«Я ещё дышу, а значит, я существую».
Машины за окном всё ещё сердито сигналят, а значит, мир по-прежнему движется по привычным траекториям.
Небо ближе к вечеру стемнело, а значит, солнце всё ещё заходит за горизонт.
Это только её крохотный, никому не заметный мир рухнул один час тридцать минут назад. В разгар очередной ссоры, очередного расставания он толкнул её. Так сильно, что она пролетела около трёх метров по коридору ко входной двери и упала на деревянный паркет, вывихнув голеностоп и сломав в нём плюсневую кость.
Нитки порванных посиневших сосудов в ноге.
В той самой ноге, что она ребёнком бережно упаковывала в сандалии на море.
Никто не имеет права насильственно прикасаться к твоему телу, наказывать через тело, мстить через тело.
Тело — это главный и единственный храм любого человека. Нанося ущерб телу, ты ставишь под сомнение нужность существования человека на земле. Ты подвергаешь его сомнению.
Эмоциональное, психическое насилие рано или поздно выливается в акт физической агрессии. После неё ты не знаешь, как жить дальше, и лежишь на полу, слушая привычный ход жизни за окном и пытаясь обрести в нём какую-то опору. Ты не знаешь, как жить дальше, потому что проломлена твоя самая главная, священная граница — тело.
Простить после акта физического насилия — это неправильно, но женщин слишком активно учат прощать. Их растят в огромной толерантности к насилию. Они его не распознают. Они винят себя. Они не уходят.
Если тому, кто совершил акт физического насилия, можно это, то ему можно вообще всё.
Вселенная нарушенных правил — это вселенная, в которой бесконечно опасно быть. Потому что в ней с тобой может произойти что угодно, а законы уже не работают.
Он же в очередной раз хлопает дверью тогда.
И уходит. Полностью меняя правила игры.
Только в этот раз расставание получилось жёстче, чем предыдущие десять раз.
Спустя полтора часа она встанет с пола, вытрет слёзы, с трудом запихнёт свою раненую ногу в угги и поедет за ребёнком, который тем вечером оказался у мамы. Она не обратится в полицию, не расскажет родным, не сделает публичный пост в социальной сети.
Янебоюсьсказать. Янебоюсьсказать. Янебоюсьсказать.
Она два месяца проходит в лангетке на ноге.
Он два месяца даже не подойдёт к телефону.
Потому что они тогда правда в очередной раз расстались. Правда-правда.
Чтобы даже после такого снова сойтись.
Не жертва
Травма от нарциссического абьюза до конца не проходит никогда, вот в чём досада. Кем я ощущаю себя? Я ощущаю себя выжившей, я — survivor. Не жертва. А герой. Героиня.
Элинор Стейнберг, моя нью-йоркская подруга и психотерапевтка, сказала мне, что уйти из абьюзивных отношений получается в среднем примерно с восьмого раза. Ну, вот я — эта женщина. Я вырвалась, заплатив высокую цену, я справилась. Но травма…
Теперь я гоню из своей жизни поганой метлой любые признаки насилия.
А оно, кстати, продолжает стучаться. Волны ужаса, беспомощности и самообвинения накатывают на меня до сих пор.
Я тренирую в себе новые навыки.
Никто меня этому не учил.
Противостоять. Заниматься самозащитой. Именно отсутствие этого навыка сыграло со мной злую шутку. Полная готовность подставить себя под удар.
Допустила бы ты подобную ситуацию, если это происходило бы не с тобой, а с твоим ребёнком? Нет.
Заслужила ли ты такое отношение к себе? Нет.
Что бы ты сказала близкой подруге в качестве совета, если бы это происходило с ней, а не с тобой?
Я бы ей, этой девушке, сказала: «Выставляй границы. Стучи кулаком по столу. Со мной так нельзя. Никому в этой жизни. Ни маме, ни папе, ни брату, ни подруге, ни ребёнку, ни мужу. Все хорошее в судьбе жизни происходит благодаря тебе самой».
Светящаяся во флюре
Я перестала ездить на рейвы, когда умер дедушка. До этого ничто не могло вынуть меня, восемнадцатилетнюю, из многоуровневого кислотного приключения тем летом, всё на свете уступало новообретённому тусовочному миру по яркости, упругости и колкости, но смерть близкого — смогла.
Я тогда каждые выходные выбирала флуоресцентные цвета в одежде и устремлялась на рейв, где отрывалась от реальности.
И я помню ночь накануне его похорон, я стою дома возле зеркала и расплетаю, расплетаю, расплетаю, много часов подряд, всю ночь до утра расплетаю красные светящиеся во флюре синтетические косички, я стягиваю их со своих настоящих тёмно-коричневых кудрявых волос, словно снимая скорлупу и оголяя постепенно настоящую себя, похожую на нечёсаного ребёнка с дачи.
Похожую на себя. Я не могла появиться на прощании перед родственниками, которых я не видела десять лет до того и не увижу ещё столько же после, в облике рейверши с подмосковной поляны, с сознанием, вибрирующим от бита. Я хотела стать обратно той, в чьём мире ещё был дедушка, я хотела домой.
Тем летом между вторым и третьим курсом я взяла с собой на Казантип предельно мало вещей, мне хотелось быть лёгкой, не привязанной ни к чему. Но у меня была ещё маленькая холщовая сумка через плечо, в ней деньги, документы, какие-то мелочи.
