Отец Келли и отец Гилман переглянулись.
– Не поразительно ли? Что он делает?
– Боже праведный, – сказал отец Гилман. – Кажется, пес…
– Что?
– Думаю, пес принимает исповедь.
– Не может быть!
– Да. Не может, но так оно и есть.
Двое священников стояли в полумраке, прислушиваясь к голосу другого шепчущего пациента. Они подошли к двери и заглянули в палату. Пес тихо сидел, пока пациент облегчал душу.
Наконец они увидели, как пес протягивает лапу, прикасаясь к постели, затем поворачивается и покидает палату, едва замечая их.
Священники стояли изумленные и бесшумно последовали за псом.
В следующей палате пес сел у койки. Вскоре пациент увидел пса, улыбнулся и сказал слабым голосом:
– Благослови меня.
Пес тихо сидел, а пациент заговорил шепотом.
Они шли за псом вдоль коридора, переходя из палаты в палату.
Между тем молодой священник, взглянув на пожилого, заметил, что лицо отца Гилмана искажает гримаса и наливается кровью так, что даже у него на лбу проступили вены.
Наконец, пес закончил свой обход и стал спускаться по лестничной клетке.
Священники – следом.
Когда они оказались у входа в больницу, пес уходил в сумерки. Никто его не встречал и не провожал.
И тут отца Гилмана прорвало и он возопил: – Эй, ты! Пес! Не смей возвращаться! Слышишь? А не то прокляну! Призову на твою голову геенну огненную! Слышишь? Пес! Убирайся! Прочь! Вон отсюда!
Пес ошеломленно покружил на месте и пустился бежать.
Пожилой священник стоял, тяжко дыша и зажмурясь, с багровым лицом.
Молодой отец Келли всматривался в темноту.
Наконец, потрясенный, он выговорил:
– Что вы сделали?!
– Проклял, – сказал пожилой священник. – Что за порочный, страшный, ужасный зверь!
– Ужасный? – недоумевал отец Келли. – Разве вы не слыхали сами, какие слова они говорили?
– Слыхал, – сказал отец Гилман. – Он осмеливается прощать, призывать к покаянию, выслушивать признания этих несчастных больных!
– Но, – воскликнул отец Келли, – разве не то же делаем мы?
– И это призваны делать мы, – возмущался отец Гилман. – Мы и больше никто!
– Неужели? – засомневался отец Келли. – Разве другие отличаются от нас? Скажем, разве в прочном браке задушевный разговор посреди ночи не есть своего рода исповедь? Разве не так молодые супружеские пары прощают друг друга и продолжают жить? Разве это не похоже на то, что делаем мы?
– Задушевный разговор! – вскричал отец Гилман. – Задушевный разговор, псы и порочные звери!
– Отец, он может и не вернуться!
– Тем лучше. Я не потерплю в своей больнице ничего подобного!
– Боже, разве вы не заметили? Это же золотистый ретривер. Какое название! После целого часа выслушивания своих пациентов и просьб о прощении разве вам не хотелось бы, чтобы вас так называли?
– Золотистый ретривер?
– Именно. Подумайте об этом, – сказал молодой священник, – а теперь довольно. Идем, посмотрим, много ли вреда принес этот, как вы его величаете, зверь.
Отец Келли вернулся в больницу. Чуть погодя за ним зашел пожилой священник. Они прошагали по холлу и в палатах осмотрели пациентов на койках. В здании воцарилась особенная тишина.
В одной палате они обнаружили непривычное умиротворение.
В другой услышали шепот. Отцу Гилману показалось, что он услышал имя Марии, хотя не мог сказать наверняка.
Так они обошли притихшие палаты в этот необычный вечер, и чем больше пожилой священник ходил, тем сильнее чувствовал, как с него спадает короста невежества, пелена презрения и подкожный жир пренебрежения. И придя в свой кабинет, он ощутил, что избавился от незримой плоти.
Отец Келли пожелал ему спокойной ночи и вышел.
Пожилой священник сел и прикрыл глаза, облокотившись на стол.
Спустя несколько мгновений тишины он услышал какой-то звук и поднял глаза.
В дверях стоял пес и тихо ждал. Он вернулся сам по себе. Пес едва дышал, не скулил и не лаял. Он вошел очень спокойно и сел напротив священника по ту сторону стола.
Священник всматривался в его золотистый облик, а пес изучал священника.
Наконец, пожилой священник вымолвил:
– Благослови меня. Я не знаю, как тебя называть. Ничто не приходит на ум. Но благослови меня, пожалуйста, ибо я согрешил.
Священник заговорил о своем высокомерии и о грехе гордыни и прочих прегрешениях, совершенных им в тот день.
А сидящий пес выслушивал его.
Пробуждение и спячка
Сначала времен еще не было дня благороднее сердцем или духом бодрее. Изумруднее не было утра, чем это – оно открывало весну в каждой грани и дуновении. Опьяненные птицы носились, кружа, кроты же и прочие твари, что копошатся в земле, повылезали из нор, позабыв про опасность. Небо стоит надо всем океаном Индийским и Тихим и морем Карибским, разверзлось над городом, что выдохнул пыль, что скопилась за зиму из тысячи окон. Гулко двери распахнуты настежь. Как прилив, который катит на город – тот выдохнул зимнюю пыль из тысячи окон. Двери гулко распахнуты настежь. Подобны приливу, что наступает на берег, выстиранные портьеры, развешанные волна за волною на струнах фортепиано, натянутых за домами.
