– Это единственное, что я могу сделать.
– Нет, вы можете остаться в отеле, а я куплю вам компас.
– Разве это будущее? – спросил Вилли-Боб. – Вы ведь не любите меня.
– Нет, не люблю. А теперь выскакивайте из машины и бегите что есть мочи. Один!
– Боже, вы думаете, мне бы не хотелось так поступить?
– Так поступайте, как хочется. Ради меня. Ради себя. Найдите кого-нибудь еще.
– На всем белом свете не сыщется такого, как он. Он любит меня, вы же знаете. Если я брошу его, это его убьет.
– А если вернетесь, он убьет вас.
Керк сделал глубокий вдох и выдох.
– Боже мой, мне кажется, я вижу утопающего и бросаю ему наковальню.
Пальцы Вилли-Боба сжимали-разжимали дверную ручку. Дверца распахнулась. Человек в дверях «Голубого попугая» заметил это. Опять он подался всем телом вперед. И опять сохранил равновесие, мрачная складка обрамила его рот, разинутый, словно у мертвеца.
Вилли-Боб выскользнул из машины, его косточки так и таяли на ходу. Когда он встал обеими ногами на мостовую, казалось, он стал на фут короче ростом, чем был десять минут назад. Он нагнулся и беспокойно всматривался в окно машины, словно разговаривал с судьей в транспортном суде.
– Вы не понимаете.
– Я понимаю, – сказал Керк. – И это самое печальное.
Он протянул руку и похлопал Вилли-Боба по щеке.
– Постарайтесь жить достойной жизнью, Вилли-Боб.
– Вы уже живете такой жизнью. Я никогда вас не забуду, – сказал Вилли-Боб. – Спасибо за поддержку.
– Я был когда-то спасателем. Может, сегодня вечером поеду на пляж, поднимусь на вышку и буду высматривать других утопающих.
– Да уж, пожалуйста, – попросил Вилли-Боб, – спасите кого-нибудь, кто этого достоин. Спокойной ночи.
Вилли-Боб повернулся и зашагал к «Голубому попугаю».
Его друг, человек с уже восстановившейся маской и в кричащем плаще, вошел внутрь, самоуверенно, не дожидаясь. Вилли-Боб смотрел на хлопающие двери до тех пор, пока они не остановились. Затем, понурив голову под дождем, которого никто не видел, он пересек тротуар.
Керк не стал смотреть. Он нажал на газ и укатил.
Он добрался до океана минут за двадцать, посмотрел на пустующую вышку спасателя в лунном свете, прислушался к прибою и подумал: черт, спасать некого. И поехал домой.
Забрался в постель с недопитым пивом и медленно потягивал его, глядя в потолок, пока жена, отвернувшись головой к стене, не спросила наконец:
– Ну и что ты учудил на этот раз?
Он допил пиво, откинулся на подушку и смежил веки.
– Даже если расскажу, – проговорил он, – не поверишь.
В Балтиморе дамочка
По дороге на кладбище Менвил решил купить чего-нибудь съестного. Они притормозили у придорожного киоска близ апельсиновой рощи, который торговал бананами, яблоками, голубикой и, разумеется, апельсинами.
Менвил выбрал пару великолепных крупных сверкающих яблок и подал Смиту.
Смит сказал:
– С чего вдруг?
Менвил просто ответил с таинственным видом:
– Съешь, съешь.
Они оставили пиджаки в машине и остаток пути до кладбища прошли пешком.
Уже за оградой им пришлось еще долго идти, пока они не нашли имя, которое искали.
Смит посмотрел вниз и спросил:
– Росс Симпсон – твой старый школьный приятель?
– Да, – ответил Менвил. – Он самый. Из нашей компании. Лучший друг, можно сказать. Росс Симпсон.
Они стояли, молча пережевывая свои яблоки.
– Должно быть, он был незаурядный человек, – предположил Смит. – Ты проехал такое расстояние, но не взял цветов.
– Нет, только яблоки. Увидишь.
Смит посмотрел на имя.
– Что было в нем такого особенного?
Менвил откусил от яблока и сказал:
– Он обладал постоянством. Каждый божий день после полудня он ездил на трамвае в школу, а потом домой. На переменке он был тут как тут. Сидел рядом со мной за партой. Мы ходили на выборный курс короткого рассказа. Вот как это было. И еще временами на него находило какое-то непонятное безумие.
– Например? – полюбопытствовал Смит.
– Ну, скажем, мы, стайка из пяти-шести мальчишек, собирались обедать. Мы все отличались, но, с другой стороны, были как бы похожи. Росс выбрал меня, чтобы потешаться. Знаете, как это бывает у приятелей.
– Это как?
– Он любил придумывать всякие игры-розыгрыши. Оглядывал всех и говорил:
«Кто-нибудь, скажите «Грейнджер».
Посмотрит на меня и говорит:
«Скажи «Грейнджер».
Я говорю «Грейнджер». А Росс качает головой и говорит:
«Нет, нет. Кто-нибудь из вас, скажите «Грейнджер».
Кто-то из ребят говорит «Грейнджер», и они хохочут, покатываются со смеху, потому что тот произнес «Грейнджер» не так, как надо. Затем Росс поворачивается ко мне и говорит:
«Теперь твоя очередь».
Я говорю «Грейнджер». Никто не смеется, и я торчу среди них как белая ворона.
В этой проделке была своя уловка, свой секрет, но я был так туп и наивен, что не догадывался о розыгрыше.