И серый камень с фиолетовыми прожилками в форме сердечка, который мне подарил дедушка, это была его последняя безделушка для меня. Кажется, из Израиля. Я взяла камень с собой — талисманом.
И во время одного из рассветов, прямо там, на розовом песчаном пляже, во время кульминации очередного электронного танца, я огляделась и не нашла свою холщовую сумку. Её украли. Мне не было жалко денег, я с лёгкостью попрощалась с деталями той жизни, но камень…
Совершенно не нужный кому-то ещё. И такой важный, неповторимый, неисчерпаемый для меня. Моё непримечательное фиолетовое сердечко, талисман. Который не уберегла. Так и запомню себя восемнадцатилетней, замершей посреди танцпола под открытым небом, и солнце уже поднялось из-за горизонта, но оно только расстраивает меня ещё больше.
И да, тем летом я потихоньку стала прощаться с рейвами, реальность их пересилила. А нашедшему сердечко так с тех пор и обещана награда. Но мне никто его не вернул.
Танцуй, Африка!
В Нью-Йорке мы поселились в Бруклине на перекрестье нескольких исторических районов. Они прямо на наших глазах становились джентрифицированными, сюда постепенно стекалось мультинациональное профессиональное сообщество с Уолл-стрит, потому что снимать жильё здесь было дешевле, а до Манхэттена добираться близко.
Всего восемь — десять лет назад эти районы Бруклина были почти полностью афроамериканскими.
Я не успела задаться вопросом, что это, собственно, значит. Осознание пришло ко мне само, когда в афише моего любимого театра Brooklyn Academy of Music я обнаружила трёхдневное мероприятие под названием «Dance Africa».
Ближе к делу афиши этого фестиваля заполнили весь город: автобусы, остановки, стены метро. Я стала понимать, что готовится нечто грандиозное.
А когда наступили майские длинные выходные, деловой Нью-Йорк стих, а тусовочный, наоборот, разгулялся. Люди принарядились и словно слегка опьянели. У нас ничего не было запланировано на тот уик-энд, и город как будто сам увлёк нас в свой очередной странный трип. На три дня мы попали в параллельную реальность.
Накануне первого выходного нам пришли уведомления по мейлу: район будет перегорожен в связи с открытием некого африканского базара, нужно придумывать маршруты обходов. Мы не обратили внимания на это предупреждение, но на следующее утро стало происходить что-то странное. Мы проснулись от боя сразу нескольких барабанов джембе, от гудящих басов из колонок, от громкого женского смеха, детских голосов и запаха мяса, жаренного на огне.
Под окнами нашего дома стелился по узким улочкам до самого горизонта кипящий жизнью рынок. Сотни палаток, в каждой — предметы африканской культуры.
Разноцветные традиционные одежды, скульптуры из махагони и меди, предметы культов. Майки с Малкольмом Иксом и Соланж Ноулз, платья от независимых афроамериканских дизайнеров, керамические маски языческих богинь. Худи и бейсболки с политическим лозунгом «Black Lives Matter»[12]. Диджейские станции с танцами прямо вокруг них. Босыми ногами — по асфальту.
Дети.
Мороженое, кукуруза и жареная курица. Орехи, карамель, нуга.
Мы с моей маленькой С. спустились вниз, чтобы купить молока, и невольно влились в заряженный какой-то странной энергией поток людей. Сразу в самое пекло. Я не успевала спрашивать, в одежды каких африканских стран были облачены все эти люди — Гана, Нигерия, Камерун, Эфиопия, Кения, ЮАР, Конго, Кот-д’Ивуар, Гвинея Северная или Южная?
Яркие мужские и женские платья из плотных хлопковых тканей, крупные чёрные орнаменты на них, непостижимая архитектура брейдов, косичек, серьги до плечей из лёгкого дерева, цветной кожи и текстиля, колье, больше похожие на марсианские воротники, торжественные макияжи с белыми кружочками на тёмной коже. Колпаки, короны, вуалетки, тюрбаны, чалмы, башлыки, геле, цилиндры, гигантские шапки для столетних дредов.
Десятки модных фриков. Мультяшные дедушки из Америки эпохи сухого закона с цветами в петлицах. Трубки, косяки, граммофоны и фотоаппараты с портативными вспышками.
Пришли на этот пир и фэшн-иконы, одетые во что-то предельно актуальное и футуристичное. Я не могла оторваться от картинок, которые проплывали перед моими глазами. Вышла за молоком, называется.
А когда я села отдохнуть на бордюр, пока дочке делали грим Клеопатры, я разговорилась с мейкап-художницей. Она сказала, что её зовут Мисс Ширли, — лет пятьдесят пять, чудачка в красных очках-сердечках, бывшая танцовщица, её семья давным-давно прибыла на этот берег Атлантики из Ганы, но она всю жизнь — в Северном Манхэттене.
Она жаловалась на ту самую джентрификацию, благодаря которой разные этнические общины Нью-Йорка смешивались и чисто афроамериканские переставали быть таковыми; она говорила, что её бесят белые снобы, которым не нравятся громкие барабаны в парках. Я спросила её, что же это за спектакль «Танцуй, Африка», который идёт в театре под нашим домом, и стоит ли мне купить билет.