Иногда я думаю, что мой первый любовный опыт – это ещё не любовь в полном смысле этого слова. Это, скорее, только приближение к ней. И сравнивая с тем, что произошло в последующие годы, я всё больше укрепляюсь в этой мысли. Но это уже тема для другого рассказа.
Ваграм КеворковРассвет на Москве-реке
Кеворков Ваграм Борисович окончил режиссёрский факультет ГИТИС-РАТИ, ранее историко-филологический факультет Пятигорского госпединститута. Режиссёр-постановщик. Артист. Работал на Центральном телевидении и на эстраде. Член Союза писателей России. Член Союза журналистов России. Автор книг: «Сопряжение времён». «Романы бахт» («Цыганское счастье»), «Эликсир жизни», «Гул далёких лавин».
Шофёр – рыжий парень с форсистым чубом из-под старой армейской фуражки – сразу спросил:
– Рыбь есть?
– Не ловил ещё! – усмехнулся Вадим.
– А чо дашь?
Вадим пожал плечами:
– Консерву!
Парень поскрёб в затылке:
– Садись! Кинь в бардачок!
Вадим влез в кабину, достал из рюкзака и аккуратно уложил в полный всякого барахла бардачок «Кильки в томате».
– Лучше б, конечно, нашу рыбь! – покосился на банку парень. – У нас рыбь скусная! Особь, если в уху плеснуть самогонки! Тада быдто краля какая тебя ласкает снутри! Сладкая рыбь!.. А тебе куда?
– В Наумово!
– Ту! – удивился парень. – Туда не еду! Далече!
– Тогда переночевать бы где!
– Эт сделаем! – озорно улыбнулся чубатый. – Эт моментом!
Минут через двадцать грузовичок остановился на краю небольшой деревни у хилой, покосившейся избы с замшелой черепичной крышей.
– Здеся! – деловито сообщил водила. Вадим вылез, и грузовичок затарахтел дальше.
Вадим огляделся. Редко торчали избы – с одной и с другой стороны заросшей муравой улки.
Дверь ближней избы отворилась, вышла носастая старуха в драной на локтях вязаной кофте, в длинной затасканной юбке.
– Тебе чего, малец?
– На постой бы! Можно?
Старуха сразу сказала, что денег с него не возьмет, пусть живёт даром, а если уделит ей немного консервов и сахару, то и довольно.
Он вынул из рюкзака хлеб, железные баночки – кильку и сайру, – в поданную ему алюминиевую миску сыпанул сахару.
У старухи заблестели глаза, бесцветные губы изобразили улыбку, она стала крупно резать хлеб, прижимая буханку к засаленной кофте на тощей груди, потом радостно затеяла самовар, и пришлось выудить из рюкзака пачку индийских «Слоников».
Разомлев после еды и жаркого чая, старуха заворковала:
– Уж не знаю, как у вас в городе просють, а у нас, деревенских, вот так!
И, взяв его руку, положила её на скамью вверх ладонью и стала водить по ладони грубым, растресканным средним пальцем.
Вадим мгновенно вспомнил свои детские впечатления: на скамейке бульвара городской дурачок Веня – скуластый, зубасто улыбчивый – начинает водить пальцем по ладони сидящей рядом с ним девушки, и она сразу отдёргивает руку.
И Вадим тоже резко отдёрнул руку, в ужасе от этой страховидной носастой старухи, но, чтоб смягчить свой отказ, вроде бы радостно предложил:
– Давайте выпьем сначала!
– Давай! – охотно согласилась старуха, и он, достав «горючее» из рюкзака, вышиб засургученную картонную пробку, опрокинул бутылку над алюминиевой кружкой и подвинул полнёхонькую к ней:
– За ваше здоровье!
– На здоровье! – отозвалась старуха и, причмокивая, высосала всё.
Он тут же налил вторую, чокнулся с ней и вроде бы начал пить, искоса глядя, как она поглощает вторую кружку, а сам, поставив свою, сунул ей, как только она выпила, кусок хлеба с салом, и налил ей третью.
– Да куды ж ты гонишь, дай роздыху! – она уж с трудом держала голову прямо, её тянуло прилечь на стол, и он подал ей третью:
– Ну, по последней!
Она начала пить, но, морщась, отставила кружку, упала головой на стол и захрапела.
Вадим неожиданно перекрестился: так легко получилось избавиться от похотливого внимания к себе, не обидев старуху отказом.
Съел свой ломоть хлеба с салом и прилёг на лавку возле стены.
Проснулся засветло и сразу вспомнил вчерашнее!
Старуха, уже без храпа, всё так же спала за столом.
Тихенько-тихенько, стараясь не скрипнуть половицей и не шумнуть случайно, он взял рюкзак, прокрался с ним к двери, осторожненько открыл её и, мимо козы в сенях, так же тихо к наружной двери и, без оглядки, – на улицу!
И только вышел – отворилось чьё-то оконце, и кто-то крикнул:
– Куда ж ты, малец, сёдни б у меня ночевал, а завтра у неё! Нас вон скока!
Он остолбенел: из окошек соседских домов глядели жгучие, как крапива, старушечьи глаза!
«Ужас!» – холодком отдалось в груди.
И скорее к дороге, подальше от этих жутких старух, и едва ль не бегом – прочь!
Когда Вадим рассказал об этом казусе водителю подобравшей его «газели», мужик долго смеялся, аж залысины порозовели, а потом укорил:
– И чего побрезговал? Раньше у нас в/ч стояла, так все были довольны – и старухи, и солдатики!
