Джигит между тем вел себя как-то странно. Уезжал куда-то на своей машине. То возвращался, то нет. Тима сообразила – изменяет. А куда деваться? Кто ее теперь возьмет, когда и этот-то с трудом достался? Родители не комментировали семейную жизнь сына. Но однажды его привезли дружки совершенно обдолбанного. На следующий день свекровь, рыдая, призналась Тиме, что да, сын наркоман, вся надежда была на брак – но не случилось. Сам джигит пылко уговаривал Тиму остаться: сначала ее побил, потом изобразил самоубийство. Но тут Тима наконец-то включилась, вещички в чемодан покидала и на автобусе вернулась к родителям.
Я продолжала учиться, чего и Тиме желала. Та, выйдя, наконец, из траура по своей девственности, поступила на заочный. Пошла изучать библиотечное дело. Самое безопасное с точки зрения семьи занятие для женщины. Тимины письма, однако, содержания не изменили.
«Слушай, у нашей Натэлы свадьба и у Риты. Что ты посоветуешь?»
Я, конечно, пишу свое: «Тима, ты дура. Приезжай в Москву, посмотришь, как это все выглядит, в смысле настоящая жизнь!»
Но Тимина программа на провокации не поддавалась. Мы встречались на море во время каникул, обсуждали одноклассниц, их мужей, детей, объедались до потери сознания. Разговор клубился вокруг мужчин и перспектив знакомства. Тема бесплодия висела в воздухе нераспечатанной. Только однажды Тима сказала, что прошла очередное обследование – надежды нет.
Через пару лет, на последнем курсе я вышла замуж и осталась в Москве. Мы получили комнату в театральном общежитии – мой муж был актером. Я писала рецензии, на работу не ходила – сидела с двухлетней Алькой. И вот однажды звонит телефон в нашем благословенном общем коридоре. Тима. «Любовь моя, – говорит, – я завтра приеду пожить у тебя. Мне к врачам нужно». Я перепугалась, даже спрашивать не стала, что к чему, узнала поезд, снарядила мужа на вокзал встречать. И вот они стоят на пороге, Тима смущенно запахивает на животе пальто. Мама дорогая – беременная!
Он женат и вообще, ну ладно, не министр, но ты его знаешь. Кто? Руководящий работник. Очень ответственный человек. Кто?! Нет, не будем называть имени – ты умрешь. Мы год встречаемся, он квартиру снял. А что я могу сделать – у него дети, жена. Он, конечно, ничего не знает (Тима выпятила губку в направлении животика) – что я, дура? Я вообще не ожидала – ты же в курсе, я и предохраняться никогда не предохранялась. А потом – опа, думала дисфункция, как всегда, а ощущения странные. Ну, я даже к врачу не могу у нас сходить – ты представляешь, что в городе начнется.
– Как же ты, – заволновалась я, – ведь уже видно… Что же ты будешь делать?
– Как что? Ты меня не знаешь – я уже все сделала! – Тима самодовольно обвела ладошкой пупок.
– Что – все? – пересохло у меня во рту.
– Я… – Тима прелестно улыбнулась, засияв фирменными ямочками, – съездила к первому мужу. В аул.
– К джигиту? С ума сошла? Зачем? – выяснялось, что я действительно Тиму знала плохо.
– У нас договор с ним – я никому не говорю про его наркоту – ну разошлись и разошлись – а он… Короче, согласился, что он отец. Я пожила там три дня, как бы соскучилась, потом еще на недельку махнула, со свекрухой почеломкалась.
– Ну ты даешь – а если сдаст?
– Не сдаст. У нас такое не сдают.
Тиминым родителям, разумеется, была впарена легенда с мужем. В курсе только брат. Но он – могила.
И Тима залегла на нашем диване. На пять месяцев. При этом в городе все думали, что она в ауле у вновь обретенного супруга. Аулу же обломилась более правдоподобная версия – Тима на сохранении в городе. Я уже не помню, как они все сообщались при тогдашней телефонной связи и что там Тима плела. Но в какой-то момент она официально для всех перебралась в Москву. Я выдохнула. Кавказ замер в ожидании.
