Пирожные «картошка».
Дедушка сам их валял руками из песочного печенья, из «Золотого ярлыка», с коньяком внутри. Грецкий орех — на каждом. Они уже тогда были пожилыми и ёлку, большую, живую, как у нас дома, не ставили, но всегда горела гирлянда с маленькими стеклянными игрушками на искусственной ёлочке на шкафу. Привет этой ёлочке от самой красивой ёлки в Нью-Йорке, в Центральной библиотеке!
Всем были приготовлены подарки.
Я, маленькая, задавалась вопросом, как же они вдвоём отмечают сам Новый год, если всё веселье и подарки — первого января. Как же они нас всех ждали…
Теперь понимаю, что — ну, никак почти, чокались советским шампанским, может быть, в 12 часов, звонили по телефону с диском вначале нам и всем знакомым в Москве, а потом и «по межгороду» родным по миру, смотрели обращение президента и спать, им тяжело было так поздно.
Когда я наблюдаю со стороны за нашими домашними праздниками на троих, я удивляюсь, что мы — немного бабушка и дедушка, я стала склонна к их формату.
С тех пор как их обоих нет, первое января опустело и потеряло первоначальный смысл. Похмельный день вне времени. У меня же ёкает. С Новым годом их обоих там на небесах.
Мелодия Ибрагима
Сидела пару дней назад в нашей музыкальной школе и ждала дочку с урока доктора Эстер. Зима — на излёте, но ещё холодно.
Я обычно коротаю время в холле на первом этаже и жду дочь, уткнувшись в экран лэптопа, — мне всегда есть о чём писать.
Главное — не забыть наушники. Ведь в том же холле стоит пианино для «свободного пользования», и на нём почему-то постоянно тренькают именно те ученики, которые абсолютно не умеют играть. Они развлекаются, ожидая другие занятия. Молотить кулаками, ударять локтями или беспощадно долбить по клавишам пальцами. Это территория их свободы и моих персональных мучений, но меня спасают наушники.
А пару дней назад я их как раз и забыла. И ждала испытания для своей нервной системы. Но облака словно нарочно расступились над моей головой, ноющей от усталости к семи вечера. И холл был поразительно пуст и тих. Я слышала, как шелестят клавиши моего компьютера под подушечками пальцев. Как буковки складываются в слова.
И вдруг я оторвала взгляд от текста. Меня отвлекло, вынуло из сосредоточенности. Откуда-то из глубин музыкальной школы тихо лилась мелодия. Которую я никогда раньше не слышала. Настолько чистая и пронзительная, как река, спускающаяся с высоких гор.
Я не успела даже осознать, как мне нравится эта музыка с едва ощутимыми мелизмами, незамысловатая и сильная, как природная стихия, я инстинктивно полностью переключалась на слух. Мне кажется, у меня даже уши поднялись, как у щенка корги.
И я встала и пошла. Мне стало жизненно необходимо узнать, кто этот музыкант и что он играет. Я двигалась навстречу звуку. Первый пролёт, второй, третий, узкая деревянная лестница. Мне никто даже не перегородил проход. Никто не спросил, кто я такая и куда я направляюсь. Куда же испарились все дети?
И вот я утыкаюсь носом в дверь. Боялась: не дай бог оно в записи. Открываю дверь без стука, а там — обыкновенный маленький кабинет музыкалки, и сидит за роялем седовласый мужчина, по возрасту — чуть младше моих родителей, тёмная рубашка, миндалевидный разрез глаз.
Я говорю: «Простите ради бога, что так врываюсь без приглашения, но музыка, которую вы играете… Я — музыкальный человек, но со мной нечасто такое бывает… У меня от неё сердце начало биться в два раза чаще и слёзы на глазах выступили. Что это такое?»
А он говорит: «Вы же по-русски говорите, да?» — и переходит на мой родной язык.
Я, продолжает он, преподаватель сольфеджио и скрипки в этой музыкальной школе, меня зовут Ибрагим, я давно в Америке, уже сорок лет, я учу музыке детей Бруклина, в том числе разучиваю песни на идиш с религиозными евреями района Мидвуд. А вообще я профессор Московской консерватории, музыкант-песенник и композитор, и эта мелодия — тема моего дома, которую я написал ещё мальчиком в четырнадцать лет в родном Душанбе.
И я попросила этого таджикского Филиппа Гласса сыграть мне саундтрек своего детства ещё раз. Только для меня. Я записала эту музыку для сториз.
Чем пахнет Нью-Йорк?
Честно говоря, его сигаретами. «American Spirit» в жёлтой пачке, и клубы дыма растворяются в осеннем воздухе над Манхэттеном. Ещё Нью-Йорк пахнет виски-скотчем на дне стакана, этот копчёный острый запах, который позже разливается теплом по всем сосудам. Нью-Йорк пахнет самым началом нашей истории.
Нью-Йорк пахнет моими терпкими бергамотовыми «Ле Лабо», которые мерцают весь день разными запахами. Он пахнет апельсиновым лосьоном для рук «Эзоп», пробники с которым выставлены прямо на улице, и мы всегда охотимся за новыми ароматами.
В Ист-Виллидже пахнет свежей краской стрит-арта, в Трайбеке — острой сальсой и кукурузными чипсами, в Сохо — свечами «Сир Трудон», в Чайна-тауне — свежей рыбой, димсамами, острым куриным бульоном.
