Я знаю знаменитых актёров, которые одновременно заняты в 4-х, а то и в 5-ти проектах. О каком сосредоточении на роли может идти речь?.. Впрочем, если роли – ерунда на постном масле, – почему бы нет?.. Актёр ВОСТРЕБОВАН и – слава богу!.. Популярность – превыше всего!.. Мелькать, мелькать, мелькать – и всё будет окей. Тебя знают, тебя узнают, ты – гений. Этакий пирок во время чумки!
Потеря вдумчивого, сосредоточенного на искусстве актёра сделала Его Величество нищим. Духовно искалеченным существом, продавшим свой талант за паршивую мзду. Вот почему я не приемлю никаких звёзд в своём театре. Они этически не выдерживают испытания – быть в команде. Они, в большинстве своём, порочные. В результате и эстетически частенько никудышные. Амбиций много, а на поверку умеют далеко не всё. Техника хромает, и в голове полно тараканов!.. Классика безжалостна – они выглядят в ней слабаками. Разочаровывают!
Нет, я предпочитаю им свою труппу, которая выстрадала театр вместе со мной и которая выросла невероятно и способна сегодня решать художественные задачи любой сложности и в любом жанре – от мюзикла, цирка, фокусов и акробатики до самого изощрённого, изысканного психологического театра. Во всех спектаклях они разные, потому что спектакли разные. Одним словом, мастера.
И эти мастера наилучшим образом проявляют себя именно в классике, поставленной свежо и трепетно. Классика – это то, что упорхнуло в вечность. Я ловлю и выковыриваю её из вечности, давая ей новую жизнь в пространстве сцены, творю её оживший мир, сообразно своему пониманию его уважительной цельности.
Раскрою свои планы. Но не для того, чтобы Вы одобрили или не одобрили моё видение, а лишь для того, чтобы выявить наглядно ход и подход к классическому произведению, которому в ближайший сезон суждено из литературного канона стать ещё одной театральной версией. «Над вымыслом слезами обольюсь», но это потом, а сейчас дай Бог возыметь этот самый «вымысел»!
В будущей моей постановке «Ревизора», которую я уже решил, как назову – «Новый Ревизор», – Хлестаков предстанет дьяволом, то есть той самой нечистой силой, от которой в каждом своём произведении содрогался Гоголь.
Мейерхольд подошёл близко, можно сказать, вплотную к такому решению, но не воплотил его, только дал намёк мне или кому-то ещё из потомков, чтобы мы могли в этом направлении разрабатывать образ главного героя великой комедии.
Хлестаков – чёрт. А чёрт постоянно перевоплощается, множится, рассыпается и собирается на наших глазах.
Поэтому у меня в спектакле будет семь Хлестаковых.
Вернее, семь актёров в образе Хлестакова.
Почему семь?
А вот пока не знаю, почему.
Хотите 12 – сделаю двенадцать.
Но двенадцать – много, а пять мало.
Пока я вижу именно семь: «P», «Е», «В», «И», «3», «О», «Р» – семь букв. Вот почему!.. Еще соображение: Хлестаков – «фитюлька».
Но семь «фитюлек» – это толпа, это нечто многотипное, многоскульптурное. Массовое. Хлестаков – это куклы Хлестакова, знаки Хлестакова. Городничему снятся крысы. Огромные!
Эти крысы и есть хлестаковщина.
Сам Гоголь говорил, твердил, настаивал: Хлестаков есть «лицо фантасмагорическое». Отсюда будем исходить… «Я – везде-везде».
Значит, множественность Хлестакова – верный театральный ход. И – такого ещё не было. Или – было? Важно другое: Хлестаков – это коллективный призрак. Дьявол во плоти семерых существ. Это семь голов, четырнадцать рук и четырнадцать ног. Его пластическое гротескное поведение – настоящая дьяволиада.
Бог и дьявол… Антитеза или синтез?
Жизнь, переполненная в каждом своём изъявлении борениями этих двух начал, только потому и зовётся жизнью. В мертвечине нет ни Бога, ни дьявола.
Когда мы «везде-везде» упоминаем Бога, нами руководит дьявол. Ибо именно дьявол – везде-везде!
Когда в нас сидит (прячется) дьявол, мы становимся преступниками, для которых Бога нет.
Действия дьявола направлены на подчинение человека себе. Отказ от Бога есть приглашение принять в свою пустую душу дьявола.
В этом смысле появление Хлестакова – человека с пустой душой – в губернском городе означает чисто дьявольскую атаку на заскорузлую замшелую реальность, на тихий болотный быт провинциального российского общества.
Потерявшие Бога людишки подвергаются нападению со стороны нечистой силы и, спасаясь от гибели, срастаются с ней, делают всё, чтобы породниться (в буквальном смысле у Гоголя) с Хлестаковым.
Для того, чтобы это СОЕДИНЕНИЕ пустоты с пустотой (главная пружина действия комедии) состоялось, необходима всеобщая театральная вера в сверхъестественное как в панацею от всех бед.
Хлестаков фокусничает, колдует, фантазёрствует в перекошенном пространстве, постоянно пользуясь ГИПНОЗОМ, ибо гипноз – самое проверенное дьявольское средство воздействия. Он ИГРАЕТ С МИРОМ, превращая его во что хочет. Все чиновники, Анна Андреевна с Марьей Антоновной, все эти Держиморды и унтер-офицерские вдовы – марионетки, игрушки в его руках… Технология дьявола – в управлении ими, как винтиками системы, частичками структуры.
