Утро вечера мудренее. В понедельник утром я включила компьютер, превентивно втянула голову в плечи и принялась сочинять письмо.
«Уважаемый Дмитрий Николаевич, вчера я сломала руку и сегодня вынуждена взять больничный на две недели». Нет, может, лучше ногу? Или ключицу?
Представила Дмитрия Николаевича через пять месяцев. Припомнит и руку, и ногу. Ключицу тем более. Нет, перед смертью не надышишься, шило в мешке не утаишь, а все тайное становится явным.
«Уважаемый Дмитрий Николаевич, еще в пятницу мы с вами строили совместные планы на будущее, но в воскресенье случилось непредвиденное – я узнала, что жду ребенка. Это очень долгожданная беременность, после предыдущей неудачной попытки пришлось ждать пять лет. Врачи советуют лечь в больницу. Вы – второй человек, после мужа, которому я это говорю, даже родители не знают. Обещаю две недели отсутствия работать удаленно и всегда быть на связи с вами».
Выдохнула, перекрестилась и нажала невозвратное «отправить».
Через десять минут пришел ответ:
«Поздравляю! Занимайся здоровьем, но о работе не забывай». В конце письма стоял смайлик. Я и не думала, что он умеет улыбаться.
Оформив документы в приемном покое, в девять часов утра поднялась в отделение.
– Зачем вы пришли? Мест пока нет, – огорошили с порога. – Сидите, ждите, выписка после обеда. А лучше приходить завтра или в конце недели.
Вскоре таких, как я – «приходитезавтра», – набралась дюжина. Мест на стульях не осталось. Через пару часов спину ломило, низ живота ныл и тянул. Казалось, сухая строчка в направлении «угроза выкидыша» вот-вот вполне могла претвориться в реальность.
– Сколько стоит платная палата? – созрела я, подойдя к сестринскому посту.
Место на стуле тут же заняли.
Палата стоила как двухместный комфортабельный номер сочинского отеля в высокий сезон.
– Бери, – сказал муж по телефону. – Не жди, что за издевательство.
«Обойдусь, – решила, умножив сумму на четырнадцать дней. – Подожду еще час. Только если уж совсем невмоготу будет».
Прошлась по коридору, растирая поясницу, вышла на прокуренную лестницу.
Последняя, купленная еще в другой жизни, – в субботу – пачка сигарет тянула карман.
– Не слушайте вы их, – затянулась рядом пожилая санитарка. – Это они специально народ с утра до обеда маринуют, чтобы раскошеливались. А в палаты те заглянете – то же самое все, занавеси молью прожранные, только телевизор личный. И дохтора, и похлебка – все одно. С часу дня выписывать начнут, вот и караульте.
Двери в палаты открыты. В каждой сидят на кроватях девчонки, обсуждают больничный быт.
– Да я с тем успехом дома лежать буду, – беленилась одна на кровати у окна. – Не выпишут сегодня, я по собственному желанию заявление напишу, все равно уйду! У меня от каши ихней понос начался, а на хлорку, которой по полу возюкают, аллергия! Я еще скажу спасибо врачихе в консультации за то, что меня сюда упекла.
– Плохо тут, девочки? – заглянула в палату.
В больничном мирке, как попутчики в поезде, люди сходятся мгновенно: и тем и другим ехать вместе на долгое расстояние из пункта А – поступления до пункта Б – выписки. Попутчики успеют заинтересовать, надоесть, стать родными, снова надоесть, и, когда говорить уже больше не о чем, молчание становится ненатужным, а обоюдно-осмысленным, как у прожившей много лет вместе супружеской пары. Новый человек – как глоток воздуха, тем более если он еще не знает, как плохо лечат в этой больничке.
– От-вра-ти-тель-но! – отчеканила пациентка на кровати у окна, а я оценила обстановку: без сомнения, это лучшее место в палате – светло, не на проходе, розетка для ноутбука в наличии прямо над тумбочкой, для того чтобы быть на связи с Дмитрием Николаичем.
– Как я вас понимаю! Меня тоже заставили приехать, а что я буду тут делать? – горестно всплеснула руками, мысленно располагаясь на кровати у окна. – Конечно, дома лучше, там и стены в помощь. Сколько ты уже тут? Пять дней! Бедная, как ты выдержала?
Когда началась выписка, я сбегала на пост, попросила определить меня в выбранную палату и заняла стратегическое положение низкого старта на стуле возле дверей.
Вскоре у меня появилась компания. Стройная заплаканная девушка держала за руку мужа и, по всему видать, тоже намеревалась осесть в выбранной палате. Почувствовав конкуренцию за место у окна, мигом ее невзлюбила, но что делать – попутчиков не выбирают.
Постели поменяны, пол навозюкан хлоркой – палата свободна. Одновременно мы ринулись в раскрытые двери, но соперница с опережением.
– Чур я возле дверей, – сказала она. – А то от окна еще дуть будет, тут вон и балкон еще. Можно? Меня Марина зовут.
– Вы попадаете к нам прямо с койки! А еще чего-то хотите, – раздраженно сказала лечащий врач нашей палаты. – Родятся у вас дети или не родятся – этим только господь бог ведает, а мы тут так… помогаем немного.
