Он подошел к Дине, поймал ее за локоть на выходе, в дверях. «Привет, Дина!» Поцеловал, тактично прикоснувшись щекой к щеке. Они встречались раньше, на утверждении нескольких проектов, и еще один раз – на выставке, мельком. Сейчас он улыбнулся, внимательно заглянул ей в лицо и тут же смущенно отвел глаза, поскорее вручил визитку, черный пластмассовый прямоугольник, похожий на ярлык с ценником в виде номера телефона. Воспользовавшись его неожиданным, непонятным замешательством, она впервые внимательно всмотрелась в его профиль. Беспечно похвасталась своим главным заказом этой осени. Он пообещал еще работу, составление каталога к выставке в одной частной галерее. Ее неожиданно до немоты удивило, насколько они похожи. Каштановые волосы, зеленые глаза, это угловатое подростковое смущение. Потом произошла секундная озадаченная остановка вселенной. Все в мире застыло. Ровно на секунду полностью отключилась память. В этот миг легкости и немоты в Динино сердце неожиданно и безжалостно впился крошечный граненый кинжал из мутного сиреневого стекла. Она слегка сжалась от непривычной, незваной боли. И замерла. И сделала вид, что слушает, о чем он рассказывает. А сама чувствовала только, как новая незнакомая боль разливается по лопатке и медленно течет в сторону левого плеча.
Она возвращалась домой после выставки одна. Запахнувшись в пальто, торопливо брела по темным переулкам, заткнув уши музыкой, укрывшись за знакомыми звуками от шума города и всполохов собственных мыслей. Чувствовала слежавшуюся сырость полуночных улиц и новую, незнакомую, тянущую боль в сердце. Стеклянный кинжал вонзился глубоко. Будто норовя увековечить неожиданной болью момент их встречи в дверях бывшего консервного цеха, переделанного под выставочное пространство. Дина надеялась, что завтра все забудется и отпустит, как нечаянный будничный эпизод. Засыпая в ту полночь, она наметила с утра начать подготовку к работе. Даже пыталась в полусне отобрать статьи, прикинуть приблизительный список материалов для поиска на сайтах, в платных интернет-каталогах, в полупустых особнячках библиотек.
Ни завтра, ни всю ближайшую неделю Дина ни разу не заглянула в свою маленькую уютную комнатку-офис. Она ни разу не включила компьютер. Ни разу не сварила себе одинокий сосредоточенный кофе на сломе раннего утра и медленно наплывающего дня. Она вообще крайне редко с тех пор ночевала дома.
Всю ту осень, всю зиму они каждый день бежали по городу, то опаздывая в кино, то без цели спеша по переулкам сквозь сумерки, ухватившись за руки, редко переговариваясь, выпуская в темное небо кружевные выдохи. Разрумяненные от мороза, сжавшись под колким ветром, они все время бежали, как будто за ними гнались.
Дина спешила рядом с ним сквозь затянувшуюся позднюю осень, наблюдая, как ветер, местами прохваченный льдистым выдохом декабря, катает по тротуару горсти желтых липовых листьев, они казались ей картофельными чипсами со вкусом лука и еще – ветчины. От этого осень становилась домашней и прозрачно-уютной, как бабушкина кухня, в которой забыли закрыть форточку на ночь.
На восьмом этаже тягостного сталинского дома, в комнате под крышей, мебелью которой был старый синий диван, замерев в объятиях друг друга, они подолгу смотрели в окно на небо. Дина ждала, каждую секунду была готова, что из ясного студеного неба поздней осени выбегут святые, лучезарные, в пурпуре накидок, в невесомом темно-синем атласе покрывал. Потом он морщился от бестактной приземляющей назойливости телефонного звонка. Сбрасывал вызов, тихонько ворчал, поспешно отключал мобильный. Тут же приглушенно рычал дрожащий от напряжения выдох. Прятал лицо от осторожных, смешливых вопросов в ее разметавшихся по плечам каштановых волосах. Иногда казалось, что он хочет укрыться в золото и медь ее волос кисти Боттичелли. Дышал туда. Целовал ее в затылок. И молчал.
