– Мой самый легкий заработок за всю жизнь, – сказал мистер Бентли.
– Это еще как сказать. Держите эти монетки при себе. Они вам скоро могут пригодиться.
Мистер Бентли положил деньги в жилетный карман; в голову начали закрадываться сомнения. Может, перемена в ветре изменила температуру его мыслей. В какой-то миг его разум спросил: «Ну, ты способен на убийство, а?»
– По рукам, – сказал мистер Хилл.
Пожатие холодной руки мистера Хилла было крепким.
– Пари.
– Отлично, жирный олух, спокойной ночки, – сказал мистер Хилл и встал.
– Что? – вскричал мистер Бентли, ошеломленный, но еще не оскорбившийся, потому что не поверил своим ушам.
– Спокойно ночи, олух, – повторил мистер Хилл, глядя на него в упор. Его руки были заняты расстегиванием пуговиц на летней рубашке. Обнажилась плоть на его впалом животе. Показался старый шрам, напоминающий входное отверстие пули.
– Как видите, – сказал мистер Хилл, поймав изумленный взгляд толстяка в кресле-качалке, – я уже заключал такое пари.
Дверь тихо затворилась. Мистер Хилл исчез. В десять минут второго ночи в комнате мистера Хилла горел свет. Сидящий в темноте мистер Бентли, лишившись сна, наконец медленно поднялся, бесшумно проник в холл и посмотрел на мистера Хилла. Ибо дверь была распахнута, а мистер Хилл, стоя перед зеркалом, то тут, то там касался, похлопывал и пощипывал себя.
Казалось, он погружен в свои мысли: «Смотри сюда, Бентли, а теперь туда!»
Бентли посмотрел.
На груди и животе Хилла красовались три округлых шрама, длинный косой рубец над сердцем и поменьше на шее, а спину словно дракон свирепо искромсал когтищами, оставив страшные борозды.
Мистер Бентли стоял, разинув рот, с растопыренными руками.
– Входите, – пригласил мистер Хилл.
Бентли не шевелился.
– Долго же вы не ложитесь.
– Вот собой любуюсь. Тщеславие. Честолюбие.
– Шрамы, сколько шрамов!
– Да, есть несколько штук.
– Боже, как много. В жизни таких не видывал. Как вы их заработали?
Раздетый по пояс, Хилл продолжал любоваться собой, ощупывая и поглаживая себя.
– Теперь-то нетрудно догадаться, – подмигнул он, дружелюбно улыбаясь.
– Как вы их заработали?!
– Жену разбудите.
– Отвечайте!
– А ты напряги свое воображение.
Он сделал выдох, вдох и снова выдох.
– Чем могу служить, мистер Бентли?
– Я пришел…
– Громче.
– Я хочу, чтобы вы съехали с квартиры.
– Что за чушь, Бентли.
– Нам нужна эта комната.
– Неужели?
– Теща приезжает.
– Враки.
Бентли кивнул:
– Да, я солгал.
– Так и скажи. Хочу, чтоб ты съехал, и дело с концом.
– Именно.
– Потому что ты меня боишься.
– Нет, не боюсь.
– А если я скажу, что не съеду?
– Нет, ты этого сделать не сможешь.
– Смогу и сделаю.
– Нет, нет!
– Что у нас на завтрак? Опять ветчина и яйца? – Он вытянул шею, чтобы получше разглядеть небольшой шрам.
– Будь добр, скажи, что уедешь, – попросил мистер Бентли.
– Еще чего, – ответил мистер Хилл.
– Сделай одолжение.
– Нечего клянчить, только выставляешь себя в дурацком свете.
– Ладно, если остаешься, давай отменим пари.
– С какой стати?
– С такой.
– Боишься себя?
– Нет!
– Тсс, – он ткнул пальцем в стену. – Жена.
– Давай отменим пари. Вот мои деньги. Ты выиграл! – Он лихорадочно зашарил в кармане и вытащил два десятицентовика. И хлопнул ими по комоду.
– Забирай! Ты выиграл! Я способен убить. Способен. Признаюсь.
Мистер Хилл выждал и, не глядя на монетки, нащупал их на комоде, схватил, звякнул ими и протянул:
– Вот!
– Я не хочу забирать их обратно! – Бентли отшатнулся к двери.
– Бери!
– Ты выиграл!
– Пари есть пари. Это ничего не доказывает.
Он повернулся, подошел к Бентли, бросил монеты в карман его рубашки и похлопал по нему. Бентли отступил на два шага в холл.
– Я не заключаю пари просто так, – сказал Хилл.
Бентли глазел на жуткие шрамы.
– Сколько таких пари ты заключил? – заорал он. – Сколько!
Хилл ухмылялся:
– Значит, яйца с ветчиной?
– Сколько?! Сколько?!
– Увидимся за завтраком, – сказал мистер Хилл.
Он захлопнул дверь. Мистер Бентли стоял, уставившись на нее. Шрамы просвечивали сквозь дверь, словно благодаря проницательности разума и зрения. Шрамы от бритвы. Шрамы от ножа. Застряли, словно сучки, в старой древесине.
За дверью выключили свет.
