– Нет.
Ты отодвигаешь мороженое и ощущаешь, как на тебя накатывает ужасное одиночество.
– Я не голоден.
Ты сидишь прямо, глядя в никуда. Как ей сказать, что не можешь ни глотать, ни есть? Как объяснить, что все твое тело затвердело как чурбан и что в нем ничего не движется, ничего нельзя попробовать на вкус?
Отодвигаясь от стойки, ты встаешь и ждешь, пока Ким расплатится за мороженое, затем широко распахиваешь дверь и выходишь навстречу ночи.
– Ким…
– Все в порядке, – говорит она.
Ты идешь к парку. Чувствуешь, что она шагает с тобой под руку, но ощущение скрадывается, ее прикосновение такое легковесное, словно его нет совсем. Тротуар под ногами теряет твердость. Ты движешься без толчков и тряски, как во сне.
– Как хорошо, – говорит Ким, – пахнет сирень!
Ты обоняешь воздух. Ничего. Встревоженный, снова втягиваешь воздух носом. Никакой сирени.
В темноте мимо проходят двое. Они удаляются, улыбаясь ей. Отойдя подальше, один говорит другому:
– Откуда вонь? Прогнило что-то в Датском королевстве.
– Что?
– Не вижу…
– Нет! – кричит Ким.
И неожиданно, заслышав эти голоса, бросается бежать.
Ты хватаешь ее за руку. Вы молча боретесь. Она бьет тебя. Ты едва чувствуешь ее кулачки.
– Ким! – кричишь ты. – Не надо. Не бойся.
– Пусти! – кричит она. – Пусти!
– Не могу.
Опять это «не могу».
Она слабеет и повисает, тихо всхлипывая, на тебе. Вздрагивает от твоего прикосновения.
Тебя прошибает озноб. Ты прижимаешь ее к себе.
– Ким, не бросай меня. У меня такие планы. Мы будем путешествовать, куда захотим, просто путешествовать. Послушай. Подумай об этом. Будем есть лучшую еду, бывать в лучших местах, пить лучшее вино.
Ким перебивает тебя. Ты видишь, как шевелятся ее губы. Ты склоняешь голову.
– Что?
Она повторяет.
– Громче, – говоришь ты. – Я тебя не слышу.
Она говорит, губы шевелятся, но ты не слышишь ровным счетом ничего.
И голос словно из-за стены говорит тебе:
– Все без толку. Разве не видишь?
Ты отпускаешь ее.
– Я хотел увидеть свет, цветы, деревья. Все-все. Хотел прикоснуться к тебе, но, боже мой, как только я попробовал мороженое, все рухнуло. Теперь я словно скованный. Я еле слышу твой голос, Ким. Подул ветер в ночи, а я его даже не почувствовал.
– Послушай, – говорит она. – Так не годится. Недостаточно просто чего-то захотеть. Если мы не можем разговаривать, или слышать друг друга, или попробовать на вкус, то что нам с тобой остается?
– Я все еще вижу тебя и помню, какими мы были.
– Этого мало. Нужно больше.
– Так нечестно. Боже, мне хочется жить!
– Ты будешь жить. Обещаю. Но иначе.
Ты опешил. Похолодел. Держа ее за запястье, ты уставился на ее шевелящееся лицо.
– Что ты хочешь сказать?
– Наш ребенок. Я ношу нашего ребенка. Понимаешь, тебе не надо оттуда возвращаться. Ты всегда со мной. Ты всегда будешь жив. А теперь поворачивай и иди обратно. Поверь, все у нас получится. Пусть мои воспоминания будут лучше, чем эти – от жуткой ночи с тобой. Иди туда, откуда пришел.
От этих слов ты даже не в состоянии заплакать. Слезы высохли. Ты крепко держишь ее запястья, а затем, не проронив ни слова, она медленно оседает на землю.
Ты слышишь ее шепот: – В больницу. Быстро.
Ты несешь ее по улице. Твой левый глаз затуманился, и ты понимаешь, что скоро ослепнешь.
– Торопись, – шепчет она, – торопись.
Ты, спотыкаясь, переходишь на бег.
Мимо проезжает машина, ты голосуешь. Через мгновение ты и Ким молча сидите в машине незнакомца, ревущей в темноте.
И на безумных виражах ты слышишь, как она повторяет, что верит в будущее и что ты скоро должен ее покинуть.
Наконец вы на месте и Ким уводят; санитар умчал ее, не дав попрощаться.
Ты беспомощно стоишь, затем поворачиваешься и хочешь уйти. Мир расплывается.
Затем, наконец, начинаешь идти в полутьме, пытаясь разглядеть людей, почуять запах сирени – вдруг он еще не улетучился.
Ты очутился у оврага недалеко от парка. Там собираются ходячие мертвецы, что бродят во тьме. Не забыл, что тебе говорил тот встречный? Все заблудшие, неприкаянные души собираются этой ночью, чтобы прищучить тех, кто отказывается их понимать.
Ты спотыкаешься, падаешь, поднимаешься, снова попадаешь на тропу, ведущую в овраг.
Блуждающий незнакомец стоит перед тобой, пока ты добираешься к тихому ручью. Ты оглядываешься, в темноте больше никого.
Несусветный главарь гневается:
– Они не пришли! Никто из бродячих не пришел, ни один! Только ты. У-у, трусы, черт бы их побрал! Дешевые шкурники!
– Хорошо.
Твое дыхание (а может, тебе померещилось) замедлилось.
– Я рад, что они не послушались. Значит, есть причины. Может, с ними произошло нечто, непостижимое для нас.
