МЫ ЗДОРОВАЕМСЯ С МОСКВОЙ
Спать мне не хочется, значит, я выспалась, значит, уже утро. Но, наверно, раннее, хотя совсем светло, летом не поймешь, утро это или еще ночь.
Часы у меня будут, когда мне исполнится шестнадцать, не раньше, так сказала мама. Поезд наш очень скорый, он останавливается только на самых больших станциях. Это хорошо, ведь на каждую станцию у поезда уходит уйма времени. С разбегу не остановишься, нет, надо идти все медленнее и медленнее, потом еще сколько-то минут постоять, потом опять сразу не больно разгонишься. Зато на станциях висят большие часы и можно узнать, сколько сейчас времени и скоро ли будет Москва.
Я лежу на верхней полке. Первый раз в моей жизни. Сначала, когда я попросилась сюда, мама сказала:
— Ни в коем случае!
А когда мама говорит: «Ни в коем случае!» — мы с Галкой умолкаем. Все равно ничего не выйдет. На верхнюю полку полезла мама. И тут она увидела, что эта полка к стенке идет под гору. С такой полки, сказала мама, нарочно не свалишься. Тут Галка закричала, что тоже хочет наверх, раз там все под гору, что в конце концов она тоже не просто так едет в Москву, а на летние каникулы, пусть Наташка не больно-то задается.
Наташа — это я. Наталка тоже я. А мама еще называет меня Натальей. «Наталья!» — громко говорит она, и я уже знаю, что сейчас мне нагорит.
Четвертого пассажира в нашем купе еще не было. И мама подсадила Галку наверх.
Мама спит на нижней полке, под Галкой, лицом ко мне. Наверно, она и во сне принимает экзамен у своих студентов, лицо у нее заботливое, губы чуть-чуть шевелятся. Точь-в-точь такое же лицо бывает у нашей учительницы, когда мы отвечаем ей урок. Моя мама работает в Харьковском университете и вчера вечером принимала экзамен. Мама много рассказывает нам про свой университет, про своих студентов. Она вообще у нас разговорчивая. А вчера все молчала и глаза у нее были невеселые.
— Что, плохо отвечали? — спросил ее папа.
— Хорошо отвечали...
— А мне показалось, что ты чем-то огорчена.
— Ты, наверно, забыл,— тихо сказала мама,— это же четвертый курс. На будущий год у них уже не будет немецкого языка. И меня не будет.
Тут вмешалась Галка.
— Тебе их жалко, да?
— А ты как думаешь? Вот через три года вы расстанетесь со своей Александрой Александровной...
Галка перебила маму:
— А я все равно в перемены буду ее в коридоре сторожить. Наталка же сторожит.
Александра Александровна была моей первой учительницей. Она учила нас два года, а прошлой осенью стала учить первоклассников, потому что у них теперь новая трудная программа, а Александра Александровна очень хорошая учительница. Очень! Галка так важно говорит:
— Нам сегодня Александра Александровна по математике много задала.
А у меня в первом классе была обыкновенная арифметика.
Я все смотрю и смотрю на маму. Я что-то не помню, видела ли я ее когда-нибудь спящей. Ложится она, когда мы с Галкой уже наполовину выспимся, а встает раньше нас. Наверно, ни один человек на свете не устает больше нашей мамы. То она проверяет тетрадки своих студентов, готовится к занятиям, то мчится в университет, то в магазин. А сколько у нее хлопот с нами. Папа любит борщ и жареную картошку, мы с Галкой, наоборот, лапшу, потом еще котлеты с макаронами, блинчики с творогом. И все это жарит, варит наша мама. И белые-белые, как молоко, папины рубашки стирает мама! И дырки на наших колготках, которые на нас прямо горят, штопает мама.
Папа тоже очень занят. Он работает бухгалтером, а по вечерам еще, как и мама, учит студентов, которые потом тоже станут бухгалтерами. Папа и сам все время учится. Он работал и заочно учился в институте, а теперь работает и заочно учится в аспирантуре. Он будет кандидатом бухгалтерских наук. Папа очень любит свою бухгалтерию.
Маме помогаем мы с Галкой. Покупаем молоко, хлеб, сахар. Мама вешает нам на шею ключи от дома, Галке отдельный, мне отдельный, потому что мы учимся в разные смены. Ключи у нас на резинке: так очень удобно открывать замок. Мы сами разогреваем себе обед и моем за собой посуду. Но часто мама работает по вечерам, потому что в ее университете студенты учатся и по вечерам. Тогда совсем бывает хорошо, мы обедаем вместе с мамой и скорее бежим во двор. Мама поглядывает на нас из окна, она говорит, что так ей гораздо спокойнее, потому что с нами случаются разные неприятные истории, особенно со мной.
Однажды я взяла да скатилась с ледяной горки на коньках. Ну и шлепнулась и выбила себе зуб. Зуб был еще не настоящий, а молочный, но докторша сказала, что и мо- лочные зубы не для того вырастают, чтобы их выбивать. Еще я очень часто застреваю в лифте между этажами, потому что мне все не терпится скорее открыть дверцу лифта, а он этого не любит и тут же останавливается, где попало.
