Чай пили в напряжённом ожидании главного, что должно было произойти с ними. И произошло – жадно и пылко!
Он хотел остаться на ночь, но она его сразу наладила прочь:
– Ты с ума сошёл, тебе обязательно спать надо в гостинице, иначе меня завтра же так ославят, что груздко будет!
– Да откуда они узнают?
– Узнают! И в окно будут глядеть, и фонариком посветят!
И точно! В гостинице он и уснуть не успел, как в окно «заглянул» чей-то фонарик! И вправду: «груздко»!
Утром он сел на ступенях крыльца и долго зевал и потягивался, чтоб видели, где он ночевал, и так увлёкся этим, что и в самом деле всласть потянулся, зевнул и подумал: «А хорошая всё-таки штука жизнь!»
И поймал себя на том, что дома у него таких мыслей давно уже не было.
Долго сидел: всё думалось. Ведь сколько уж прожил, а вроде и не жил ещё, только собрался жить; ждал, что вот-вот, сегодня-завтра придёт желанное долгое счастье, и начнётся та жизнь, о которой мечтал.
Вздохнул и направился к озеру.
Утренний воздух, резкий и сладковатый, кружил голову, казалось, слышен шелест растущих трав, всё обещало тепло, тишину, однако утки, с лёту севшие в ближней отмочине, шумно обозначили: день начался!
Подошёл Прокопыч, тот самый мужик, который вчера поведал ему о гостинице.
С утра был хмельной и настроен поговорить:
– Ждёшь кого? – и засмеялся, обнажив частокол кривых зубов.
– Кого? – удивился Вадим и подумал, что им с Татьяной не миновать бдительного ока общественности.
– И то! – понимающе одобрил Прокопыч его конспирацию. – Жись у бабов лихая! Мужуков-то в деревне нехватка, попросить некого, да и глаза-то! А?
Вадим молча пожал плечами, и Прокопыч хитро улыбнулся:
– Челон мой давно без рыби, поди, исть хочет!
И, пошатываясь, двинулся к берегу: рядом с камышанником приткнулась тупорылая плоскодонка.
Там обернулся, махнул прощально и подмигнул.
Соловьиха развешивала на штакетнике мокрую мешковину, рядом стояло мятое пустое ведро.
Таня в комнатах стирала пыль с экспонатов.
Что бы ни изучал Вадим – ноты, фотографии, письма, – мысль возвращалась к отсечённой руке композитора.
Тонкие, чуть припухшие изящные пальцы, изящные ногти, – эта рука никогда не знала крестьянской работы, – какой же силы был удар по клавишам?
Многое здесь волновало Вадима, с детства сами слова: Чайковский, Римский, Калинников – отзывались в нём ощущением музыки, а уж когда слышал любимые творения, был счастлив – это были лучшие минуты жизни.
Как же богата жизнь Тани – здесь, в мире гения! Среди этой природы, где сами названия Жакто, Девято, Жижица удивляют и радуют; в этих озёрных именах что-то древнее, вещее, языческое!
А без озера здесь всё не то: и леса, и поля, и небо – всё не то!
И когда шёл прямой тропкой обочь ивняка, сплошь перевитого блестящей паутиной, опять думал об этом.
Тревожно торкнулось: уезжать скоро, а ничего даже не начато и неясно, что да как будет в очерке.
Жару он переносил легко, хотя все маялись, даже рыба стала, как тут говорили, млявая, еле двигала плавниками: вода паркая – не вода, а лень ленью.
Но Вадим легко шёл прямым стопником, и стопник вывел его к белопесочному берегу.
Яростно отцветали травы, их томный дух пьянил, кружил голову.
Вадим лёг на траву и поглядел на близкое небо, в который раз пытаясь представить, понять неохватную тишину бесконечности.
С воды потянул ветерок, в ближнем лесу заскрипели иссохшие ели; Вадим привстал и глянул: на озеро опускался туман.
И стали слышны и глухие выстрелы вдали: видно, кому-то не давали покоя утиные стайки; и бабья брань-бёседа, по-здешнему: ругали погоду – уж больно печёт, как бы огороды не погорели; гадали, как уродит картоха и почём она будет осенью; кляли начальство – запрещает косить траву, а чем корову кормить, а без коровы как жить – без молока, творога, сметаны?! И на рыбь нельзя мережи ставить – браконьерство! А с удой сидеть – где ж стоко времени взять? Как жить?
Татьяна шла медленно, наслаждаясь покоем и непонятной уверенностью, неожиданно появившейся в её жизни.
Иногда останавливалась: хорошо, если муравей ожжёт ниже колена, а если много повыше? Вот и стояла, задрав подол, выискивая маленькую кусачку.
И комар ест. Как вколет – так шишка вспухнет. Пусть уж ноги да руки, а как лицо в шишках?
Но вот, слава богу, открылось озеро, широкий берег у воды – и костёр! И человек рядом!
– Вадимушка!
Ох и крепкие руки у него, ох как сильно прижимает её к себе, как хорошо!
Ночь беззвёздная, тёмная, на перекате сонно бормочет ручей, вверху неслышными тенями скользят совки, шептун-ветерок отгоняет комаров, мягко толкается в береговые кусты, освежает горячие губы.
– Какой ты сильный, какая мощь, чудо моё!
Разве такое забудешь?
Погода с вечера поманила, а с утра обманула.