Вообще-то, Тима у нас уже была – приезжала, когда родилась Алька. Но только сейчас я вдруг поняла, на что решилась эта утратившая рассудок женщина, доверив священный для организма этап нашей сомнительной компании…. Вот представьте себе, стоим мы в коридоре коммунальной квартиры, которая на самом деле является театральным общежитием. Это самый центр Москвы. Но переулок тихий, приветливый. Дверь в кухню открыта. Хотя я сто раз говорила Саше Кубанову, чтобы он закрывал ее плотно, когда варит самогон. Саша Кубанов как раз закачивал второй прогон, заняв аппаратом разделочный столик. Из кухни Саша – он ходил в трусах – ни на минуту не отрывая глаз от кастрюли, как родную поприветствовал Тиму свободной от половника рукой. Надо сказать, что днем Саша Кубанов варил самогон, вечером играл в театре, а ночью – выпаривал мочу. Дело в том, что Саша Кубанов стремительно лысел. Ему не было еще тридцати. А он уже играл в париках и накладках, что было практически единственным предметом Сашиных переживаний. У Саши была завезенная из крымской деревни жена Таня. Год назад Саша отдыхал в Судаке, а осенью получил оттуда письмо: «Саша, я беременна». «Идиот, – спокойно сказал ему мой многоопытный муж, – кто ж в Крыму адреса оставляет?» И Саша женился. Таня оказалась помешанная на двух вещах – артистах и здоровом образе жизни. Несмотря на трогательное отсутствие даже среднего образования, Таня успешно осваивала позитивную жизненную практику. Она покупала какие-то тусклые медицинские брошюры и делала в них пометки разноцветными фломастерами. Все усилия Тани по оздоровлению себя и Саши привели к тому, что красивая Таня обрела идеально куртизанский вид, а Саша принялся удобрять лысину выпаренной мочой в надежде на волшебное оволошивание. Дневной самогон несколько заглушал запах ночных экспериментов. Но по общему мнению – не до конца. На уринотерапии согласие супругов заканчивалось. В остальном Саша как мог противоречил Таниным установкам. То есть по мере сил пил, ходил босиком в наш туалет и примерно раз в неделю Таню поколачивал. Мы ни разу не видели, чтобы он с Таней разговаривал. Они выходили на кухню, где она его кормила или молча, или плача. Если бы Саша с Таней жили в отдельной квартире, их сын Клим, первое слово сказавший в три года, не заговорил бы никогда. Правда, время от времени Саша выказывал прямо-таки летописную хозяйственность и в целях экономии не только варил самогон, но, например, держал на чердаке кур. Куры жили вместе с бойким петухом Леликом, который с четырех утра орал. Сосчитать стремительно размножающихся наседок Саша не мог, так как, отворяя дверцу чердака, он тут же получал по лысине тысячей одичавших хичкоковских клювов, и ему не оставалось ничего, кроме как зажмурившись, нащупать яйца и, бледному, расцарапанному, спуститься к нам. По-моему, куры большую часть времени голодали.
Итак, справа лысый Саша гонит первачок, слева воет Таня, а из большой комнаты, которую занимает наша семья, как раз выходит моя сердобольная дочь Аля. Она единственная, кто разделяет страдания несчастного петуха. Она берет его к себе и кормит кашей, которая остается от завтрака. Значит, выходит Аля с осоловевшим петухом на руках. За ней следом – я даже не заметила, как она тут оказалась, – наша соседка снизу, актриса детского тетра Наташа, у которой пропала собачка такса. Мы все видели, как убивалась по этой таксе Наташа. Видели и не могли ее утешить. Тогда мой муж подарил ей милую розовую крысу, какую Наташа полюбила со всей нерастраченной нежностью. Вот они стоят – Аля с петухом и Наташа с крысой на плече. Наташа гладит и гладит эту крыску по щетинистой попке, через раз пробегая длинными пальцами по веревочке хвоста. И наконец, как в хорошо прописанной мизансцене, открывается оставшаяся дверь – и в сторону ванной пробегает человек в противогазе. Это молодец Лагутин. Он ненавидит Кубанова за все – самогон, мочу, вонь и первые роли в репертуаре. Лагутин и нам предлагал по дешевке купить противогазы у знакомого военрука. В общем, еще и сейчас, я думаю, не поздно.
Весь этот карнавал не произвел на Тиму никакого впечатления. Проспиртованную кухню она сочла продезинфицированной и только спросила – куда это можно поставить. Имелось в виду то, что втащил за ней мой муж, – коробку синеньких, коробку помидоров, коробку персиков и что-то уже консервированное, что мы съели на седьмое ноября. Паек венчал ящик армянского коньяка. И надо ли говорить, что качество жизни значительной части труппы театра с появлением Тимы выросло в разы.
Более того, по мере того как увеличивался Тимин живот, непостижимым образом росло самосознание этой самой части, что в принципе противоречило ее творческим принципам. Окончательно перешедший на коньяк Кубанов задвинул аппарат, Лагутин перестал курить в комнате, в туалете появился коврик, а Танька вместо вытья круглосуточно зубрила монологи Джульетты. Это ей посоветовала Тима, после того как Кубанов в очередной раз Таньку вздул.
Дело в том, что Танечка вечером вышла за молоком на улицу Тверскую. Оделась она так. Коротенькая песцовая шубка, купленная по случаю у внезапно залетевшей актрисы Ленки Кашкун, черные колготки и сапоги до колен. Срезая обратный путь через подворотню в Леонтьевском, благочестивая молочница попала под плановую облаву на центровых проституток. В подворотне их оказалось четыре. Танька – пятая. Она кричала и трясла пакетом с молоком, но была безжалостно увезена в отделение. Отпустили ее в полночь, а в половине первого она уже прикладывала Сашин половник к посиневшей скуле. «Они ж меня как шлюху какую забрали! С молоком! Саша-а-а!» – рыдала Таня. На что Саша, уже охолонув после первого удара, спокойно сказал: «А ты шлюха и есть».
– Да ты ж актриса, – спокойно сказала Тима опухшей Таньке, занесшей молоток над еще плодоносящим самогонным аппаратом, – талант у тебя я чувствую. Что ты дурью маешься – у тебя театр через дорогу.
И Танькина крыша поехала в другую сторону.
Между тем беременность протекала тревожно. Тиму дважды укладывали в больницу, пока в роддоме на Миусах ее наконец не прокесарили (на всякий случай, досрочно), выложив на грудь вполне жизнеспособного потомка руководящего работника. Моя дочь получила в подарок золотую цепочку – традиционная благодарность кавказской родни первому, кто принесет добрую новость. То есть я набрала родительский номер, а Алька сказала «мальсик».