чтобы стать богатой вдовой, а мне – одного часа стать счастливой матерью. Если бы меня прокесарили хоть на сорок минут раньше… Но что толку досадовать теперь, надо жить с тем, что удалось сохранить.
– Он звонил мне в день смерти. Позвонил и молчал…
– Ну это уж я не знаю, дорогая. Это ваши с ним дела. Может быть, набрал, но я оказалась поблизости, и он не стал говорить, а может еще что, теперь не узнать. Тебе сейчас надо думать только о ребенке, согласна?
– Согласна.
– Ну вот видишь… Ты умная женщина, и мы поладим. Сейчас осмотришься, обживешься немножко, а через недельку пригласим юриста и составим соглашение. Не потому, что я тебе не доверяю, просто нам обеим лучше четко знать свои границы. Не волнуйся, малыша я не оставлю и тебя не обижу.
Увидев слезы на глазах Наташи, Вера подала ей платок.
– Все, успокойся. В конце концов, безутешная вдова все же я, а не ты.
Вытерев глаза и совершенно по-детски протяжно шмыгнув носом, Наташа, сутулясь, пошла в дом.
Вера смотрела ей вслед. Что ж, ребенок в твоей утробе завязался с помощью моего мужа, значит, я, как жена, тоже имею на него право.
Жизнь непредсказуема, и это, пожалуй, единственное, что можно о ней сказать точно.
Вера еще немного посидела, наблюдая, как гаснет закат и небо затягивает молоком белой ночи. Где-то вдалеке послышался стук железнодорожных колес, пробуждая воспоминания об авантюрной молодости и горечь от того, что все это давно миновало.
Она встала и уже собралась в дом, но спохватилась, что чуть не забыла закончить одно важное дело.
Внимательно осмотревшись, не наблюдает ли кто-нибудь за ней, Вера достала из тайничка с сигаретами маленький пакет и прошла к самой кромке воды, где, как она знала, ее нельзя видеть из окон дома. Положив пакет на плоский валун, она тщательно растолкла в мелкую крошку лежащие в нем две ампулы адреналина, которые ввела мужу вместо магнезии.
Сев на корточки, высыпала стеклянную крошку в ямку, вырытую палкой в песке там, куда доставали волны.
Со стороны казалось, будто женщина в задумчивости чертит на песке узоры, которые сразу смывает вода.
Так оно и было, через минуту от ее действий не осталось никаких следов.
Пакет она, вывернув наизнанку и сполоснув, зажала в кулачке. Завтра его вывезут вместе с другим мусором, оставшимся после поминок.
Евгений НовиковСердечному другу
Молодой человек, а это был не кто иной, как поручик Ржевский, спавший на кушетке, открыл глаза, потер их и протяжно протянул: «Фу-у-у!» Затем он пробормотал «надо ж такому присниться», сел и огляделся. По всей комнате была разбросана одежда: там сюртук, чуть поодаль порты, а на комоде – сапог, точно чучело некоего неведомого животного. Поручик повел глазом и заметил подле ножки кушетки алый дамский бант на серебристой щегольской прищепке.
Ржевский некоторое время о чем-то думал, глядя на бант, а затем потянулся и зычно крикнул:
– Тимофей!
За стеной раздался странный звук – как если бы лошадь припала со страху на колено.
– Тимофей! – еще раз крикнул он, вставая и набрасывая на плечи халат. – Ты отдал в починку подпругу?
В комнату вошел слуга в изношенном нанковом сюртуке. Одной рукой он поспешно обтирал губы и верхнюю часть бороды, в другой держал большой сосуд. Поставив его на пол, денщик опасливо отошел в сторонку.
– Так ты отдал подпругу в починку, я спрашиваю?! – спросил Ржевский со строгостью.
– Никак нет, не отдал.
– Почему ж не отдал, каналья?
Тимофей что-то забубнил в свое оправдание, но поручик махнул на него рукой:
– Хватит, хватит! У меня и без того голова идет кругом.
– Это у тебя, барин, после вчерашнего! – подсказал слуга. – Незачем было херес с мадерою мешать.
– А-а-а! – Ржевский поморщился. – Что уж теперь говорить… И снилось потом черт-те что после этого хересу! Будто сижу я на гауптвахте, скучаю, и вдруг мне подают некий альбом. Только я открыл его, как из страниц стали выскакивать голые девицы. Можешь ли ты, Тимофей, себе такое представить?
Тимофей ничего не ответил, только потупился, а Ржевский продолжил:
– Поначалу-то смотрю: ба – девицы-то все плоские, точно цветы, слежавшиеся между страницами. Но скоро, однако ж, стали понемножку объем обретать, кокетничать со мною, коньяку просить. А где ж взять коньяку на гауптвахте? А в карманах будто у меня полно крошек, ну я и принялся кормить этими крошками девиц, чтобы они хоть немного подросли. Ан нет, никак не растут! Так и мучился с ними, пока не проснулся! Вот напасть! Интересно, к чему мне такое приснилось?
С этими словами поручик, распахивая халат, направился к сосуду. Слуга попятился еще дальше, однако поручик вдруг глянул на стол и остановился.
На столе стояло несколько пустых бутылок из-под хересу, какие-то плошки и склянки, тут же лежали курительные трубки, а посередине всего этого, точно вельможа среди бедных просителей, красовался белый пакет.
– А что это там на столе? – спросил Ржевский.
