Но к кроликам Иван Петрович не имел отношения. Кроликов купила мать, сыскала плотников, и на задней стенке сарая в одну ночь выросли двухъярусные клетки.
И с утра до вечера с неутомимостью челнока она сновала по саду – поливала, окучивала, удобряла, кормила.
Она родилась и выросла на улице Кирова и тридцать лет проработала поваром в кафе на этой же улице. Но тридцать лет в крови её бродили крестьянские инстинкты, и, повинуясь им, она вернулась к земле для того, чтобы по-новому осмыслить всю свою жизнь.
Но сил было мало, шестьдесят пять лет. Нужны были помощники, и она пыталась привлечь к сельхозработам детей, но скоро обнаружила, что и сын, и дочери, и их семьи относятся к саду с явной неприязнью.
Вначале они приезжали и суетились под яблонями, но, поняв, что работа в саду нескончаемая и требует полной физической отдачи, перестали появляться вовсе, ссылаясь на длинную дорогу и крайнюю занятость. Она звала на клубнику внучек, но их забирали детские сады и лагеря. Великовозрастные внуки при упоминании о бабушке угрожающе размахивали учебниками, потрясали зачётными книжками, а потом уезжали в туристические походы и стройотряды. Не только работать, но даже собирать себе ягод на варенье не успевали городские родственники. И мать пошла на рынок – не пропадать же добру!
И началось…
Дети говорили: «Ну что же это такое? Мать губит себя. Всю жизнь она была добрым и умным человеком, а на старости лет забыла, что на свете есть телевизор, книги, горячий душ, в конце концов. Теперь она копит деньги. И ещё обижается, что мы не помогаем ей в этом».
А мать говорила: «Разве можно попрекать человека работой? Они избалованы, любят только себя. Что сделали с их мозгами? За что они презирают меня и моих кур?»
Непутёвая Нинка ничего не говорила. Каждую субботу она являлась к матери с рюкзаком и двумя сумками, набивала их до отказа и уезжала в город.
Иван Павлович месяц не видел родителей. Жена с детьми уехала на море, и весь мир для него уместился в цеху. Дел было невпроворот. По дороге на садовый участок он машинально повторял дурашливую фразу Вальки: «Проблема “Бабушка” поставлена необычайно высоко». Если бы можно было уговорить её продать сад!
– Со свиданьицем! – говорит отец и вкусно крякает. – Возьми, Ванёк, репу. Хороша у матери молодая репа.
– Кто ж водку репой закусывает? – улыбается Иван Павлович.
– Это не водка, это лопух. Самое милое дело от диабета. В мясорубке всё перемолотишь, сок выжми и пей. От всего помогает.
На лопухе отец делал спиртовую настойку. Пропорция рекомендовалась один к трём. Какой именно из компонентов суть один, а какой три, сослуживец, давший рецепт, не уточнил, но, судя по тому, как смачно отец принимал это лекарство, как начинали блестеть его глаза, можно было с уверенность сказать, что пропорции соблюдались не в пользу диабета.
Отец был вредный старик. Если неистовая страсть матери к земле вызывала у Ивана Павловича сложные чувства: жалости, раздражения, а иногда даже зависти, то безделье отца – только злость, и временами такую яростную, что он боялся сорваться и наговорить чёрт знает чего.
Поведение его было непредсказуемым. Ну, например… Однажды на свалке он нашёл музыкальный инструмент, по его утверждению – гусли. Он всегда тащил в дом старую рухлядь. Половины струн не хватало, дерево было в жирных пятнах и плохо пахло. Вера посоветовала немедленно сжечь находку во избежание желудочных заболеваний. Отец дизентерией не заболел, а привёл гусли в порядок и даже научился играть. Примет натощак лопуха, сядет на крыльцо и выводит: «Лишь только подснежник распустится в срок…»
– Бледный-то какой, – причитала мать, неотрывно ласково глядя на сына. – Ты кушай, кушай…
– Мама, я за тобой приехал. Поедем в город. Покажу тебя хорошему врачу.
– Зачем врачу?
– Ты же писала Вере, что у тебя высокое давление…
– Да ну, Вань. Я его и не мерила, давление-то. Голова болела, и ноги не шли. Утром совсем плохо было, потом встала кур кормить, и ничего, размялась.
– Я ей предлагал лопух…
– Подожди, отец. А если завтра опять плохо станет?
– Устаю я, милый. Это моя болезнь. Рук не хватает. Вчера на старика дом оставила, так он цыплят воблой накормил. Двое подохли. И он знай на гуслях играет.
– Мама, пойми, мы не можем помогать тебе. Для этого нам надо бросить работу. Тебе надо переехать в город и жить по-человечески.
– Я и здесь живу по-человечески.
– Ты только не обижайся. Зачем ты дала Нинке кроликов. Прошу тебя, не делай этого больше. Ведь она этих кроликов Вериным сотрудникам продаёт!
– Путь едят на здоровье!
«Святая или сумасшедшая? Раньше она понимала такие вещи без объяснений».
– Ниночке надо мебель купить и за квартиру выплачивать, – добавила мать. – Хоть чем-то ей помогу.
– Помогай. Мы все Нинке помогаем. Ты знаешь, какой дефицит в кооперативе однокомнатная квартира, а Вера достала. Чтобы она с пьяницей своим разошлась. Я Леночку на пятидневку устроил. Ты не можешь нас упрекнуть.