Солёной карамелью. Пиццей с артишоками. Мусором вперемешку с духами. Смешно, как все зажимают носы, проходя мимо чёрных пластиковых мешков, сброшенных прямо вдоль улиц. Однажды за ними приедет огромный грузовик, и парни с крепкими руками покидают отходы большого города внутрь и увезут в никуда.
Нью-Йорк пахнет жуткими дешёвыми хот-догами и дымом, который периодически валит из крошечных уличных палаток. Типичная паранойя жителя мегаполиса — попасть в «облако» хот-догов, провонять сосисками и костром. Бегу сквозь хот-дог-облако и влетаю в эффектный белый дым из канализации, сделай мне фотку для инстаграма.
Смотри ещё сохрани укладку при здешних ветрах и внезапных дождиках. Ближе к выходным пахнет алкоголем, пóтом, пахнет сексом, который ни к чему не приведёт. Который вспыхнет взаимным притяжением в каком-нибудь там подвальном баре Ист-Виллиджа, а к рассвету погаснет, подобно робкой спичке, как только начнётся новый деловой день. Записка, закреплённая магнитом на холодильнике.
Пахнет он и бриошами. И пылью в магазине винила. И пивом на рок-концерте в хипстерском клубе «Le Poisson Rouge», где мы прыгаем под группу «Deer Hunter».
Он пахнет индийскими благовониями, когда идёшь по даунтауну Бруклина в сторону воды. Он пахнет бомжами и марихуаной.
Как звучит Нью-Йорк?
Как мелодия того композитора Ибрагима в нашей музыкальной школе. Как хруст зелёного яблока в полдень буднего дня в Центральном парке. Чёрные бусины беличьих глаз уставились из куста.
В тот день я бегала на каблуках пять часов подряд по шумному Сохо и Трайбеке ради съёмки и наконец-то присела на первую попавшуюся лавочку, чтобы вдохнуть и выдохнуть, пар изо рта, финал зимы.
Прохожие смотрят с любопытством: этот оператор со стедикамом, эта репортёрша, громко повторяющая заученный текст, — что они там снимают и для какого канала, когда это покажут в новостях?
Нью-Йорк звучит диалогами с незнакомыми людьми, моими вежливыми ответами, он поёт смолтоками и приветствиями.
Чирикает воробьём, курлыкает горлицей. Цокает лошадиными копытами по гравию. Нью-Йорк звучит как самая громкая, бескомпромиссная, бензопилой разрезающая реальность сирена пожарной машины. Господи, быстрее бы она проехала.
Я слышу её приближение издалека, минимум за пять кварталов, я заранее закрываю уши пушистыми варежками. И твой голос, мой любимый голос, всё равно исчезает в этом диком вое, ты так бурно рассказывал мне о политике, а теперь только шевелятся твои губы.
Целовать.
Рокот парома, идущего через залив к Уолл-стрит. Сердитые брызги вод Атлантики. Крики наглых чаек на пляже Кони-Айленд. Одна украла у моей дочки чипс прямо из руки.
Смех. Её детский голос. Зазывалы на мюзиклы в районе Таймс-сквер.
Мюзиклы.
Мы идём с дочкой на «Аладдина», мы идём с дочкой на «Однажды на острове», «Короля Льва», «Биттлджуса», «Спанчбоба», «Историю Бронкса», «Гамильтона», «Гарри Поттера». И на «Холодное сердце» — тот самый, песни из которого распевали ещё в Москве.
Глухие и низкие ноты контрабаса во время соло в клубе «Blue Note». Саксофон. Клавиши. Ударные.
Он звучит как россыпь аплодисментов после каждого соло на джазовом концерте. Он звучит как гул и улюлюкание, когда музыканты снова сливаются в бэнд. Я визжу от восторга, у меня снова сядет голос. Звон бокалов.
Он звучит как песенка «Blue Canary» из «Снежного шоу» Славы Полунина, я отвела на него маму, которая приехала навестить нас.
Грохот техно откуда-то из-под земли в ночь с пятницы на субботу. Гитарные рифы музыканта в метро. Неповторимый тембр Келиссы и ласковые интонации Элинор Стейнберг. Гамма до мажор на трубе от нашего соседа сверху.
Мат уличной шпаны. Шипение кофейной машины. Рёв спортивного мотоцикла. Гудок дальнего корабля. Госпелы мистера Уилсона в баптистской церкви. Снова соул Келиссы, потому что я — опять у нас на платформе, хип-хоп Джея Зи и Рахманинов в исполнении доктора Эстер.
Концерт Джеймса Блейка, где я тихо грежу о нашем будущем, положив голову тебе на плечо. Концерт «Massive Attack», где я слушаю песню «Teardrop» и мечтаю о том, каким будет наш с тобой ребёнок, наш сын, который однажды непременно родится в Нью-Йорке.
Мистер Питер
А ещё Нью-Йорк звучит как китайский акцент мистера Питера. Как мог учитель английского как иностранного говорить с таким ярко выраженным акцентом, да ещё и делать так много ошибок? Загадка!
В этом было что-то комичное. Он должен был ставить ученикам начальной школы, где училась С., речь, но он делал это настолько потрясающе коряво, что это обескураживало и почему-то очаровывало тоже.
Дети над ним тайком глумились, а мне он казался трогательным.
Нью-Йорк — это сотни акцентов, тысячи историй из самых разных уголков мира. Мы и сами, сколько бы ни старались, всё равно выдаём русский акцент и грусть по зиме и даче. Мне нравится, как на улицах пересекаются люди, которые представляют разные версии одного языка. Здесь — перекрестье миров.