Шаги в коридоре. Мне показалось, я услышал крик.
Я схватил телефон. Набрал номер.
Я выбежал из стеклянных дверей, обогнул дом и оказался на тротуаре перед домом.
Завизжала сирена, потом вторая, третья.
Фельдшеры-пожарные трех карет «Скорой помощи» топотали по тротуару от нечего делать в этакий поздний час. Девять фельдшеров-пожарных бегали туда-сюда, чтобы не заскучать.
– Блер, – заорал я. – Это я! Черт, за мной захлопнулся замок. За угол! Человек умирает. За мной.
Я побежал. Следом фельдшеры в черных спецовках.
Мы разверзли стеклянные двери. Я ткнул в Везалиуса.
– Выносим! – завопил я. – Срочно, в госпиталь Бротмана!
Они уложили Джеральда на каталку и пулей вылетели сквозь стеклянные двери.
За спиной я слышал истошные крики Блера. Джеральд Везалиус тоже их услышал и радостно замахал рукой по пути к дожидающейся «Скорой».
Джеральд заливался от хохота.
– Молодой человек.
– Джеральд?
– Ты любишь меня?
– Да, Джеральд.
– Но не собираешься мной владеть?
– Нет, Джеральд.
– Ни моим мозгом?
– Нет.
– Ни моим телом?
– Нет, Джеральд.
– Пока смерть не разлучит нас?
– Пока смерть не разлучит нас.
– Отлично.
Бегом-бегом, быстро-быстро, по лужайке, по тротуару к дожидающейся «Скорой».
– Молодой человек.
– Да?
– Храм Веданты?
– Да.
– В прошлом году?
– Да.
– Лекция о Великом всепоглощающем смехе?
– Я был там.
– Вот теперь пора!
– Ах, да-да!
– Подвывать и улюлюкать?
– Подвывать и улюлюкать.
– Бушевать и упиваться, да?
– Бушевать и упиваться, клянусь Богом!
Тут в груди Джеральда рванула бомба и изверглась через горло. Я в жизни не слыхивал таких жизнерадостных взрывов, засмеялся и зафырчал рядом с Джеральдом, пока в суматохе толкали его каталку.
Мы завывали, орали, вопили, хватали ртом воздух, всасывали со свистом и изрыгали искрометные бомбы безудержного веселья, как мальчишки в позабытый летний день, валясь на тротуар, корчась в комических судорогах, давясь от хохота, жмурясь от ржания и гогота, ой, мамочки, не могу, хватит, задыхаюсь, Джеральд, и-а-а-а, а-а-а-й-и-и, мама, йо-хо-хо, и опять и-я-и-я-и-я. И шелест выдоха, хо-о-о-о!
– Молодой человек.
– Чего изволите?
– Мумию Тутанхамона…
– Да-с?
– Нашли в гробнице.
– Да.
– С улыбкой на устах.
– Почему?
– В передних зубах…
– Что?
– Черный волосок.
– Каким образом?
– Перед смертью покойник плотно отобедал. Ха-хo!
Хи-хи-хи. Ха-ха-ха. Торопимся, быстро, мигом, бегом, наутек!
– И наконец…
– Что?
– Ты сбежишь со мной?
– Куда?
– Сбежим, запишемся в пираты!
– Чего-чего?
– Сбежим, запишемся в пираты!
Мы находились у «Скорой». Дверцы распахнулись, Джеральда запихали внутрь.
– В пираты! – закричал он опять.
– Ну, конечно, Джеральд, сбегу!
Дверцы захлопнулись, сирена взвыла, газанул мотор.
– В пираты! – возопил я.
В лето отеческой любви
– Сгораю от нетерпения! – сказал я.
– Может, заткнешься? – предложил мне брат.
– Не спится, – сказал я. – Просто не верится, что́ нам предстоит завтра: два цирка в один день! Братья Ринглинг приезжают на большом поезде в пять утра, а братья Дауни – на грузовиках через пару часов после них. Это выше моих сил!
– Вот что, – сказал брат, – шел бы ты спать. Нам вставать в полпятого.
Я лег на бок, но не мог заснуть, потому что мне слышалось, как эти цирки мчатся с того края света, прибывая вместе с солнцем.
Не успел я оглянуться, как пробило 4.30, и мы с братом бодро вскочили в холодной мгле, оделись, схватили по яблоку на завтрак, выскочили на улицу и бросились бежать вниз по холму на вокзал.
С восходом солнца подали длиннющий состав братьев Ринглинг – Барнум & Бейли из девяноста девяти вагонов, груженных слонами, зебрами, скакунами, львами, тиграми и акробатами. Огромные локомотивы пыхтели в клубах пара и черного дыма. Товарные вагоны откатывали свои двери, высвобождая коней, цокающих копытами во тьме, и осмотрительно спускающихся слонов, и обширные полосатые стада зебр. А у нас с братом зуб на зуб не попадал, пока мы ждали начала шествия, ибо полагалось, чтобы все зверье прошлось парадом по темному городу до окраин, где к самым звездам взметнутся шуршащие шатры.
Не сомневайтесь, что мы с братом протопали с процессией животных вверх по склону холма, через весь город, который и не догадывался о нашем присутствии. Но мы были там, шагая в ногу с девяносто девятью слонами, и доброй сотней зебр, и двумя сотнями лошадей, и большим, молчащим до поры оркестровым фургоном, на лужайку, которая ничего из себя не представляла до тех пор, пока вдруг не расцвела необъятными подрастающими куполами шапито.
