– Она невсамделишная, ненастоящая, – рыдал Джо. – Ненастоящая, поверьте!
– А по мне, так настоящая, – сказал полицейский. – Мертвее не бывает.
Энни улыбалась.
– Она ненастоящая, послушайте. Она – Мамаша Перкинс!
– Угу, а я Тетушка Чарли. Собирайся, идем, приятель!
Он обернулся, и тут его сразила ужасная догадка: отныне после этой ночи и его ареста все так и будет – Энни вернется домой к своему радио, в одиночество своей гостиной еще на тридцать лет. И все одинокие маленькие человеки и прочие супружеские пары и сообщества по всей стране еще тридцать лет будут его слушать и слушать. Свет сменится мраком, из мрака выйдут тени, тени превратятся в голоса, голоса – в видения, а видения – в реальность и, наконец, здесь, как и по всей стране, в гостиных соберутся люди, реальные и не очень, понукаемые химерами, пока все не смешается в кошмар, в котором одного будет не отличить от другого. Десять миллионов комнат, а в них десять миллионов теток по имени Мамаша будут чистить картошку, кряхтеть и философствовать. Десять миллионов комнат, в которых мальчик по имени Олдрич будет играть в шарики на полу. Десять миллионов комнат, в которых раздаются выстрелы и вой сирен. Боже, Боже, какой чудовищный, всепоглощающий заговор! Мир пропал, и он потерял его ради них. Мир был потерян задолго до этого. Сколько еще мужей вступили сегодня вечером в эту заведомо проигранную борьбу, как проиграл он только потому, что здравый смысл был вывернут наизнанку каким-то черным электрическим ящичком?
Он почувствовал, как полицейские туго защелкнули на нем наручники.
Энни улыбалась. Вечер за вечером Энни будет проводить здесь буйные гулянки, смеяться и путешествовать, пока он будет далеко-далеко.
– Послушайте меня! – возопил он.
– Какой же ты дурак! – ответил полисмен и отвесил ему затрещину.
В коридоре он услышал радио.
Джо успел краешком глаза заглянуть в уютно освещенную комнату. Старуха в кресле-качалке лущила зеленый горох, сидя у приемника.
Он услышал, как хлопнула дверь, и его стало относить в сторону.
Он глазел на чудовищную старуху, а может, старика, которая захватила стул посреди теплой прибранной гостиной. Чем она занималась? Вязанием, бритьем, чисткой картошки, лущением гороха? Сколько ей лет? Шестьдесят? Восемьдесят? Сто? Десяток миллионов лет?
Он почувствовал, как у него свело челюсти и отнялся язык.
– Заходи, – промолвила старуха-старикан. – Энни готовит ужин на кухне.
– Ты кто? – спросил он с дрожью в сердце.
– Мы знакомы, – ответила личность с пронзительным хохотом. – Я Мамаша Перкинс. Ты знаешь, ты знаешь, ты знаешь!
На кухне он прижался к стене, и жена обернулась к нему с теркой для сыра.
– Любимый!
– Кто эта… кто эта… – ему показалось, что он пьян и язык не слушается его. – Кто эта особа в гостиной, как она сюда попала?
– Как, это же Мамаша Перкинс, ты ведь знаешь ее по радиопередаче, – сказала жена, как само собой разумеющееся. Она сладко лобызнула его в губы. – Тебе холодно? Тебя знобит.
Он успел только увидеть, как она, улыбаясь, кивнула, и его потащили дальше.
В парном разряде
Бернард Тримбл играл в теннис с женой, и когда выигрывал, она огорчалась, а когда проигрывал ей, то от огорчения, мягко выражаясь, изрыгал проклятия, метал громы и молнии.
Как-то летом Бернард Тримбл катил по проселочной дороге среди цветущей Санта-Барбары в компании новой знакомой – прекрасной и приличествующей ему дамы с глубокомысленной истомой на лице после давешних приятных усилий; ее волосы и цветастый шарфик развевались на ветру. И вдруг откуда ни возьмись навстречу им с ревом пронесся кабриолет, которым управляла женщина, а рядом с ней, развалясь, примостился некий молодой человек.
– Боже мой! – вскричал Тримбл.
– Почему ты вскрикнул «Боже мой»? – поинтересовалась неотразимая соблазнительница, сидевшая по его правую руку.
– Только что мимо промчалась моя жена с ужасным выражением на лице.
– Каким именно?
– Какое сейчас у тебя, – сказал Тримбл.
И прибавил газу.
В тот вечер за ранним ужином в теннисном клубе под хлопки теннисных мячей, порхающих взад-вперед подобно нежным горлицам, Тримбл сидел меж двух горящих свечей, лихо поглощая содержимое винной бутылки. Он зарычал, когда наконец его жена явилась после затяжного душа и уселась напротив, облаченная в испанскую мантилью паутинной вязки; ее дыхание лучилось, подобно дуновению ветерка из сумрачного леса.
Он наклонился к ней вплотную, чтобы изучить ее подбородок, щеки и глаза.
– Его там нет.
– Кого там нет? – спросила она.
«Того выражения на лице, – подумал он, – от незабываемых приятных усилий».
Она в свою очередь нагнулась к нему, изучая его лицо.
Он откинулся на спинку стула и, наконец, набравшись смелости, произнес:
– Сегодня днем произошла престранная вещь.
Жена пригубила вино и ответила:
– Странно, я тоже собиралась сказать тебе нечто в этом роде.