Наконец, умеренная сладость этого самого дня вывела из спячки две души, подобно застывшим фигуркам на швейцарских часах в гипнозе на крылечке. Под лучами солнца, вернувшего к жизни их косточки, мистер и миссис Александер, безвылазно просидевшие двадцать четыре месяца в своем обветшалом доме, почувствовали, как они вновь обретают свои давно позабытые крылья.
– Этот запах!
Миссис Александер пригубила воздух и разра зилась обвинениями в адрес дома:
– Два года! Сто шестьдесят флаконов сиропа для полоскания горла! Десять фунтов серы! Двенадцать упаковок снотворного! Пять ярдов фланели нам на грудь! Сколько горчичного масла? Пошел прочь от меня!
Она оттолкнула от себя дом. Она подставила лицо весеннему дню, распростерла объятия. Солнце заставило ее прослезиться.
Они ждали, еще не готовые отказаться от двухлетнего ухода друг за другом и бесконечных недугов, свыкшись с перспективой очередного вечера вдвоем, но без восторга, ибо провели шесть сотен таких вечеров, не видя других человеческих лиц.
– Мы тут чужаки.
Муж кивнул на тенистые деревья.
И они вспомнили, как перестали открывать, когда звонили в дверь, опустили шторы из боязни, что внезапная встреча, вспышка солнечного света испепелит их, обратив в дряхлых призраков.
Но нынче, в этот брызжущий светом день, здоровье каким-то чудом вернулось к ним. Престарелые мистер и миссис Александер спустились по лестнице и вышли в город, как туристы из подземного царства.
Дойдя до главной улицы, мистер Александер сказал:
– Не такие уж мы старые. Мы только ощущали себя старыми. Ведь мне семьдесят два, а тебе всего семьдесят. Эльма, я задумал сделать кое-какие покупки. Встречаемся здесь через два часа!
И они разлетелись, наконец-то избавившись друг от друга.
Не пройдя и полквартала, оказавшись у магазина готовой одежды, мистер Александер заметил в витрине манекен и остолбенел. Вот же, вот! Солнце согрело ее румяные щеки, ее ягодные уста, синие с лаковым блеском глаза, ее желтую пряжу волос. Он простоял напротив витрины целую минуту, пока вдруг не появилась всамделишная женщина, чтобы привести в порядок все, что выставлено в витрине. Когда она подняла глаза, мистер Александер улыбался, словно молодой остолоп. Она улыбнулась в ответ.
«Что за день! – думал он. – Я мог бы пробить дыру в дощатой двери. Я мог бы перебросить кошку через здание суда! Прочь с дороги, старик! Постой-ка! Это что, зеркало? Не беда. Боже праведный! Я и в самом деле живой!»
Мистер Александер вошел в магазин.
– Я хочу что-нибудь купить! – объявил он.
– Что именно? – поинтересовалась очаровательная продавщица.
Он глуповато озирался по сторонам.
– Хочу шарф. Да, шарф.
Перед ним мелькали многочисленные шарфы, принесенные ею с улыбкой, от которой его сердце загудело и накренилось, как гироскоп, выводя мир из равновесия.
– Выберите шарф на свой вкус. Для меня. Она выбрала один под цвет своих глаз.
– Это для вашей жены?
Он протянул ей пятидолларовую купюру.
– Примерьте его.
Она повиновалась. Он попытался представить голову Эльмы поверх этого шарфа. И не смог.
– Оставьте себе, – сказал он. – Он ваш.
Он выплыл из залитых солнцем дверей, в его жилах пела кровь.
– Сэр, – позвала она, но его и след простыл.
Больше всего миссис Александер мечтала о туфельках. И, расставшись с мужем, она забежала в первый же обувной. Но нужно было сначала бросить монетку в автомат, который обвеял ее воробьиное тельце ароматным облаком вербены. Вот теперь, когда благоухание сошло на нее, как утренняя роса, она уверенно вошла в обувной магазин, где молодой человек с карими оленьими глазами, черными стрельчатыми бровями и шевелюрой, отливающей лаковой кожей, обмял ее щиколотки, пощекотал изнанку стопы, поласкал пальчики ног, погладил ее ступни – и они порозовели и смущенно зарделись теплым нежным румянцем.
– У мадам самая маленькая ножка из всех, что я обувал в этом году. Крошечная донельзя.
Миссис Александер превратилась в этакое большое сердце, и продавцу пришлось напрячь голос, чтобы быть услышанным сквозь его оглушительное биение.
– Мадам, будьте добры, опустите пятку!
– Может, мадам предпочитает другой цвет?
Провожая ее с тремя парами туфель, он пожал ей левую ручку, как ей показалось, многозначительно оценивая ее пальчики, что вызвало у нее странную улыбку. Она забыла сказать, что годами не носила обручальное кольцо, потому что пальцы распухли из-за болезни, и оно теперь где-то пылилось. На улице, вооружась очередной медной монеткой, она нанесла визит прыскающему вербеной автомату.
Мистер Александер энергично вышагивал по улицам, пританцовывая от радости, когда ему попадались некоторые личности, и наконец остановился, почувствовав легкую усталость, никому, однако, в ней не сознаваясь, у сигарного магазина. Здесь собрались мистер Блик, мистер Грей, Самуэль Сполдинг и изваяние деревянного индейца, будто и не прошло семисот с лишним дней. Не веря своим глазам, они принялись обнимать и похлопывать мистера Александера.