Вождь мотает головой.
– Я строил такие планы. Но я в одиночестве. Хотя даже если бы все неприкаянные восстали – они слабы. Один удар, и они упадут. Мы устаем. Я устал…
Ты поворачиваешься к нему спиной. Его шепоты затихают. В твоей голове глухо бьется пульс. Ты покидаешь овраг и возвращаешься на кладбище.
На плите твое имя. Тебя дожидается сырая земля. Ты ныряешь в узкую нору, навстречу древесине и атласу, не испытывая ни страха, ни волнения. Лежишь, подвешенный в теплой темноте. Напряжение спадает.
Ты млеешь в роскоши теплого уюта, подобно большому комку дрожжей; ты словно качаешься на шелестящей приливной волне.
Ты дышишь ровно, не голоден, не взвинчен. Горячо любим. Ты в надежном месте. Лежбище, в котором ты грезишь, вздрагивает, сдвигается.
Сонливость. Тело тает. Оно невесомо, сжимается, съеживается. Сонливость. Замедленность. Затишье. Умиротворение.
Кого ты силишься вспомнить? Имя ускользает от тебя в открытое море. Ты – за ним. Волны его уносят. Кого-то прекрасного. Кого-то. Время. Место. Клонит в сон. Темнота. Теплота. Беззвучная земля. Черный прилив. Покой.
Тебя уносит темная река – все быстрее и быстрее.
Ты вырвался наружу. Ты плаваешь в жарком желтом свете.
Мир необъятен, как снежная гора. Солнце ослепительно, и большущая красная лапа хватает тебя за ноги, а другая шлепает по спине, чтобы выбить из тебя крик.
Рядом лежит женщина. Пот бусинками катится по ее лицу, и раздается неистовое пение, и возникает безудержное любопытство к этой комнате и всему миру. Вися вверх тормашками, ты исторгаешь крик, и тебя переворачивают, тискают, пеленают.
От своего крошечного голода ты забываешь речь и все на свете. Ее голос сверху нашептывает:
– Малыш. Я нареку тебя его именем. В его честь…
Эти слова ничто. Когда-то ты боялся чего-то жуткого и черного, но сейчас, в этом тепле, все забыто. Твои губы выговаривают имя. Ты пробуешь его произнести, не понимая, что оно значит. Ты только способен его счастливо прокричать. Слово исчезает, растворяется сгинувшим призраком в твоей памяти.
– Ким! Ким! Ах, Ким!
Воспоминание, штат Огайо
Они бежали сквозь стоячую знойную городскую пыль. Солнце обуглило их тени до черноты.
Они хватались за штакетник, цеплялись за деревья, ловили ветви сирени, от которых им не было никакой опоры, и они пошатывались, грабастая друг друга, потом вновь пускались наутек, оглядываясь. Пустынная улица резко наезжала на них. Они хватали ртом воздух, выписывая круги в своем неуклюжем танце.
И тут они узрели это и закричали, как странники при виде полуденного миража, невероятного пленительного острова с прохладными галереями и озерами из первозданного талого снега.
Перед ними стоял кремово-белоснежный дом с крыльцом, увитым виноградом, гудели пчелы в золотистых мехах.
– Наш дом, – сказала женщина. – Здесь мы в безопасности!
Мужчина в изумлении уставился на дом.
– Не понимаю…
Но они помогли друг другу взойти на крыльцо и усесться на качели, которые, как диковинные весы, взвешивали их, а они побаивались итога.
Долго еще единственным движением было хождение качелей в никуда, с двумя неудобно устроившимися седоками, подобно пернатым на жердочке. Улица раскатала дорожку горячей пыли, на которой не осталось ни отпечатков подошв, ни покрышек. Иногда посередине пыльной дороги невесть откуда заявлялся ветер – прикорнуть в тени деревьев. Все остальное намертво спеклось. Если забежать на любое крыльцо, плюнуть на оконное стекло и протереть сажу, то можно, заглянув внутрь, увидеть мертвых, раскиданных, как глиняные мумии по голому полу. Но никто не подбегал, не поплевывал, не подглядывал.
– Ш-ш-ш, – прошептала она.
На их неподвижных лицах дрожали солнечные блики.
– Слышал?
Откуда-то издалека доносились голоса. На высокой ноте завыла сирена и умолкла. Пыль осела. Шумы внешнего мира нехотя улеглись.
Женщина взглянула на мужа на сиденье рядом.
– Они нас найдут? Мы же улизнули, мы на свободе, ведь правда?
Он еле кивнул. Ему – лет тридцать пять, щетинистый, раскрасневшийся. Розоватые прожилки глаз оттеняли красноту его кожи, горячность и взвинченность. Он часто говаривал ей, что в нем застрял большой волосяной ком, который затрудняет ему речь и дыхание в жару. Беспокойство было постоянным состоянием в их жизни. Хватило бы капли дождя с подслеповатого неба ему на руку, чтобы он вскочил и побежал без оглядки, бросив ее одну.
Она облизала губы.
Едва заметное движение раздражало его. Ее самообладание выводило его из себя.
Пользуясь случаем, она снова заговорила:
– Хорошо сидим.
Его кивок раскачал качели.
– Сейчас появится миссис Хейдекер с лотком свежей клубники.
Он помрачнел.
– Прямо из огорода, – добавила она.
На прохладной затененной веранде затаились виноградные лозы, словно дети, спрятавшиеся от родителей.
Лучи солнца высвечивали серебристые волоски у герани в горшке, водруженном на перила. От этого создавалось ощущение, что тебя застали врасплох в зимнем нижнем белье.