Идти куда-то, даже на озеро, не хотелось, но он всё же преодолел себя, и в этом преодолении было что-то радостное: ощущение бесцельности поступков, тяготившее в Москве, здесь ушло. И хорошо бы так жить и далее!
Походил по деревне, купил в магазине хлеба, вернулся, поел. И взялся за дело: Таня уехала во Псков, и самое время набросать статью – задание редакции.
Провозился сколько-то, подустал и вроде заснул; хотелось увидеть Её, а привиделась Москва – утомлённая, переполненная, тяжёлая, – и вроде что-то кричала жена, и вроде ехал куда-то, но, так и не доехав никуда и не увидев Её, проснулся, и оказалось – уж за полдень!
К окошку приклеилось чьё-то лицо, но, увидев, что на него смотрят, отлипло.
Вышел из дома – никого. Холодное серое небо, отражаясь в воде, сделало озеро таким же холодным и серым.
Вернулся в дом, прилёг, не ждучи, что снова уснёт, но уснул, и снилось близкое озеро, и слышался близкий плеск.
Решили: на попутке до Куньи, оттуда автобусом в Луки, а уж там поездом на Рижский вокзал столицы.
В кузов грузовика влазили под ехидными взглядами Соловьихи и соседок её: всё Наумово уже судачит о директорше и ейном хахале.
В Кунье простились – будто жизнь из неё вынули! Ни следа от уверенности!
И дома непонятно, незнакомо ощущала себя: словно нет в ней ничего, пусто!
Взялась поесть – стало горько: опять одна! И слёзы!
А ведь чтоб любила Вадима – так вроде и нет! И как это – любить? С мужем жила – не знала, любит ли? Сперва робела, неловко было, потом привыкла, а как ушёл к другой – в Торопец – сильно плакала. И стало важно: почему ушёл, что он думал о ней?
И с Вадимом вот: всё отодвинулось, что было между ними, всё полюбовное, а вот как ему о ней думается? И сейчас – думает ли? Ведь у него кольцо на руке!
А ведь как радостно жить для кого-то: слышать, что люба, шаги его слушать, убираться, стирать, стряпать – всё для него! И дети снятся – их дети!
Так и уснула.
Утром не то чтоб хотелось спать, но не хотелось просыпаться. И то: куда спешить в воскресенье?
И Вадим, не желая выплыть из дрёмы, услышал голос её, и походку вспомнил, и глаза карие, и как они встретились возле старого сосняка, и оказалось так памятно всё, что связано с нею и озером.
Позавчера ещё в сырости высоких кустов он ел липкие ягоды с прохладной сердцевиной, позавчера ещё бежал-спешил к озеру, чтоб кинуться в чистую тёплую воду над волнистым песком с веснушками ракушек, позавчера ещё обнимал-целовал Таню, жарко владел ею.
И слышался Танин голос, и губы её – сухие, горячие – целовали и целовали его!
Спустя три месяца после их разлуки Таня позвонила, сказала, что остановилась в старой гостинице на углу Столешникова, и он, сбежав из редакции, тут же кинулся к ней.
Густо шёл крупный снег, ранняя зима сделала город уютным и вроде бы даже тихим.
Он влетел к ней в комнату, заснеженный, как Дед Мороз, и она, отряхивая от снега его пальто и шапку, смеялась так счастливо, так искренне, так по-детски, что у него защемило сердце.
В шестиместном номере, кроме них, никого не было, и она, заперев дверь и погасив свет, позвала:
– Иди ко мне!
Назавтра она весь день провела в министерстве, и только на вокзале, у вагона, он смог повидать её.
Они целовались, как юные влюблённые, оба с ужасом сознавая, что, может быть, более никогда не увидятся, и он долго шёл вровень с набирающим ход поездом и всё махал ей. И когда истаяли в ночи красные огни последнего вагона, сердце стиснуло тоской, и в душе стало пусто.
Ощупав в кармане пальто записку с её адресом, радостно решил, что завтра же ей напишет, но вспомнил, что завтра очень рабочий день и будет некогда, и понял, что не напишет. А когда от метро шёл к дому, подумалось, что если и напишет, то очень нескоро. А может, и никогда.
Владимир КобловГонорарФантастический рассказ
Коблов Владимир Михайлович – дипломант и лауреат ряда поэтических конкурсов. Печатался в газете «Русская Америка», журнале «Форум», сборнике сергиевопосадских поэтов «Слово “Свитка”», литературном альманахе «Притяжение». Автор книг: «По ту сторону Радуги» и «Послесловие, или Философия Любви». Автор слов, ставших песнями в исполнении сергиевопосадских бардов.
– Все собрались? – голос председателя отборочной комиссии приветливым не назовёшь. Может, так и надо, чтобы строгость подчёркивала важность дела… – Можно приступать?
– Да, – спокойно произнёс рядовой член комиссии с Сириуса.
– Можно, – поддержал его второй, с Ориона.
– Как вы знаете, по правилам 7-го Литературного конкурса Вселенной «Философия мышления» в финал могут пройти только три работы из всех поданых. Что об этом думают на Сириусе?
– «Запаянные миры» Алекса Мудрого, «Гиперспектр» Марины Непознанной и «Заметки» Уильяма Престона.
– А на Орионе об этом что думают?
– Поддерживаю именно этих кандидатов.
– Моё мнение полностью совпадает с вашим, – подвёл итог заседанию председатель. – Хорошо. Передаём материалы в жюри конкурса…