– А что там? – тоже как будто удивился Тимофей. – Надо полагать – вчерашние ваши остатки.
– Я спрашиваю – что там посередине?
– Письмо.
– Письмо? Как оно тут оказалось? – с этими словами Ржевский решительно направился к столу.
Он взял письмо и, разглядывая конверт, на котором были изображены два голубка, держащие в клювах оливковую ветвь и надпись «Сердечному другу», задумчиво произнес:
– Вчера этого письма, кажись, не было.
– Вчера не было, – подтвердил слуга. – Его сегодня утром баба принесла, а я на стол положил.
– Баба? Какая еще баба?
– А пес ее знает какая. Пришла и велела вам, барин, передать.
– Что ж, молода, хороша?
– Какое там – старуха. Посыльная.
– От кого ж посыльная?
– Не сказалась.
Ржевский разорвал конверт и вытащил из него письмо, а также сложенный вдвое лист тонкого пергамента, где находился засушенный голубой цветок. Цветок вместе с пергаментом поручик бесцеремонно бросил на стол и принялся за чтение.
Поначалу он читал с той веселой бойкостью, с какой бобер подгрызает молодую осинку, затем лицо его сделалось как у важного начальника, которому по оплошности подали некое недостойное его внимания прошение, и наконец, ус его как бы сам собою вздыбился, и поручик воскликнул:
– Что за вздор? Просто глазам своим не верю! Она пишет, что понесла от меня ребенка!
– Ребенка? – спросил слуга. – Кто ж его понес?
– Откуда ж я знаю! Пишет, что любит меня, что понесла от меня ребенка, а кто она – поди догадайся!
– Оченно просто могла понесть… При вашей-то хватке… Вот, к примеру, мадам… как бишь ее…
– При чем здесь моя хватка и какая-то бишь мадам?! – перебил его барин. – Конечно, любая может понесть при известных обстоятельствах… Однако ж мне хотелось бы понять, кто именно такое пишет!
– Что ж она, понесла и не подписалась?
– «Я» в конце письма написала, и все! Вот! – Ржевский в сердцах ткнул пальцем в бумагу. – «Я» и больше ничего! Какая досада!
– Стало быть, вы ее хорошо знаете, коль она так по-свойски подписалась, – рассудительно сказал Тимофей.
– Мало ль кого я хорошо знаю! Я полгорода хорошо знаю. Все-таки надобно соображение иметь, чтоб писать вместо имени «я»! Поди тут теперь догадайся, кто это!
– Что ж она еще пишет?
– Да всякий вздор! – Ржевский вновь ткнул пальцем в бумагу. – Вот, например: «Я помню то мгновенье, когда нам удалось соединить наши руки, и вы восторженно воскликнули: «О, это знак судьбы, говорящий о том, что мы будем вместе»… Хм… стал бы я восклицать такое… Соединились руки, и вот уже знак судьбы…. Эдак во всем можно увидеть знак судьбы…. Или же вот… «О нежный, бесконечно нежный друг мой, помните ли вы, как мы стояли над крутым берегом реки, как силились обнять с двух сторон могучую пинию, чтоб соединить на ней наши руки? Вы сказали тогда: «Ежели нам удастся дотянуться друг до друга, то мы уж вечно будем вместе»… Как это понимать? Совершенно не помню, чтоб я обнимал с какой-то барышней какую-то пинию и говорил подобные слова. И что это вообще такое – пиния?
– Это, стало быть, дерево.
– Хм… Зачем бы я стал обнимать дерево, когда предо мною была барышня?! Просто вздор!
– Эва как ловко у вас, барин, получилось – обнимали дерево, а понесла барышня, – с ехидством заметил Тимофей.
– Что усмехаешься? Можешь ли ты вообще такое представить, чтоб я обнимал какое-то дерево, хотя бы и из романтических побуждений, когда рядом находилась барышня?
– А что ж, с вами и такое запросто станется, – сказал Тимофей. – Помнится, вы объявили, что вы есть плющ, а не человек. Стало быть, и пинию могли обнимать.
– Когда это такое было, чтоб я представлялся плющом? – удивился поручик.
– Да в Твери.
– Ну, в Твери… Тоже мне – вспомнил… Когда-а-а это было! Мало ли кем я мог представляться там подшофе. Слушай-ка, Тимофей, а может, это письмо из Твери? Впрочем, нет, нет, нет! – Ржевский замахал руками. – В Твери я когда-а-а-а еще был! За это время дите успело бы не только родиться, но и порядочно уж подрасти. А в письме значится, что она только понесла, что дите еще даже не родилось… Она так и пишет: «Когда дите появится на свет, мне хотелось бы, чтоб оно было похоже на вас»… Хотелось бы, чтобы было похоже… Хм… От кого же все-таки это послание?
– А вы переберите-ка их в уме, дам-то своих, может, и сообразите?
Ржевский закатил глаза в потолок, после чего с интересом, точно там висели какие картины, принялся разглядывать стену, потом – другую, затем перевел взор на кушетку.
В эту минуту в прихожей задребезжал звонок.
Слуга побежал отворять, и через несколько секунд в комнату вошел гусарский прапорщик Клещев.
– А-а-а, это ты, – разочарованно сказал Ржевский.
– Ого, славно мы вчера кутнули! – оглядывая комнату, воскликнул вошедший.
– Да, кутнули хорошо, – буркнул хозяин.
– Однако, я смотрю, ты как будто не рад мне?