Наш трепет усиливался с каждой минутой, потому что всего лишь несколько часов назад там был пустырь, а теперь – все, о чем только можно помечтать.
К семи тридцати братья Ринглинг – Барнум & Бейли возвели свои шатры, и нам с братом настало время бежать туда, где с грузовиков разгружался крошечный цирк братьев Дауни – миниатюрное подобие великого чуда. Цирк выгружался из грузовиков, а не из поезда: всего-то десяток слонов, вместо без малого сотни, и несколько зебр и львов, дремавших в отдельных клетках и имевших неряшливый, потрепанный и утомленный вид. То же можно сказать о тиграх и верблюдах, которые производили такое впечатление, будто они топают без передыху уже сотню лет и с них вот-вот слезет шкура.
Мы с братом вкалывали все утро, перетаскивая ящики с кока-колой в настоящих стеклянных, а не пластмассовых бутылках. Так что взяться за такой ящик означало тащить полсотни фунтов весу. К девяти утра я выбился из сил, потому что пришлось перенести сорок с лишним таких ящиков, уворачиваясь при этом от чудовищных слонов.
Днем мы забежали домой перекусить сэндвичем и обратно – в малый цирк, где нам предстояли два часа хлопушек, акробатов на трапеции, траченных молью львов, клоунов и верховой езды в духе Дикого Запада.
Насладившись первым цирком, мы поскакали домой передохнуть, проглотить еще по сэндвичу и в восемь вечера пришли в большой цирк с папой.
Еще два часа оглушительного оркестра, лавины звуков и лошадей, метких стрелков, клетка, набитая весьма злобными и сильными молодыми львами. В какой-то момент мой брат убежал куда-то с хохочущими друзьями, но я от папы – ни на шаг.
К десяти часам лавины и взрывы нежданно прекратились. Парад, увиденный мной на рассвете, теперь протекал в обратном порядке. Шатры испускали дух, распростертые на траве, словно гигантские шкуры. Мы стояли на краю выдохшегося цирка: шапито схлопывались и пропадали в темноте, в которой шествовали к поезду недовольные слоны. Мы стояли с папой и смотрели, не проронив ни слова.
Я выставил вперед правую ногу, готовясь к долгой дороге домой. И тут случилась странная штука – я уснул на ходу. Я не рухнул наземь, не испугался, но вдруг понял, что не в состоянии сдвинуться с места. Глаза захлопнулись, и я начал падать, как вдруг сильные руки подхватили меня и подняли в воздух. Я обонял папино теплое никотиновое дыхание, когда он взял меня на руки, повернулся и пустился в длинный путь домой.
Все это невероятно, ибо до нашего жилища идти больше мили и было очень поздно. Цирки почти скрылись из виду, а с ними и весь их чудаковатый народец.
Мой папа пустился в неблизкую дорогу по опустевшему тротуару, заключив меня в охапку. Трудно представить, если учесть, что мне было тринадцать лет и весил я девяносто пять фунтов.
Я слышал его затрудненное дыхание, когда он сжимал меня в своих объятиях. Я силился поднять веки, шевельнуть руками, но вскоре крепко уснул и последующие полчаса понятия не имел, что меня, как диковинную поклажу, несут через весь город, где уже гасли огни.
Издалека я смутно слышал голоса и кто-то говорил:
– Присядь, передохни чуток.
Я попытался прислушаться и почувствовал, как папа притормозил и присел. Я догадался, что где-то по пути домой мы миновали дом наших друзей, голос приглашал папу перевести дух на веранде.
Мы пробыли там минут пять, а то и дольше. Папа держал меня, полусонного, в своих объятиях. Я слышал, как папин приятель тихо посмеивается над нашей своеобразной одиссеей.
Наконец приглушенный смех сошел на нет. Папа вздохнул, встал, и моя полудрема продолжилась. Спросонок я чувствовал, как меня несли оставшуюся милю.
Этот образ все еще жив в моей памяти и спустя семьдесят лет – образ моего отца, не позволившего себе ничего, кроме иронии, несшего меня по ночным улицам. Это, наверное, лучшее воспоминание сына о том, кто заботился о нем и любил его, и долгая прогулка домой в ночи была ему нипочем.
Я часто называю это приключение, может быть, несколько замысловато, мудрено и вычурно – «наша пьета» – любовь отца к сыну – его хождение по бесконечному тротуару, в окружении темных домов, по главной улице вслед за слонами, бредущими на станцию, где свистят локомотивы и поезд окутался паром, готовый унестись в темноту, груженный мешаниной вспышек и шумов, – путь, который навсегда пребудет в моей памяти.
На следующий день я проспал завтрак и все утро, проспал обед, спал я и после полудня и наконец пробудился в пять вечера и на нетвердых ногах спустился к ужину в компании брата и родичей.
Папа сидел, не проронив ни слова, разрезая свой стейк. Я сидел напротив, изучая свою еду.
– Папа! – вскричал я вдруг со слезами в голосе. – Папа, спасибо тебе!
Мой папа отрезал себе очередной кусочек мяса и, бросив на меня ярко вспыхнувший взгляд, сказал:
– За что?
Лети домой
– Аккуратно. Вот так, вот так.
Ценнейший груз собирали и разбирали с величайшими предосторожностями и передали работникам космопорта в громадных ящиках и коробах величиной с комнату, наложили один, потом второй слой обертки, прошили ватой, перетянули шпагатом и сверху, во избежание поломок, обтянули бархатом. При всем бережном обращении с тюками, картонками и упакованным имуществом все спешили.