Отсюда – театральность «Нового Ревизора».
Множественность Хлестакова – не просто приём, а колдовское самораскрытие дьявола в сценическом пространстве.
Изо рта Хлестакова вырывается огонь, из его груди вылетает вороньё, рука может вдруг выдвинуться на пять метров, Хлестаков гнёт ложки и вилки, превращается в крысу, обвивает змеями Марью Антоновну, возникает и исчезает в плаще, словно человек-невидимка, осыпает Городничего снегом, летает в пространстве сцены… На метле, на палке.
Хлестаков – демон-осьминог, он маг и волшебник, он – человек-машина, дитя и ангел, король-ужастик…
Он смешон, нелеп и ловок одновременно.
Всё его поведение – розыгрыш. Глобальный розыгрыш. Дьявол разыгрывает отдельного человека и всё человечество.
Хлестаков-Дьявол – этакая поп-звезда. Вдруг в золотом пиджаке. Хлестаков – кумир миллионов. Он вождь всех вождей, всех городничих. Сцена вранья – кульминативное изъявление нечистой силы. Сцена взяток – реальная фантасмагория.
Хлестаков – говоря по-русски – КУРОЛЕСИТ. Вот самое точное слово. Его куролес – забавен и страшен. Дьявол именно страшен и забавен.
Он бывает невероятно привлекателен, зовущ, всесилен и… одинок.
Надо дать обязательно его демоническое одиночество. В отсутствие Бога к нему приходит вдохновение. Он творит горячо и яростно. Но в какой-то момент ему становится всё скучно, он грустен, печален, но вот хандра прошла, и – снова за работу. Хлестаков снова творит своё шутовство, и вздыбленный его приходом грешный мир содрогается. Таков мой замысел.
Наш автор – Н. В. Гоголь – я думаю, согласился бы с такой трактовкой, ибо, сказав, что «Хлестаков – лицо фантасмагорическое», дал тем самым прямой подсказ нашему решению.
Что я хочу сказать, поделившись сокровенным замыслом?
Может быть, в спектакле, в будущем спектакле, всё будет иным, и, вполне вероятно, задуманное не прочтётся вовсе или прочтётся как-то иначе – пусть! Но сейчас мне важно зарядиться своим решением, чтобы потом на путях его реализации чувствовать себя уверенно. В конце концов – это и есть творчество, когда внутри тебя начинает, по выражению Поэта, «ворочаться глупая вобла воображения».
Как шахматист Лужин круглосуточно заряжен на сочинение своей «комбинации», так и я, режиссёр, отринув от себя всё вокруг, ищу с утра до ночи решение для каждого своего спектакля. Иногда оно выкатывается из какой-то тьмы или хаоса, иногда поражает как гром среди ясного неба, но чаще всего постепенно возникает в результате кропотливого обдумывания того, что рождается чисто интуитивно, затем обрастает обоснованиями и лишь на премьере приобретает подконтрольный окончательный вид, которому сам нередко удивляешься. Я не называю это работой, это лёгкое фантазирование того, что поначалу не сходится, не сводится, не укладывается в единый узел, а только потом приходит в желанную гармонию. На последнем этапе надо уметь рубить по живому, отсекать лишнее. Это труднее, чем свободно сочинять. Но – приходится.
О. Р. В таком случае, насколько обязательно для Вас это самое «лёгкое фантазирование» нового языка театра?
М. Р. Перво-наперво давайте разберёмся, что в наше время считать НОВЫМ ЯЗЫКОМ театра и вообще нужен ли этот самый «новый язык» в том виде, в котором он реально представлен, и если нужен, то кому?
К примеру… Пусть нас сориентирует по этим вопросам статья в «Независимой газете», автор которой – уважаемая критикесса, умеющая писать буквы и слагать из слов предложения. Статья называется «Новое на новой сцене», и я жадно накидываюсь на великолепный текст.
Правда, начало настораживает: «Технические возможности Новой сцены Александрийского театра поразили при открытии год назад. Но сразу же возник вопрос: а есть ли у нас режиссёры, способные освоить предложенные пространства, включить в свою партитуру всё, что так щедро предлагается этой сценой, – от видео до написания пьесы в режиме on-line».
Вопрос, конечно, интересный. Ведь тут телега поставлена впереди лошади. Построили огромное здание, вложили в оборудование и аппаратуру немыслимое количество денег, а… режиссёров, оказывается, нет. Вот-те раз! Для кого же и для чего тогда строили?.. Может быть, сначала надо было заявить новый язык, убедиться всем театральным обществом, что он действительно новый, и лишь потом строить каменную громаду?! Станиславскому строили, когда театр уже несколько лет играл свой репертуар (и он в самом деле был нов!), Мейерхольд только в конце жизни пришёл на стройку (будущий зал им. Чайковского), а тут, пожалуйста – ничего нет, а театрище соорудили.
Ну да ладно. Порадуемся за питерцев. Они теперь видео в театре увидят. Это ново. Я, правда, раз четыреста эту технологическую новость уже видел. На других сценах. В том числе и на своей. Аж глаза болят от очередной этой новости. А вот что такое «написание пьесы в режиме on-line», я не понял. Отстал. Наверное, пьеса пишется на глазах зрителя и тут же играется. Нет? Не так? Другая галиматья?.. Хорошо, оставим эту «методику» для будущих поколений, ведь я уверен, что при моей жизни эта галиматья станет классикой.