Он возвышался над телом и слышал пробуждение дома, беготню по лестницам, вопли, сдавленные крики, суматоху. Через минуту его окружат плотным кольцом. Еще через минуту завоет сирена, и замельтешат красные сполохи, захлопают автомобильные дверцы, наручники вопьются в его мясистые запястья, начнутся расспросы, разглядывание его бледного очумелого лица. А пока он просто стоял над телом, пытаясь что-то нащупать. Пистолет упал в высокую ночную ароматную траву. Воздух по-прежнему был наэлектризован, но буря прошла стороной. Зрение стало возвращаться к нему. И вот правая рука сама по себе на ощупь, как слепой крот, порылась без толку в кармане рубашки, пока не нашла то, что хотела. Он ощутил, как всем своим нешуточным весом он присаживается на корточки, едва не опрокидываясь, и склоняется над телом. Его слепая рука вытягивается и закрывает уставленные ввысь глаза мистера Хилла, а на каждое морщинистое остывающее веко накладывает по новенькой блестящей монетке.
У него за спиной грохнула дверь. Хэтти завизжала.
Он обернулся к ней с кривой усмешкой и услышал собственные слова:
– Я только что проиграл пари.
Если надломится ветка…[2]
Стояла холодная ночь. Около двух часов поднялся ветерок.
Листья на всех деревьях затрепетали.
К трем ветер установился и забормотал за окном.
Первой глаза открыла она.
Затем по какой-то неизъяснимой причине он заворочался в полудреме.
– Не спишь? – спросил он.
– Не сплю, – ответила она. – Я слышала какой-то звук. Словно кто-то зовет.
Он приподнял голову.
Издалека донесся едва уловимый стон.
– Слышишь? – спросила она.
– Что?
– Что-то стонет.
– Что-то? – удивился он.
– Кто-то, – сказала она. – Словно привидение.
– Бог ты мой! Ну и ну. Который час?
– Три часа. Жуткая пора.
– Жуткая?
– Помнишь, доктор Мид говорил нам в больнице, что в этот час люди просто сдаются и перестают бороться. Вот тогда-то они и умирают. В три ночи.
– Лучше не думать об этом, – сказал он. Звук снаружи усилился.
– Вот опять, – сказала она. – Точно привидение.
– Господи, – прошептал он. – Какое привидение?
– Младенец, – сказала она. – Плач младенца.
– С каких это пор у младенцев завелись привидения? Разве в последнее время умирали младенцы? – он тихонько засмеялся.
– Нет, – ответила она и покачала головой. – Но, может, это плач не умершего ребенка, а… не знаю. Прислушайся.
Он стал вслушиваться, и плач повторился, очень далеко.
– А что, если… – сказала она.
– Что?
– Что, если это призрак ребенка…
– Говори, – попросил он.
– Который еще не родился.
– Разве такие призраки бывают? Как они могут издавать звуки? Боже, зачем я это говорю? Какие странные слова!
– Это призрак нерожденного ребенка.
– Откуда тогда у него голос? – спросил он.
– Может, ребенок не умирал, а просто хочет жить, – сказала она. – Как далеко, как жалобно. Как бы нам на него откликнуться?
Они стали прислушиваться, и тихий плач продолжался, а за окном подвывал ветер.
Она напрягла слух, и из ее глаз покатились слезы. И то же самое, пока он вслушивался, происходило с ним.
– Это невыносимо! – сказал он. – Мне нужно встать и перекусить.
– Нет, нет, – сказала она и схватила его за руку. – Лежи тихо и слушай. Может, мы поймем, в чем дело.
Он откинулся на спину, держа ее руку, стараясь смежить веки, но тщетно.
Они лежали, а ветер ворчал, листья дрожали за окном.
Издалека, с большого расстояния, непрерывно доносился плач.
– Кто бы это мог быть? – спросила она. – Что бы это могло быть? Никак не перестанет. Наводит тоску. Может, оно просится к нам?
– Просится к нам? – спросил он.
– К нам жить. Оно не мертвое, оно никогда не жило на свете, но хочет жить. Как ты думаешь… – она засомневалась.
– Что?
– Боже, – сказала она. – Как ты думаешь, наш разговор месяц назад…
– Какой разговор? – спросил он.
– О будущем. О том, что у нас не будет семьи. Не будет семьи, детей.
– Не припоминаю, – сказал он.
– А ты припомни, – сказала она, – мы пообещали друг другу, что у нас не будет ни семьи, ни детей. – Она замялась и промолвила: – Ни младенцев.
– Ни детей? Ни младенцев?
– Как ты думаешь… – Она приподняла голову и прислушалась к отдаленным стонам за окном, за деревьями, в открытом поле. – А что, если…
– Что? – спросил он.
– Может, тебе перебраться на мою половину кровати?
– Ты хочешь, чтобы я перебрался к тебе?
– Да, пожалуйста, перебирайся ко мне.
Он повернулся, посмотрел на нее и, наконец, перекатился к ней. Далеко-далеко на городских часах пробило четверть четвертого, половину четвертого, без четверти четыре, потом четыре.
Они лежали и прислушивались.
– Слышишь? – спросила она.
– Слушаю.
– Плач.
– Перестал, – сказал он.
– Именно. Этот призрак, ребенок, младенец, этот плач прекратился, слава богу.
Он взял ее за руку, повернулся к ней и сказал:
– Мы его угомонили.
– Да, угомонили, – сказала она. – Да, боже мой, угомонили!
Ночь притихла. Ветер улегся. Листья на деревьях перестали трепетать.
И они во тьме рука об руку прислушиваются к тишине, прекрасной тишине в ожидании рассвета.
Париж всегда с нами
Душным воскресным июльским вечером я собирался выйти прогуляться по городу от Нотр-Дама до Эйфелевой башни – мое любимое времяпровождение.