Но почему ж вы хотите нас разбомбить?
— Потому что вы — угроза для галактической цивилизации. Неужели непонятно?
— А — а… — сказала Марианна.
— Мы не оставим от ваших городов камня на камне. Жертвы и разрушения будут такие, что вы уже никогда не оправитесь… Батарейки у тебя есть?
Марианне показалось, что она ослышалась.
— Батарейки?
— Батарейки для карманного фонарика вполне сойдут. — Принц Май Трейано казался смущенным. Впрочем, точно разобраться в его настроении было трудно, ведь лицо скрывал шлем, только на уровне глаз в шлеме была небольшая горизонтальная щель — и все.
— У меня забарахлил атомный двигатель, — продолжал он. — По правде говоря, это вынужденная посадка. К счастью, я умею организовывать управляемую цепную реакцию при помощи энергии, получаемой от простой батарейки. Найдется у тебя батарейка?
— Сейчас посмотрю, — сказала Марианна.
— И без глупостей! Я сожгу тебя бластером прямо сквозь стену, если ты вздумаешь кого — нибудь позвать!
— Кажется, у меня в тумбочке есть фонарик.
Фонарик нашелся. Марианна развинтила его, достала батарейки и положила на подоконник. Принц Май Трейано принялся за работу; открыл боковой люк и вкатил батарейки внутрь корабля. «Стой где стоишь и не двигайся, — бросил он, обернувшись к Марианне. — Я буду следить за тобой через иллюминаторы». Он вошел в корабль и закрыл за собой люк.
Борясь со страхом, Марианна осмотрела корабль повнимательнее. И почему их называют летающими тарелками, подумала она. Скорее это похоже на сковородку… летающую сковородку. Кажется, даже есть место, где должна быть приделана ручка. А днище очень похоже на крышку от сковородки.
Она тряхнула головой, чтобы прийти в себя. Прежде всего, любой предмет должен был казаться ей похожим на сковородку. Она вспомнила об иллюминаторах, о которых говорил принц Май Трейано, и тут же рассмотрела их — неровный ряд крохотных окон, опоясывающих верхнюю часть корабля. Наклонилась, чтобы заглянуть внутрь.