– В другой раз я был в гостях у Росса, и его приятель по имени Пипкин перегнулся через балкон в гостиной и сбросил на меня кота. Вы представляете?! Кот свалился мне прямо на голову и расцарапал все лицо. Потом только я понял, что кот мог выцарапать мне глаза. Росс воображал, что это сногсшибательная шутка. Росс гоготал, а вместе с ним Пипкин, а когда я швырнул кота через всю комнату, Росс завозмущался:
«Смотри, что ты сделал с котом!» – злился он.
«Смотри, что кот сделал со мной!» – закричал я.
Это был грандиозный розыгрыш. Он всем рассказывал. Все смеялись, кроме меня.
– Такое не забывается, – сказал Смит.
– Он был со мной в школе каждый день. Мой лучший друг. Каждый раз после обеда он съедал яблоко и, покончив с ним, говорил:
«Огрызок яблочка».
А кто-то другой говорил:
«В Балтиморе дамочка».
Затем Росс спрашивал:
«Кто твой друг?»
Они тыкали пальцами в меня, и он запускал в меня огрызком, и пребольно. Это вошло в привычку и повторялось года два минимум раз в неделю. Огрызок яблочка – в Балтиморе дамочка.
– И это лучший друг?
– Именно, лучший друг.
Они стояли у могилы, догрызая свои яблоки. Солнце припекало, ветра не было.
– А еще что? – поинтересовался Смит.
– Ничего особенного. Иногда в обед я просил разрешения у преподавателя машинописи поработать на машинке, что-нибудь напечатать, ведь своей у меня не было. Наконец, мне посчастливилось купить машинку, очень дешево. Пришлось целый месяц экономить на обедах. И вот я скопил на собственную машинку. Отныне я мог сочинять, когда мне заблагорассудится.
Однажды Росс посмотрел на меня и говорит: «Господи, да ты хоть понимаешь, кто ты такой?»
Я сказал:
«И кто же?»
А он:
«Коржик ты черствый. Столько денег за дурацкую машинку! Как есть, черствый коржик».
Я часто думал, что однажды, когда я напишу свой великий американский роман, то назову его «Коржик черствый».
Смит сказал:
– Лучше, чем «Гэтсби»?
– Точно, лучше. Ведь у меня была машинка. Они молчали. Раздавался лишь хруст уменьшающихся в размерах яблок.
На лице у Смита появилось такое выражение, будто он пытается что-то припомнить, и вдруг он прошептал:
– Огрызок яблочка.
На что Менвил молниеносно откликнулся:
– В Балтиморе дамочка.
Смит вопросил:
– Кто твой друг?
Менвил, глядя на имя друга у своих ног, вытаращив глаза, сказал:
– Грейнджер.
– Грейнджер? – сказал Смит и уставился на товарища.
– Да, – сказал Менвил. – Грейнджер.
При этих словах Смит размахнулся и влепил огрызок в могильную плиту.
Не успел он это сделать, как и Менвил метнул свой огрызок, потом подобрал его, чтобы швырнуть снова, чтобы надгробие замызгалось ошметками яблок, чтобы невозможно было разобрать имя.
Они смотрели на учиненный ими яблочный разгром.
Затем Менвил повернулся и пошел прочь, петляя между надгробиями и обливаясь слезами.
Смит окликнул его:
– Куда же ты?
Не оглядываясь, Менвил произнес огрубевшим голосом:
– За яблоками, черт возьми, за яблоками!
Перевоплощение
Спустя какое-то время ты преодолеваешь свой страх. С ним ничего не поделаешь – просто ходить по ночам надо осторожно.
Солнце внушает ужас. Летние ночи бесполезны. Нужно дождаться холодной погоды. Первые шесть месяцев – золотое время. На седьмой месяц просачиваются талые воды. На восьмой – ты никуда не годишься. На десятый – лежишь и плачешь с горя, без слез, зная, что никогда больше не пошевельнешься.
Но прежде чем это произойдет, столько всего нужно закончить. В голове нужно прикинуть множество симпатий и антипатий – до того, как мозги начнут растворяться.
Все здесь для тебя внове. Ты возрожден! И твоя колыбель обита шелком, пахнет туберозами и саваном. И до твоего рождения не слышно ни звука, кроме биения мириад крошечных сердец земли. Вокруг дерево, металл и атлас, которые не могут дать тебе опору, а только служат безжалостной щелью, со спертым воздухом – полостью в земле. Теперь есть лишь один способ вызвать тебя к жизни: нужна злость, чтобы пробудить тебя шлепком, заставить двигаться. Потребность, желание, хотение. Тогда ты вздрагиваешь и поднимаешься, стукаясь головой о доску, обитую атласом. Жизнь зовет тебя! Ты растешь. Ты медленно продираешься вверх и находишь способ сдвигать тяжелый грунт – дюйм за дюймом. И однажды ночью ты взрываешь тьму, лаз открыт, и ты высвобождаешься, чтобы увидеть звезды.
Вот ты стоишь, давая волю обжигающим чувствам. Делаешь один шаг, как дитя, теряешь равновесие, ищешь опору и находишь… ледяную мраморную плиту. Под кончиками пальцев выбита история твоей жизни в кратком изложении: РОДИЛСЯ – УМЕР.
Ты жердь, которая учится ходить. Ты выходишь из мира обелисков на сумрачные улицы в одиночестве, по белесым тротуарам.
Ты чувствуешь – что-то осталось недовершенным: ты не успел увидеть какой-то цветок, не побывал в каком-то месте; озеро дожидается тебя – когда же ты в нем поплаваешь; вино осталось нераспробованным. Ты идешь доделать недоделанное.