– Ни в чём я вас не упрекаю, – мать нахмурилась, и подбородок её задрожал. – Это вы меня упрекаете. Кролики мои, не ворованные.
– Ма-а-ма, пойми, государство дало садовые участки не для того, чтобы разводить новых кулаков. А ты то яблоками торгуешь, то цветами, теперь вот кролики. Последнее это дело.
– Яблоками торговать последнее дело? Будто ты, Ванюш, на рынок не ходишь.
– Хожу. Покупать.
– Покупать, значит, прилично, а продавать – нет. Ты-то не задаром работаешь.
– Я сталь варю.
– Государству яблоки не меньше твоей стали нужны.
Мать перестала хмуриться и говорила спокойно, даже снисходительно, как с ребёнком, и от этой снисходительности Иван Павлович ещё больше горячился. Он чувствовал, что говорит что-то не то, но уже не мог остановиться.
– Государству нужны яблоки, выращенные не твоим способом.
– А на яблоках способ не написан, Ванечка. Главное, чтоб хорошие были и недорого. А я дёшево продаю.
– Тебе пенсии мало? Давай мы тебе будем помогать.
– Да я бы не пошла, сынок, на рынок, но вы ничего не едите, а всего так много Здесь всё живое и всё меня слушается. Посмотрю на пустую землю, дай, думаю, засею чем-нибудь. И растёт! Если руки приложить, всё будет. И такое полноценное, красивое.
– А какой ценой! – уже кричал Иван Павлович. – Кому всё это надо? Нельзя разменивать свою жизнь на кур!
– Лопухом всё засеять, и баста… – сказал вдруг отец и брякнул в гусли.
Иван Павлович сразу остыл, закурил и вышел из комнаты. Свет из окна освещал маленький, засеянный маками, газон. Отец вышел на крыльцо, сел рядом.
– Я, Вань, всегда с тобой во всём согласный. Но ты мне вот что освети. Сосед, Петька-шофер, рассказывал, что урожай в прошлом году был хороший, но не успели убрать. Он, может, и приврал, Петька-то, но говорит, что они до декабря свёклу в Воронежской области возили, пока план не выполнили. Много машин побили по бездорожью в пургу, а свёклы на полях осталось видимо-невидимо. Говорят, скоту. А как её из мёрзлой земли-то…
– Люди работают самоотверженно, – машинально ответил Иван Павлович, он плохо слушал отца.
– Это, конечно, – сразу согласился тот, – самоотверженно. Всю жизнь. Самих себя, стало быть, отвергают.
Иван Павлович, как всегда, не понял, всерьёз отец или ёрничает. К крыльцу подошёл пёс Дарьял и лёг у ног. Дарьяла купила Вера, она давно хотела эрделя, но довела его только до девяти месяцев, потом, капризного, вздорного и ласкового, отвезла матери и забыла о нём. Пользы от Дарьяла не было никакой, ему и в голову не приходило, что он должен сторожить участок. Ночью он бестолково лаял на луну, днём вдруг начинал гонять кур, и мать сажала его на цепь, безумно боясь, что об этом узнает Вера и будет ругать её за бессердечное отношение к животным.
– Петька-шофёр говорит, – не унимался отец, – что два поля подсолнуха сгнило на корню. Сыро было, запозднились с уборкой, а зима ранняя. Потом бульдозером сгребали прямо со снегом. Всё скоту да скоту. Малый урожай – плохо, большой – трудно. А, Вань?…
– Ты слушай, слушай Петьку-шофёра. Он тебе ещё не то расскажет.
Ивану Павловичу представилось длинное поле, серое небо. Из-под земли, как изломанные руки-ноги, торчали стебли подсолнухов. Летом они наливались соком, поворачивали круглые головы за солнцем.
– Петька соврёт, недорого возьмёт.
Перебивая табачный дым, поплыл запах жасмина. Осторожно обходя сидящих, прошла в сад мать и скрылась за яблонями. Через минуту раздался шум воды, она поливала из шланга грядки.
– Ты мать не трожь. Работает и работает. Что тебе-то?
– Что? – очнулся Иван Павлович.
– Мать, говорю, не трожь. Она теперь пчёл хочет завести. Прополис на спирту – он от всех болезней.
Пчёлы. Теперь у неё будут пчелы. Мёду у неё будет много. Она всегда говорила: «Рука у меня лёгкая – никакой крем не берёт».
– Машину, Ванёк, достанешь – улья привезти?
– Достану, – отозвался Иван Павлович с тоской.
Нина ХранинаКадушка и лягушкаИз серии: «Житейские истории провинциалки»
Хранина Нина Николаевна родилась в г. Одинцово Московской области. Окончила Тимирязевскую академию. Кандидат биологических наук. Публиковалась в альманахе «Поэзия», журнале «Российский колокол». Живет в г. Голицыно.
Лето в этом году выдалось благодатное. Ночью шёл тёплый, но несильный дождь, пропитывающий землю так глубоко, что излишки влаги застаивались в ложбинках, канавках, мелких лужицах. Под утро дождичек утихал, его сменяло солнышко, лучи которого, как дети, радостно погружались в мокротень деревьев, кустов, трав, сверкая меж зеленью листьев и цветов искрами солнечных зайчиков. От земли шёл лёгкий пар, она дышала полной грудью, в меру наполненная живительной водой. Сельчане не могли нарадоваться такому удачному лету. В огородах всё росло и бутело, как на дрожжах.