В его просторной пустой квартире не было ни лоджии, ни балкона. Единственная балконная дверь кухни вела на пустую площадку, прямоугольную бетонную плиту, нависающую над переулком без бордюра, без перекладин, без решеток. Как маленький и тревожный обрыв. В солнечные дни на площадке рядком сидели голуби. На этой площадке, прислонившись к стене, он обычно курил над городом, вслушиваясь в его гул, в ночные гудки, улавливая резкие всхлипы, топот и обрывки фраз утренних прохожих. Иногда он замирал, вглядываясь в профиль крыш, редких шпилей, башенок, новостроек. А иногда вставал в полный рост, прижимался к стене, закрывал глаза и прислушивался к стуку собственного сердца, перемежаемому отзвуком ударных в припаркованной внизу, возле подъезда, машине.
Дина всегда останавливалась и обмирала в проеме двери, ведущей на площадку. Стояла, чувствуя, как в висках пульсирует нарастающий страх. Весь город перед ней – стены домов, чужие балконы, жестяной профиль крыш, башенки и далекие новостройки – начинал медленно уплывать, медленно кружиться. Она так ни разу и не решилась, не сумела шагнуть на площадку. Хотя бы постоять там пару минут, прижавшись к стене, над городом, на фоне неба. Без бордюров, без парапетов, без каких-либо опор и границ. Поскорее отступив из проема назад, она всегда в панике захлопывала дверь. И, охваченная леденящим ужасом, убегала вон из кухни.
Потом они снова неслись по городу, сцепив пальцы в нерушимый замок. Снова без цели часами петляли по переулкам, обнявшись под снегопадом, убегая от невидимых преследователей мимо ресторанчиков, окутанных поджаристыми выдохами, мимо бижутерии позолоченных витрин кафе с фарфоровыми медальонами лиц.
Дина все чаще на некоторое время снова становилась двадцатилетней, с легкостью сбрасывая десятилетие самых главных своих правил и выводов. Она уютно усаживалась по-турецки, в растянутых мятых джинсах, в футболке с глубоким вырезом, в радуге крупных деревянных бус. Он говорил по телефону, разгуливал туда-сюда по комнате, размахивал руками или нетерпеливо дышал в трубку, поспешно записывая что-то в потрепанный блокнот. Дина часами тихонько присутствовала в его кабинете, сидела на полу, листая фотоальбомы из его библиотеки, нечаянно растрепав вьющиеся волосы по плечам. Тихо, едва дыша, она вглядывалась в череду черно-белых фотографий моря, перевернутых на песке лодок, рыбаков, тянущих сети на закате, маяков в тумане. Она всегда мечтала о море, украдкой, мягко, уступчиво. Не особенно надеясь на исполнение, не слишком потакая своим мечтам. Иногда в его кабинете сгущалась нерушимая дрожащая тишина, нарушаемая редким шуршанием перелистываемых страниц. Иногда там на несколько мгновений воцарялась вечность, бескрайняя, всесильная, и побежденное время отступало, как старая дворняга, в которую бросили камень.
Потом, обнявшись, они снова замирали на низком синем диване. Подолгу безмолвно смотрели на небо. Дина чувствовала горьковатый, отдающий кофе запах его подмышек. Дина ждала могущего, сияющего появления святых из розового облака, притаившегося над башенкой. Чувствовала его теплое дыхание на своем плече. Помнила, что во внутреннем кармашке сумки лежит пушистая синяя варежка, крошечное послание, знак надежды. Он снова морщился, сбрасывая неожиданный и упрямый звонок. Тяжело, с незнакомой дрожью, озадаченно выдыхал. Отворачивал лицо, став на некоторое время ледяным и далеким. Но очень скоро с нахлынувшей нежностью прятал лицо в меди и золоте ее рассыпанных по плечам волос от смелеющих, с каждым днем все заострявшихся вопросов.
Теперь утром, едва проснувшись, еще не успев окончательно отпустить теплый, томный, разлитый по телу сон, Дина чувствовала сердце. Граненый стеклянный кинжал проявлялся через пару секунд после пробуждения. Он пронзал сердце Дины, отдаваясь мягкой, тянущей болью. Казалось, крошечный кинжал с каждым днем продвигается все глубже среди сплетения сердечных артерий и кровоточащих горячих мышц. Но Дина не жаловалась, она принимала неожиданного истязателя за особое напоминание. О том, что главная любовь ее жизни теперь наступила. Свершается. И движется к неминуемо-счастливой, единственно возможной развязке. Ведь именно это обещали святые в лазурных и пурпурных покровах, послав ей на аллее парка крошечное синее письмо, пушистую детскую варежку, похожую на шерстяное сердечко.
