Внешне всё было хорошо. Он гонял на машинах («И какой русский / в особенности, еврей / не любит быстрой езды?»), любил вкусно и обильно поесть, особенно обожал восточную кухню, китайские ресторанчики. Ценил русскую водочку, особенно хреновую и кориандровую…»
Таков взгляд Владимира Бондаренко, который отмечал и то, что русскость Бродского оказалась не нужной ни русским патриотам, ни критикам либерального направления. Лично я в этот спор не вступаю…
На родине Бродский не бросал вызов власти, не проходил по списку диссидентов, но, тем не менее, власть чувствовала в нём чужака, скрытую «контру» и делала всё, чтобы вытолкнуть его за пределы страны.
И когда бы меня схватили и в итоге за шпионаж,
подрывную деятельность, бродяжничество, менаж-
а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала,
тыча в меня натруженным указательным: «Не наш!» -
я бы в тайне был счастлив, -
писал Бродский в стихотворении «Развивая Платона». В конце концов его вытурили, и сохранилась фотография: аэропорт, где поэт неприкаянно сидит на чемодане. 4 июня 1972 года Бродский по израильской визе вылетел из Советского Союза и больше никогда не возвращался на родину, только в стихах хотел возвратиться на Васильевский остров.
«Туристом? – спрашивал Бродский. – На место преступления возвращаются, но не туда, где тебя унизили».
Вспоминал о родине? Исключительно иронически в «Письмах римскому другу»:
Посылаю тебе, Постум, эти книги.
Что в столице? Мягко стелют? Спать не жёстко?
Как там Цезарь? Чем он занят? Всё интриги?
Всё интриги, вероятно, да обжорство…
…Если выпало в Империи родиться,
лучше жить в глухой провинции у моря.
И от Цезаря далёко, и от вьюги.
Лебезить не нужно, трусить, торопиться.
Говоришь, что все наместники – ворюги?
Но ворюга мне милей, чем кровопийца.
О Бродском издано много книг, и соревноваться с ними бессмысленно. Есть даже и такая: «Бродский среди нас», где воспоминаниями о нём делятся его друзья, знакомые и те, кто столкнулся с ним случайно. Выделим: Бродский – и женщины. Тема, конечно, клубничная. Но в данной книге так много серьёзного и даже рыдательного, что надо немного и расслабиться.
Итак, женщины. Они для Бродского были развлечением и спортом, но иногда брезжило и ожидание любви. Он не считал, что соблазнение влечёт за собой ответственность. Когда женщина его привлекала, он жил моментом и готов был сказать и сделать всё, чтобы её соблазнить. Иногда даже верил сам в своё чувство.
В его глазах любая привлекательная женщина, даже жена приятеля, была желанной добычей. Эта эротика была некоторым противоядием от страха смерти, любовь как продолжение жизни. С женщинами был ревнивым собственником. И, бросая женщину на полгода, потом удивлялся, что она вышла замуж за другого, и изображал из себя отвергнутого. С женщинами порой вёл себя цинично и безжалостно. У него были женщины на день, на месяц и год. Но в стихах его присутствует только одна женщина – Марина Басманова. Но у неё тоже был трудный характер, и в конечном итоге они расстались. Подробности в иных книгах…
У Бродского в стихотворении «Конец прекрасной эпохи» (декабрь 1969 года) есть строки:
То ли пулю в висок, словно вместо ошибки перстом,
то ли дёрнуть отсюдова по морю новым Христом…
Он не хотел «дёрнуть», его дёрнули и вытолкнули из страны. Он не стал «новым Христом», но стал Нобелевским лауреатом по литературе, и это оказалось достаточным, чтобы Бродского многие пожелали распять хотя бы словесно, от зависти к неординарному таланту.
25 мая 1984 года находящийся в Италии Андрей Тарковский записывает в дневнике: «Очень плохой день. Тяжёлые мысли. Страх. Я пропал! Я не могу жить в России, и здесь тоже не могу жить!»
Однако решение, к сожалению, вынужденное, всё же пришло, – и 10 июля на пресс-конференции в Милане кинорежиссёр объявил о своём выборе: остаться на Западе.
Трагедия целого поколения. Суслов, Андропов и другие высшие партийные чиновники перекрыли кислород творческой интеллигенции, запрещая спектакли, фильмы, книги, корёжа их цензурными требованиями. Многие творцы не выдерживали: спивались, кончали жизнь самоубийством, бросались в пучину эмиграции…
Покинул родину и Андрей Тарковский – и вскоре умер.
Обо всём этом ниже.
«Человек, который видел ангела», – такая надпись сделана на памятнике Андрею Тарковскому на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа под Парижем. А можно на памятнике написать иначе: «Он увидел ангела, а жил рядом с дьяволом», – с безжалостным тоталитарным режимом.
Андрей Арсеньевич Тарковский – это миф, легенда, трагическая киносказка советского кинематографа, слава мирового кино.