И долго вспоминал, как было раньше, и как сам он, служа срочную на севере, ходил в увольнительную к одинокой старухе.
– К ней вся наша в/ч ходила, других свободных баб не было. Все семейные!
– И много тут таких деревень со старухами? – спросил Вадим с опаской.
– Здеся? – удивился мужик. – Да все! – он опять засмеялся и стал похож на сельского пацана. – Как есть – все!
Но, слава богу, Наумово оказалось обычной деревней – с ребятишками, замужанками, редкими мужиками и старичьём.
Сойдя с убегавшей вправо «газели» километров за семь отсюда и устав от пройденного пути, Вадим всё же устремился к Жижице, минуя короткие улки; спешил, спотыкаясь, – и вот оно, озеро!
Аж петь захотелось! Эх, жить бы у этой шири и дали, дышать этим воздухом!
И едва не задохнулся, когда осенило: «Вот откуда “Рассвет на Москве-реке”! Вот где звучал пастуший рожок и плыл колокольный звон!»
И сел у озера, и глядел зачарованно, пока не просвистела над ним крыльями утиная стайка.
Тогда очнулся, с трудом поднялся на усталых ногах, и двинул в деревню: искать ночлег.
– Тебе, малец, надо в гостиницу, – подсказал первый же встреченный мужик, – ключ вон в той избе, у Соловьихи.
Соловьиха, крохотная бабёночка с крашеной в черноту копёнкой редких волос, отобрала у Вадима паспорт и выдала взамен большой дверной ключ.
– А завтре в музей, к начальнице, скажите, что у меня паспорт! А сегодня музей закрыт! Она уехадши!
Гостиница оказалась опрятной небольшой комнатой с двумя свободными койками, оправленными в грубые «солдатские» одеяла. Он прилёг на правую.
Полежав с полчаса и поев хлеба с салом, пошёл было по деревне, но незаметно снова оказался у озера.
Тропка то взбегала на небольшой взгорок, то спускалась к самому краю берега, огибая топкие промоины или погружаясь в них, и приходилось искать обход, продираясь через жёсткий тростник, кудрявый ольховник, заросли малины с крапивою.
Устав, остановился, огляделся, понял, что тропка огибает неглубокую луку, вдающуюся в сушу, и что до ровного округлого берега уже недалече.
И, выйдя к такому берегу, сел там, и сидел у воды, пока не поплыло к закату ясно солнышко по близкому белому небу.
Тогда вздохнул, прощаясь с простором, и поплёлся в гостиницу.
Дно круто уходило вглубь, и Таня, сбросив платье, с маху кинулась в озеро, нырнула, а потом поплыла, млея от ласковости воды.
Метров через тридцать решила, что хватит, и только развернулась – увидела на берегу какого-то молодого, явно приезжего: у них в таких шикарных джинсах никто не ходит.
Стало досадно: теперь придётся напяливать платье на мокрое – не пойдёшь же при этом типе переодеваться в кусты! И встал рядом с платьем, нахратый!
На берегу сердито подхватила одежду, босоножки и, не взглянув на молодого, ходко зашагала прочь, решив, что всё же переоденется где-нибудь подале, кустов хватает.
А на работе сразу к столу: надо написать в Москву – добиться разрешения министерства на покупку новых экспонатов, об этом же в Псков, потом коллегам в Луки и Новгород – обмен опытом; потом маме в Опочку.
– Здравствуйте! – вдруг раздалось у порога.
Она испугалась от неожиданности и в тот же миг глянула: кто это?
Береговой мужчина глядел на неё весело, в глазах бегали озорные лучики.
«Ой, девка, с такими его глазами не заметишь, как пропадёшь!» – горячей волной окатило её и, улыбнувшись тому, что подумала о себе «девка» – после замужества-то, – легко ответила:
– Здравствуйте!
А он, глядя на неё всё так же зорко и весело:
– Вы здесь директором? Давно?
«Ой, девка, опасно!» – опять торкнулось в ней, и, ответив:
– Три года! – снова глянула в глаза его – умные, насмешливые, и поняла: пропала!
Он, посмотрев всё так же ласково и озорно, подошёл к столу и, увидев на нём отсечённую кисть руки в прозрачном футляре, вмиг стал серьёзным, спросил:
– Его?
– Его! – ответила она, подивившись тому, что он сразу всё понял.
А он и вправду понял: одержима своим кумиром, и трудится здесь, потому что Его жизнь стала её жизнью!
Улыбнулся, сказал:
– А ключ у меня!
Она подхватила шутливость:
– А паспорт у Соловьихи!
И засмеялись оба.
Больной одутловатый похмельный Мусоргский с портрета глядел мимо них.
Вечером Вадим пошёл её провожать: оказывается, она живёт за три километра отсюда, в небольшом посёлке, сплошь из двухэтажных кирпичных домов.
Дорога шла полем мимо недалёкого бора. За разговорами о Наумове, где была усадьба матери Модиньки, о соседнем Кареве, где в родовом гнезде Мусоргских и родился Модест, о Жижице и ближних озерах – «Их у нас, как бус на девке!» – о том, что после войны в Кареве ничего не осталось и поэтому открыли музей в Наумове, – незаметно подошли к посёлку.
В квартирке её было чистенько, открытые форточки в комнатке и на кухоньке аккуратно затянуты марлей.