ак Люба с Ершовым будут водить за ручки маленькую пухлую девочку… а потом они узнали, что Ершов курит и ругается матом. Катя улыбнулась, вспомнив потрясенное лицо подруги, когда она увидела объект своего обожания – с сигаретой в зубах, в обнимку с какой-то темной личностью в драной куртке. Оба парня были в подпитии и, шатаясь, горланили разухабистую песню.
– Не с ним, – только и сказала, придя в себя, Любочка.
Это было давно, Любе тогда было четырнадцать, как сейчас ее сыну Владьке. Она была пухленькая, круглолицая, и отец звал ее «моя бубочка». Он любил Любу больше, чем старшую дочь Веру – стройную красавицу с надменным прищуром холодных глаз. Он не говорил этого, но Люба знала, и Вера знала, и все знали, и удивлялись: Вера была красивее и успешнее, и она выбрала ту же профессию, что и отец – он был юрист. А Любочка пошла не в масть: рано начала вязать и шить, лет с десяти стряпала обеды и пекла торты, а вот в школе училась вяло и пятерки имела по единственному предмету – рисованию. Родители мечтали видеть Любочку ювелиром или, на худой конец, модельером-технологом, но она выбрала какой-то невнятный заочный факультет, где в тот год был недобор: лишь бы профессия. «Вера у нас карьеристка, а Любанька с рождения хозяйка и мать, – оправдывалась мать перед знакомыми. – Пока Верунька учится, да копается, Любушка уж замуж выскочит…»
Люба действительно вышла замуж раньше сестры, в девятнадцать лет. А в двадцать один уже качала новорожденного Владьку. Катя помнила, что на Владьке был розовый чепец и розовая распашонка, и завернут он был в розовое одеяльце, и дальше, до трех почти лет, ходил почти во всем розовом: тратиться на замену закупленного загодя девчачьего приданого Люба не захотела…
Юра Трофимов шагал к аптеке и вспоминал такое же время, только тринадцать… нет, уже почти четырнадцать лет назад. Ждали Наденьку… Люба ждала Наденьку. А ему все равно было, кто – девочка или мальчик, его волновало только одно: здоровье матери и ребенка. И вот Владька родился… Как же он радовался, что все сложилось благополучно, как доволен был, что родился сын! Но, если бы родилась девочка, положа руку на сердце, он точно так же любил бы дочь. Так он себя тогда чувствовал… Он – но не Люба. Для его жены радость материнства омрачилась несовпадением желаемого с действительным. Сын самовольно занял место, которое Люба готовила для другого… а вернее – другой. Она кормила его грудью и не могла сдержаться, вздыхала: ох, ну почему ты не девочка…
Владька сосредоточенно ел. Высасывал из Любы не ему предназначавшиеся силы.
– Дурная ты, хоть обижайся, хоть нет, – говорила мать Любы, любуясь внуком. – Ну, чем он виноват, что ты дочку хотела? Он же не по собственной воле к тебе в пузо залез!
– Не по собственной, – соглашалась Любочка. Она говорила Юре, что ей жалко ни в чем не повинного Владьку, но разочарование все равно давит.
«Я знаю, – говорила Люба, – почему не получилось девочки: это ты, ты хотел сына…» И хоть он уверял ее, что ему было все равно, Люба настаивала, что всю беременность чувствовала, как он ждет мальчика… «Это и сыграло решающую роль, когда соединялись наши клетки, – говорила она. – Твоя энергия отодвинула Наденьку внутри меня и сложила хромосомный эскиз Трофимова-младшего»…
Говоря об этом, Любочка нет-нет, да и всплакивала. Жаловалась, что ей мечталось, как она будет заплетать косы, учить вдевать нитку в иголку, держать крючок и спицы, готовить супы и салаты, – и шептаться по вечерам, пересмеиваясь, «о своем, о женском»… Она страстно хотела дочку! А к Владьке относилась так, будто он обидел ее. Когда Юра, замаявшись вскакивать ночами, мягко упрекал Любочку, она отвечала, что у нее послеродовая депрессия и, должно быть, отсутствует материнский инстинкт. Так продолжалось несколько месяцев, пока Владька не заболел бронхитом. Он кашлял, задыхался и плакал тонким жалобным голосом сутки напролет. Его сердце колотилось часто-часто, губы сохли, а кулачки сжимались так, что синели пальчики. Люба как раз накануне посмотрела передачу, где рассказывалось о том, что груднички улавливают энергии родителей и от огорчения могут даже умереть. Ей вдруг придумалось, что Владька умирает… он умрет из-за ее обманутой надежды! Люба пришла в ужас. Крепко спавший материнский инстинкт вдруг вскинулся, выпрямился в полный рост – и Люба влюбилась в сына. Вот таким образом его жена полюбила Владьку… теперь она уже, наверно, забыла те дни…
Юра Трофимов был не чужд философии, особенно в ситуациях, когда был расстроен и не слишком твердо чувствовал землю под ногами. Вот и сейчас он шел, не спеша, стараясь привести себя в состояние привычного равновесия. Он думал о том, что протест Любы против мальчика – это протест против природного течения жизни, от этого и такая уродливая форма. И еще, быть может, думал Юра, Любочка так отчаянно протестует, что изначально в ее планы на жизнь входил только один ребенок. Не то чтобы она себя чрезмерно жалела, просто набрала в ней после замужества силу хозяйственность, которая стала чуть ли не большей, чем чадолюбие. Как неукротимый скакун, хозяйственность несла Любочку к новым и новым материальным целям, звала покорять вершины благополучия. «Дети – предприятие хлопотное и затратное. Родил ребенка – перестал быть хозяином своим силам, времени, здоровью и кошельку, связал себя по рукам и ногам…» – так говорила Люба подругам. А еще: «Без ребенка – семья не семья. Но с двумя ребенками – это уже семья с подорванным бюджетом и туманной материальной перспективой». И никто, включая Трофимова и верную Катю, переубедить Любу не смог.