Старая-престарая история: был гениальный человек. Его мытарили, прессинговали, давили, морально истязали и, в конце концов, уничтожили (его сгубил постоянный стресс). Не он первый, не он последний. Обычная русская забава властей и коллег-завистников. Приведу начало стихотворения Михаила Зенкевича «Пушкин»:
Пушкин. Пушкин. И кто его пестовал
Там, где люди менялись на пса.
Где с петли оборвавшийся Пестель
Правду кровью своею писал.
Как зажгли самодуры, холопы
Это солнце в унылой стране,
Где, сверкая, шпицрутены хлопали
В плаче флейт по кровавой спине,
Здесь ведь только, убивши, оценят
И оплачут на смертном одре
Мрамор лба под венцом гиацинтов,
Шёлк хмельной виноградных кудрей.
Всё он знал, полубог и повеса…
Так было с Пушкиным, такую же «штуку» проделали с Андреем Тарковским. Если по Зенкевичу Пушкин – «полубог и повеса», то Андрей Тарковский по юности – полубог, стиляга и пижон (было такое модное словечко, обозначающее яркость и неординарность).
Протоиерей Александр Мень вспоминал: «Мне не забыть, как завораживал меня и потрясал буквально каждый кадр в “Солярисе”, “Зеркале”, “Сталкере”, и я думал о том, какой огромный путь должен был пройти творец этих глубоко философских вещей. Думал о нашем неуютном военном и послевоенном детстве, вспоминал низкие обшарпанные домики Замоскворечья, унылую мужскую школу № 554, даже внешне походившую на казарму. Тарковский был у нас председателем драмкружка и выделялся как фигура яркая и нестандартная. Учителя пеняли ему, что он, школьник, ходит в шляпе: тогда это называлось быть “стилягой”. И мало кто в те годы догадывался, что скрыто за этим наносным эпатажем…»
В той 554-й школе в Стремянном переулке учился и я. И какая удача судьбы: полгода сидел за одной партой с Андреем Тарковским. Два ровесника: я родился 2 марта 1932 года, а Андрей – 4 апреля того же года (в один день с американским актёром Энтони Паркинсом из знаменитого фильма Хичкока «Психо»). Два шалопая. Два прикольщика. Яркие одежды. Кок на голове. Танцы-шманцы. Ветер в голове – так казалось учителям, а на самом деле – не ветер, а медленное постижение и осознание жизни, в которую нас кинули. Оба интересовались книгами, кино, живописью… К себе Андрей не приглашал: стеснялся полуподвальной комнатой-коммуналкой на Щипке, а я жил в отдельной комнате аж на 5 этаже, и Андрей часто приходил ко мне в гости. Ещё мы любили «прошвырнуться» по Бродвею, так называли мы тогда улицу Горького, ныне Тверскую. Беззаботно прогуливались и не предполагали, какая судьба нас ждёт: Андрей со временем вознесётся в космические кинодали, ну, а мне было суждено заняться журналистикой и литературой, и одну из книг – «Клуб 1932» – написать о своих ровесниках, в том числе и об Андрее Тарковском.
В те юные годы я вёл дневник. Перечитывая его сегодня, удивляюсь лаконичным записям: «Был у меня Андрюха», «Гуляли с Андрюхой по центру», – и всё. А о чём говорили, спорили, мечтали? Ни словечка, и это жалко и печально. В архиве осталось только одно стихотворение, написанное вместе с Андреем через строчку: строчку он, строчку я. Вот только начало этого стихотворения, написанного 30 ноября 1949 года (авторам по 17 лет):
Проходят дни густой лиловой тенью,
Летят на крыльях звонкой тишины.
Пришёл, уснул под гроба чёрной сенью,
Увидел сероскучной жизни сны…
И концовка: «В печальном шёпоте страданий, / Окутанная синей пеленой, / Судьба мне подарила на прощанье / Эдельвейс, оплаканный тобой».
Удивительно: ровесники бредили Котовским и Чапаевым, считали, что «броня крепка, и танки наши быстры», а тут – тишина, гроб, эдельвейс и жизнь, проходящая «лиловой тенью». Да, мы тогда были настроены так: романтизм сочетался с декадансом, нам с Андреем как бы передали маленькую эстафетную палочку из Серебренного века.
После школы наши пути с Тарковским разошлись, но иногда мы встречались, и он даже безуспешно пытался пристроить меня редактором на «Мосфильм». А перед отъездом в Италию пришёл к нам в дом – это была суббота 28 марта 1981 года, – и мы проговорили безостановочно около 5 часов…
В моей памяти он остался щуплым, миниатюрным человеком, элегантным и подтянутым, слегка холодноватым, нервно-взрывным и, конечно, ранимым. Пульсирующий сгусток энергии и идей.
Если вспоминать его путь, то это поиски себя: институт востоковедения, попытка стать геологом и, наконец, кино, мастерская Михаила Ромма. Но и кино поначалу не получалось, и сам Андрей признавался: «Я никогда не понимал, что такое кино… Не видел в этом своего призвания… Я начал снимать картину “Иваново детство” и, по существу, не знал, что такое режиссура. Это был поиск соприкосновения с поэзией. После этой картины я почувствовал, что при помощи кино можно прикоснуться к духовной какой-то субстанции…»