В тот день они снова бежали по переулкам. Отчаянно, молча. Щурясь от сыпавшего в глаза колючего снегопада. Дина подвернула ногу, но не остановилась, а ковыляла рядом, будто переняв его страх оказаться в руках невидимых преследователей. В его телефоне назойливо тренькали смс, одна, вторая, третья, от которых он морщился. И запахивал куртку, будто стараясь от чего-то укрыться. Они долго петляли по улочкам, потом, промерзшие, усталые, впервые сдались и свернули погреться. В маленьком полутемном ресторане их ждал дальний столик, возле приоткрытого окна, из которого в пропитанное корицей и соусами тепло врывался ледяной колючий ветер февраля.
Они сидели друг перед другом, улыбаясь, оттаивая. Он неохотно заглянул в телефон, как всегда напоказ тяготясь этим. И замер. На этот раз он не отключил телефон, вместо этого он сам будто бы отключился от Дины, от этого вечера, от всего вокруг. И сидел, оглушенный, отстранившийся, внимательно моргая в светящийся синий экран. Словно ответом на его оторопь через минуту звонок расколол одуряющий шум ресторанчика, ворвался в их вечер оглушительно, резко. Он не поморщился, не сбросил вызов. Он сжал телефон в руке и тихо сказал: «Я слушаю… видел… привет». Потом задышал часто-часто, со знакомой дрожью порывистых выдохов. Тревожно и раздосадованно заткнул свободное ухо, чтобы в него не проникали обрывки песен, отвлекающий звон посуды с кухни. Он вскочил на ноги, отошел от столика, замер в стороне и безотрывно смотрел в темное окно на дребезжащую огоньками и фарами морозную улицу.
Где-то там, на пронизанной ледяными сквозняками мутной окраине города, в сгорбленном доме возле голубятни и детского парка, из своего старого мобильного с треснувшим экраном, в его новый, мерцающий мягким синим светом телефон всхлипывала женщина. Она что-то говорила быстро, визгливо. Срывалась на громкие рыдания. Совсем будничная, растрепанная, торопливая женщина с вечной нехваткой времени и денег, у которой все рвется и ломается в пальцах, все валится из рук. Невысокая, чуть полноватая, с раскисшими щеками, с распухшими некрасивыми губами, она размазывала слезы растянутым рукавом синтетической кофты, которая царапала ее обветренное, бледное, вянущее лицо без черт. Она стонала и кричала в трубку, настойчиво, настырно, потому что ей больше некому было позвонить. Она была сейчас совсем одна в этом городе, беспомощная, жалкая, наедине со своей бедой: девочку, ее маленькую принцессу, утром увезли на «Скорой» в районную больницу, с температурой. И рвотой. Сказали, что, скорее всего, менингит. Она всхлипывала и кричала ему в самое ухо. У нее не было ни денег, ни сил это пережить. Сейчас она вернулась из больницы, ее зачем-то заставили уехать домой, ей не разрешили остаться с девочкой на ночь. Она долго умоляла, предлагала им деньги, угрожала и плакала, но они были непреклонны, эти врачи и медсестры. И она вернулась в обшарпанную квартиру, где в маленьких тесных комнатах и в коридоре все полы завалены игрушками, кубиками, человечками из пластилина, магнитными разноцветными буквами и кукольной посудой. Она выла в трубку, не сдерживаясь, отчаянно, безумно. Растягивая слова, закашливаясь, громко по-звериному сглатывая. Она умоляла его поехать с ней завтра утром в больницу. Возможно, ее принцессу сейчас перевели в реанимацию. Ее девочка лежит где-то там, на окраине города, обвитая со всех сторон проводами приборов и трубками нескольких капельниц. Растрепанная будничная женщина выла, умоляя его поехать завтра к ее девочке, которая до сих пор так часто спрашивает, где он, почему он не приходит. Она все равно продолжает упрямо называть его «папой», хотя никакой он ей не отец. А потому что не надо было приручать ребенка, бегать в догонялки с во