– Тогда ты первая, – предложил он.
– Нет, ты. Выкладывай, что за престранная вещь.
– Хорошо, – сказал он. – Я ехал по проселочной загородной дороге, когда мне навстречу вылетела машина. В ней сидела женщина, как две капли воды похожая на тебя. Рядом с ней в роскошном белом костюме сидел любитель тенниса, магнат и миллиардер Чарльз Уильям Бишоп; ветер трепал его шевелюру, он был приятно утомлен и ужасно выглядел. Это длилось секунду, после чего машина исчезла. Кстати, мы ехали со скоростью сорок миль в час.
– Восемьдесят, – поправила его жена. – Скорости двух машин, мчащихся навстречу друг другу со скоростью сорок миль в час, складываются. Так что восемьдесят.
– Да, конечно. Разве это не странно?
– Действительно, – сказала жена. – Теперь я расскажу о странностях, замеченных мной. Я вела машину сегодня днем по проселочной дороге, и навстречу мне выскочила машина, с суммарной скоростью восемьдесят миль в час, и мне показалось, что я заметила в ней мужчину, точь-в-точь похожего на тебя. А рядом притулилась красавица наследница из Испании – Карлотта де Вега Монтенегро. Все длилось мгновение – и я в изумлении помчалась дальше. Два странных события, не правда ли?
– Еще вина, – предложил он негромко.
Он наполнил ее бокал до самых краев, и они долго сидели, изучая друг друга и потягивая вино.
Они прислушивались, как в сумеречном воздухе, подобно сизарям, нежно шуршали подаваемые и отбиваемые теннисные мячи.
Наконец он откашлялся и, взяв нож, принялся бороздить лезвием по скатерти.
– Пожалуй, – сказал он, – вот как мы решим наши две странные проблемы.
Он разметил ножом на скатерти длинный прямоугольник и провел поперек него черту так, чтобы это символизировало теннисный корт на столе.
Тримбл и его жена смотрели сквозь сетку на Чарльза Уильяма Бишопа и Карлотту де Вега Монтенегро, удалявшихся восвояси, понуро качая головами, под полуденным солнцем.
Его жена взяла полотенце и коснулась его щеки, а он коснулся ее щеки другим полотенцем.
– Хорошая работа! – сказал он.
– В яблочко! – согласилась она.
И они переглянулись, дабы прочитать на лицах друг друга утомленную умиротворенность от только что приложенных приятных усилий.
Pater Caninus
Молодой отец Келли вошел в кабинет отца Гилмана, остановился, повернулся, словно собрался уходить, но повернул обратно.
Отец Гилман оторвал взгляд от бумаг и спросил:
– Отец Келли, что-то случилось?
– Я не вполне уверен, – ответил отец Келли.
Отец Гилман сказал:
– Так вы уходите или остаетесь? Заходите, пожалуйста, и садитесь.
Отец Келли медленно вошел и наконец сел, глядя на пожилого священника.
– Итак? – вопросил отец Гилман.
– Ну, – ответил отец Келли, – это и ужасно глупо, и ужасно странно, может, мне не следовало беспокоить вас по этому поводу.
Тут он замолчал. Отец Гилман ждал.
– Речь о той собаке, отец.
– Какой собаке?
– Знаете ли, о той, что в больнице. Каждый вторник и четверг эта собака в красной бандане делает обходы вместе с отцом Риорданом, семенит туда-сюда, вверх-вниз по первому и второму этажам. Пациенты в ней души не чают. Она их делает счастливыми.
– Ах да, я знаю, о какой собаке вы говорите, – сказал отец Гилман. – Какая удача, что у нас есть такие животные в больнице. Но что вас беспокоит по поводу этой собаки?
– Может, – сказал отец Келли, – у вас нашлось бы несколько минут взглянуть на этого пса, потому что в данный момент он занимается чем-то очень необычным.
– Необычным? В каком смысле?
– Видите ли, отец, – сказал отец Келли, – на этой неделе пес уже дважды вернулся в больницу сам по себе… он и сейчас тут.
– Отец Риордан с ним?
– Нет. Об этом-то я и хочу сказать. Пес совершает обходы сам по себе, без указаний отца Ри ордана.
Отец Гилман усмехнулся.
– И это все? Очевидно, он очень смышленый пес. Как лошадь, запряженная в молочную тележку, когда я был мальчиком, она и без указаний молочника точно знала, перед какими домами нужно останавливаться и ждать.
– Нет, нет. Тут какой-то замысел. Но я не знаю наверняка, какой именно. Поэтому я хотел, чтобы вы посмотрели своими глазами.
Вздохнув, отец Гилман поднялся и сказал:
– Хорошо, пойдем взглянем на этого необыкновенного зверя.
– Сюда, – сказал отец Келли и проводил его в холл, а затем вверх по лестнице на второй этаж.
– Думаю, он где-то здесь, – сказал отец Келли. – А, вот же он.
В этот момент пес в красной бандане покинул палату номер 17 и, не обращая на них внимания, зашел в палату номер 18.
Они стояли за порогом и наблюдали за псом, который сидел у койки и, казалось, чего-то ждал.
Пациент в постели заговорил; отец Гилман и отец Келли услышали, как больной что-то шепчет, а пес тем временем терпеливо ждет.
Наконец, шепот прекратился, и пес, протянув лапу, коснулся постели, замерев на мгновение, затем вышел и засеменил в другую палату.