Материальный скакун требовал от Любочки постоянного движения. Он заполонил все Любино существо, смирившееся с судьбой, подменившей дочь сыном: в разочарованиях скрыта огромная сила. Сначала – бытовая техника, ремонт и мебель в их тогда еще однокомнатной квартире, приобретение первой, недорогой и подержанной, машины. Потом – новая техника и новая мебель, новая машина, и, наконец, трехкомнатная крупногабаритная, пусть и в спальном районе, квартира. Все эти вершины Любочка покорила не за год или два, – больше десяти лет ушло на создание достойной материальной базы. Юра работал на трех работах, Любочка тоже старалась, папа Любочки, известный адвокат, считал своим долгом помогать любимой дочери, и помогал щедро. И пускай Любочка не сделала карьеры – она о ней и не мечтала, пусть Трофимов был просто золотые руки – мастер на заводе, разве в этом счастье? Уютный дом, добротно устроенный семейный очаг – вот главные слагаемые душевного покоя и ориентиры в неровном, туманном пути человека. Так что к тридцати годам Любочка уже с немалым удовлетворением готовила в тефлоновой посуде, пекла свои знаменитые торты в отличной духовке, выкладывала выпечку на дорогую столешницу. Когда приходили гости, она с гордостью показывала квартиру, где не было ни одной случайной вещи. Какое, – она по полгода ждала каждую панель, постельное белье заказывала в каталогах, за покрывалами-паласами ездила в Бог знает, какие дали!
Потом началась эра путешествий. Любочка не имела интереса к соцсетям, ей хватало демонстрации фотографий друзьям и коллегам. Нельзя сказать, что она особо гордилась своими поездками… пожалуй, другое: возможность раз в год вывезти свою семью в Турцию или Египет (Трофимовы предпочитали ленивый отдых на пляжах), или на российские курорты, которые стали едва ли не более дорогими, чем заграничные, была для нее еще одним доказательством того, что ее скакун полон сил и гарцует не хуже всех и получше многих. В общем, если б не отсутствие дочки, можно было бы сказать, что жизнь удалась…
Он купил лекарства и повернул назад. В квартире скинул обувь и прошел в комнату, где сидела Катя. Услышав его шаги, она сказала:
– Это было почти четырнадцать лет назад.
– Что? – не понял Трофимов.
– Владька родился…
– Да она вообще не собиралась второго рожать, – заговорил Юра. – Уж я ее как уговаривал, а она – нет, нет и нет! Работа, дом… Надумали!
А когда имена обсуждали, еще в самом начале, я предложил: «Но если вдруг да будет мальчик, давай Федором назовем. С греческого переводится как «дарованный Богом». Так просто предложил, понимаешь? А она теперь считает, что это я виноват…
– Она не задохнется там? – озабоченно спросила Катя.
– Там вытяжка, – откликнулся Трофимов. Он подумал огорченно, что за время его отсутствия Катя не нашла нужных слов. Катя молчит, Люба за дверью тоже молчит. Остается ждать, что Люба выйдет сама. Трофимов вздохнул и опустился на пол у ванной, перегородил коридор длинными ногами.
Катя вернулась к воспоминаниям.
Да, Любе сложно было решиться на второго… Ломать ставший привычным быт, брать на себя пожизненную нагрузку. На работе можно закрыть кабинет и уйти, да и вообще работа – вещь относительная. Муж, если смотреть глобально, тоже величина переменная. Совсем другое – дети. Ребенок – это твое сердце, бьющееся вне твоего тела… Дети – это всегда близко и горячо, самый большой страх, самый большой риск. Так Люба объясняла Трофимову, который хотел второго ребенка, и любимой подруге Кате лет десять подряд.
Между тем Любе исполнилось тридцать, а потом и больше. Очередной – тридцать третий – день рождения отмечали узким кругом, с родными и близкими.
– Пусть жизнь тебя почаще радует и удивляет, – поздравляя именинницу, пожелала Катя.
– Радует – да, – ответила тогда уже немного захмелевшая Любочка, – а вот удивлять… Я свою жизнь знаю на годы вперед – тьфу-тьфу! – лишь бы все вы были живы-здоровы! Жизнь моя, слава Богу, сложилась…
Над чем посмеешься – тому и послужишь, а зарок по сути своей есть призыв лукавого, говаривала бабушка в Катином детстве. Катя эту поговорку позабыла, а вспомнила тогда, когда Люба стала рассказывать ей странные вещи. Идет, например, Любе навстречу девушка с коляской, а из коляски, как птенец из гнезда, выглядывает маленькая голова в чепце; или мама ведет тихонько неуверенно шлепающую малышку, и ножки так малы!.. а Люба голову сворачивает им вслед – и той, и другой. И пытается уловить носом в городском воздухе запах, свойственный только лишь маленьким детям, – смесь молока, присыпок, памперсов и чего-то еще: запах недавнего рождения. Любины глаза сами собой успевают обшарить ребенка сверху донизу: «перевязочки» на руках, круглые по-воробьиному, беспамятно распахнутые глаза, невесомые волоски, лилейные щечки. «Лапочка, – умиляется Любочка. – У меня дочки не случилось… А у других вот случилось».