Мы с Маринкой закивали: у нее срок четыре недели, а у меня – три. Прямо с койки, куда уж тут спорить. Поначалу я обиделась на «койку» и хотела рассказать врачу, как ждала беременности, как уже даже не надеялась, но поняла, что лирикой ее не прошибешь, да и ни к чему они, эти слезные истории в стенах больницы, которые, если бы могли говорить, сами рассказали немало.
Каждый день привозили девочек с выкидышами и замершими беременностями на чистку. Выписывали всех на следующий день после УЗИ и беглого осмотра. Хуже всего было, когда из-за отсутствия мест клали их в нашу палату – к тем, кто сохранялся. Мы ведь и сами ходили под дамокловым мечом чистки, приговор мог прозвучать на каждом осмотре.
Маринка не знала, что это такое, а я-то знала и потому старалась не смотреть в лица тех, кому сохранять нечего. А как не смотреть, когда в одной палате. Мы сидели на кроватях, через узкий проход, но были словно на разных планетах – маленьких астероидах. Только на наших с Маринкой астероидах цвела своя живая роза, укрытая стеклянным колпаком, а напротив, через проход, – умерла. И проход этот, выстланный потрескавшимся и затертым больничным линолеумом, казался бездной.
Молчать нельзя, и говорить пустые слова утешения тоже нельзя – это я хорошо помнила, потому что не забыла, как сидела по ту стороны бездны.
«Я даже не знаю, что сказать» – одна из самых страшных фраз, которую можно услышать от человека. Не знаешь – молчи.
Обсуждали незначимое, обменивались телефонами, с облегчением расставаясь и зная, что никогда друг другу не позвоним.
Исключением стала Люда – она хоть и сидела по ту стороны бездны, но казалась нам гуру. В ней не было того тихого, безмолвного и оттого еще более страшного отчаяния, которое поселялось в бездетных почищенных: она уже растила маленького мальчика, только вот со вторым не заладилось.
Как мостик между той и этой сторонами, она утирала свои слезы и давала нам советы, а мы в кои-то веки могли не молчать и прятать глаза, а с упоением расспрашивать про заповедные девять месяцев жизни, в которые только вступили.
Как и остальные девочки после чистки, Люда пробыла с нами недолго, но ее телефонный номер сохранила в записную книжку даже заплаканная Маринка.
Причину ее слез я узнала в первый же день, сразу после водворения на желанные кровати. Когда муж ушел, она рассказала, что узнала о беременности сразу после свадьбы: пропали путевки на Мальдивы и медовый месяц обернулся больницей. Она чувствовала вину перед мужем и заливалась слезами каждый раз, когда наша суровая лечащая врач возглашала:
– А главными виновниками выкидышей, скажу я вам, девочки, часто становятся ваши любимые мужья, которые не могут воздерживаться девять месяцев и сами ставят крест на отцовстве. Надеюсь, вы меня поняли? Передавайте привет своим кобелям.
Надо сказать, кобелям и без ее ехидных приветов приходилось несладко. Мой муж, попадая в пространство облупленных серых стен, цепенел и не мог сказать ничего вразумительного, кроме того, что когда-то это все кончится. Маринкин сидел возле кровати и смиренно держал ее за руку, при этом было не ясно, кто больше переживает из-за упущенного медового месяца – он или все-таки она.
В конце недели нас обеих ожидало испытание – УЗИ плода на предмет сердцебиения. В гости приехала Люда, привезла пирожные-картошку и говорила, что все будет хорошо. Мы суеверно делали вид, что не верим.
Первой вызвали Маринку.
– Бьется, – сказала она, сияя, когда вернулась.
Я так волновалась, что все происходившее начисто стерлось из памяти, осталось только сказанное в палате:
– Бьется.
Маринка захлопала в ладоши. Тем же вечером от избытка чувств мы совершили страшное преступление.
– У тебя нет сигарет? – спросила она.
– Есть, – вспомнила я.
– Надеюсь, лайт? – строго уточнила Маринка.
– Суперлайт.
«В последний раз», – постановили мы и тихонько открыли двери балкона.
– Бабок не разбуди, – шептала я почти беззвучно.
Утром к нам на две свободные кровати определили старушек с эндометриозом – еще одной напастью, массово отправляющей женщин в гинекологию.
Выкурив по сигарете, мы хотели показательно выкинуть пачку вниз, но были застуканы вошедшим в палату дежурным врачом.
– Так-так, – сказал он и уперся в меня взглядом. – Кажется, кто-то сегодня заходил ко мне в ординаторскую и спрашивал, каковы его шансы на вынашивание беременности.
Кто-то сегодня скучал, заметил в приоткрытую дверь нового доктора и решил разнообразить его досуг. Сначала кто-то была я, а потом Маринка. Ну и что, что вопросы об одном и том же. Каждая беременность не похожа на другую – наверняка ему сразу рассказали об этом сразу после клятвы Гиппократа.
– Простите нас, мы так больше не будем, – пискнули мы с Маринкой хором голосами мышей из мультика про кота Леопольда.
– Никто не знает, что может оказаться решающей каплей для вашего ребенка. Быть может, вот эта сигарета, – кивнул он на дымящиеся хабарики. – Капля никотина, убивающая зародыш!