Галка тоже спит лицом ко мне. Часто люди говорят про меня или про Галку: «Вылитая Анна Владимировна». Так зовут нашу маму. А другие наоборот: «Вылитый Борис Петрович». Так зовут нашего папу. Я смотрю то на маму, то на Галку. Нет, ни капельки они друг на друга не похожи. У Галки нос короткий, губы полные, брови темные, тонкие, ресницы длинные, густые. Глаз я сейчас не вижу, но я их наизусть помню, глаза у нашей Галки коричневые, папины. Потом я закрываю глаза, чтобы лучше припомнить себя, свое лицо. Нет, уж кто похож на маму, так это я. И глаза у меня, как у мамы, крупные, голубые, и нос мамин, не курносый, и волосы мамины — светлые, немножко кудрявые. Только длинная я и тонкая в папу, мальчишки дразнят меня цаплей. А Галка ростом почти самая маленькая в классе. Тут она в маму, мама тоже у нас невысокая.
Наконец-то Галка выспалась. Сначала она открыла один глаз, потом другой, почмокала своими толстенькими губами и заулыбалась. Наверное, сразу вспомнила куда мы едем. Ведь целую зиму, целую осень и целую весну ждали мы, когда настанет июнь и мы поедем в Москву. Так ждали, так много говорили про это, что мне все еще не верится, что это я, я, Наташа Китенко, лежу на верхней полке, а напротив меня Галка, а внизу мама и все мы едем в Москву. Что через какой-нибудь час на вокзале нас встретит дед Володя и скажет нам: «Прибыли? Ну вот и хорошо!» Он много не разговаривает, не то, что мама с бабой Натой. Они целое лето говорят-говорят, а потом, когда нам уже надо возвращаться в Харьков, вдруг вспомнят, что не рассказали друг другу про самое главное.
Галка посмотрела вниз и громко зашептала мне:
— Путька уже проснулась, уже крутится, есть, наверно, хочет.
Мне сейчас было не до Путьки, и я махнула рукой.
— Захочет — поест, там у нее полкочана капусты.
— Это кто там шебаршит? — спросила мама.— Ну, чего ты, Наталка, проснулась ни свет ни заря?
— Не могу спать,—ответила я.— Как ты не понимаешь!
Мама стала переплетать свои косы. Прическа у мамы самая простая. Заплетет она потуже косы, заколет их на затылке шпильками и ходит целый день гладенькая. А из Галкиных кос вечно торчат хвостики. Мне лучше всех — я стриженая.
— Всё лежите,— сказала мама.— А кто за вас будет умываться?
— Путька!
— А кто будет есть?
— Путька!
Путька ехала в отдельном купе — в коробке из-под папиных башмаков сорок пятого размера. Путька — это черепаха. В прошлом году баба Ната купила ее на Арбате в зоомагазине и подарила нам. Путькой мы назвали ее потому, что, когда она не спит, она все время путешествует, ну, прямо как заведенная. И совсем неправильно люди говорят: «Плетется как черепаха». Поглядели бы эти люди на нашу Путьку, как она от нас улепетывает. Конечно же, мы с Галкой упросили маму взять ее с собой в Харьков. Зимой она больше трех месяцев спала. Медведь во время своей зимней спячки хоть лапу сосет и храпит. А наша Путька ничего не ела, и даже не слышно было, дышит она или нет. Мы уж начали беспокоиться, жива ли она, и вдруг однажды увидели, что она лапами перебирает и шею вытянула. Дали мы ей капустный лист. Прижала она его лапой и давай хрумкать, даже облизывается от удовольствия. Теперь она вместе с нами возвращалась в Красный бор, так называется поселок, в котором живут летом наши дед с бабой.
— Я понесу Путьку,— сказала Галка.
— Еще чего не хочешь ли! — сказала я. Ты ее два раза в школу носила, а я ни разу.
— А. ты зато во дворе ее пасла. Ну, мама же,— захныкала Галка,— скажи ей, что я понесу Путьку.
— Кончится тем, что я подарю черепаху проводнице, у нее есть маленькая дочь,— сказала мама.
Она то обещала отдать Путьку в зоопарк, как будто там своих черепах мало, то подарить школе, то детскому саду, потому что мы с Галкой часто ссорились из-за Путьки. Мы знали, что ничего этого не будет, что мама любит Путьку не меньше нас. Она, как котенка, берет ее на руки идаже говорит, что у нее смышленые глаза. Но сейчас мне не хотелось ссориться с Галкой, и я сказала, что уж ладно, пусть Путьку несет она. Галка обрадовалась.
— А ты понесешь пионы,— сказала она,— смотри, какие они красивые, нисколечко не повяли. Правда, мамочка, пусть Наташа подарит бабе Нате пионы, баба Ната так любит цветы.
Но маме было, уже не до Путьки, не до пионов. Она вспомнила, что еще не уложила в чемодан наши пижамы, тапочки, книги. И косы Галке надо переплести, А Москва была совсем близко, потому что по радио уже передавали песни про Москву. А еще через немножко времени вдруг сделалось совсем тихо, даже будто колеса перестали стучать, и по радио медленно и громко сказали, что наш поезд прибывает в столицу нашей Родины — Москву. Тут все зашумели, а мы с Галкой приклеились носами к окну. Галка сказала, что это она первая увидела деда Володю, а я, что — я, а мама — что она.
Дед стоял возле нашего окна и смотрел на нас.
Он был без пиджака, в светлой летней рубашке с тремя карманами. Шляпу он сдвинул на самый затылок, на щеках у него были ямки, потому что он все время улыбался.
Мы ждем деда в купе, в коридоре полно пассажиров с багажом, и пока они не выйдут, деду к нам не протолкнуться. Дед приходит с носильщиком, мы ведь приехали на все лето, у нас много вещей.