Шевчук Ольга Викторовна работала в издательстве, журналах, училась в аспирантуре. Автор более 20 книг (прозы, поэзии). Член Союза писателей России.
Галинка
– Так на чём я остановился? А, Витёк? – поднял на товарища вопросительные глаза сержант Брынин. А были они серые, с блеском, как штык к винтовке или походная алюминиевая миска.
– Про Галинкину мать начал рассказывать, – напомнил ему старшина Колобков. – Что нашёл, наконец, её в больнице.
Оба друга встретились час назад на железнодорожной станции и теперь шли пешочком, в длинных шинелях и с вещмешками на плечах, в расположение своей воинской части. Им было по двадцать с малым, но воевали они бок о бок уже второй год. У Брынина справа на груди выделялась красным цветом нашивка о ранении, слева блестела медаль «За отвагу». Правда, под шинелью их было не видно. У Колобкова нашивок не имелось, но у него была контузия и медаль «За боевые заслуги». И оба они возвращались в строй после коротких отпусков, данных для поправки здоровья и как поощрение от начальства.
– Ну да, ну да, – оживился Брынин. – Я и говорю: впилась она в меня долгим взглядом, будто и не узнаёт вовсе. Потом, опираясь локтями на кровать и чуть приподнявшись, прошептала: «Никак, Аркаша? Господи, не сон ли это?» – и вновь откинулась на подушку. Тут медсестра подбежала. «Не тревожьте больную, – верещит. – Ей и так тяжко». Я и сам вижу, что не до меня тётке Анне, да уйти не могу, не прознав про Галинку. Спросил всё же… Пошевелила тётка губами, будто заклинания какие пробормотала. «В деревне она, в Долинке», – едва расслышал. «У бабки Глафиры?» – уточняю. «У неё, где же ещё». Долинка километров в сорока будет, да ты и без меня знаешь…
Старшина согласно кивнул. Конечно, знает. Как-никак земляки! И это обстоятельство было выражено во внешности: у уроженцев тех мест волосы русые, а глаза как небо – серое, в тучах, словно озабоченное, или ярко-голубое, праздничное.
– А у меня, Витёк, сутки всего-то и остались на встречу с любимой. Попрощался я с тёткой Анной, пожелал выздоравливать, а сам только и думаю, что о Галинке. Всё ж таки спросил у врача, есть ли надежда, что тётка Анна выкарабкается. «Есть, – отвечает решительно, без всяких заминок. – Отчего же нет? Уже и рана затягиваться стала. Выживет мать, сынок! Воюй спокойно!» Он, значит, за сына её меня принял. А чем я не сын тётке Анне? Приехал с одной лишь мыслью: жениться на её дочери. Весь город перевернул, пока тётку Анну искал. Дом-то их разбомбили!
– Так она что, под бомбёжку попала? – спросил Виктор, доставая кисет с махоркой и полоски от старой газеты.
Остановились, любовно скрутили по «козьей ножке», послюнявили, чтобы приклеить свободный край. У Аркадия оказалась трофейная зажигалка. Закурили, пряча огонёк от ветра.
А ветер был злющий, и уже с примесью капель дождя.
– Да нет, – продолжил рассказ сержант. – У станка стояла. На военном заводе. Пока сознание не потеряла. Думали, голодный обморок, а оказалось – аппендицит. Никто уже и не помнил, что бывают другие болячки, кроме ранений да истощения… У неё, как врач пояснил, перитонит начался, поскольку этот хрен, ну отросток кишки, успел лопнуть. Хорошо, хоть в больницу догадались отвезти… Ну да ладно, обещают выходить… И подался я, значит, в Долинку. Добирался эти злосчастные сорок километров, как придётся: где на попутке, где на подводе, а где и пешком. Ничего вокруг не видел, не слышал – как шальной, к ней спешил. Всю дорогу представлял, как скажу ей: «Галинка моя ненаглядная! Выходи за меня! Я и ласковый, и рукастый! Всё, что хошь, для тебя сделаю…» Думал, из объятий не выпущу. А вернусь с фронта – сынок уже малость наш подрастёт, ей да мне на великую радость. Чуешь, Витюха?
Виктор молча кивнул и похлопал друга по плечу.
– Вижу, что чуешь, – ощерился Аркаша, довольный участием друга. – Не подумай, что к Галинке меня тянуло просто как к обычной бабе. Нет! Тянуло как к самой родной, самой желанной, одной-единственной, небесами данной. Она для меня, как собственное сердце, стала. Всех, кроме неё, война отняла. Здесь, – Аркадий хлопнул себя по груди ладонью, – теперь она лишь да ты, друг ты мой закадычный, с кем по-братски всё на двоих делим, из котелка одного едим… Эх, Витька, родной ты мой… – Брынин сжал пальцами твёрдое плечо старшины. – Что ни говори, а земляки – это, считай, одна кровь…
Как ни скуп был на проявление чувств Колобков, Брынина он любил. За весёлый нрав, за покладистость, спокойную уверенность и рассудительность. Знал: Аркадий не подведёт ни в чём. А сдружила их фронтовая песня. Взял старшина как-то гармонь, растянул меха, запел «Землянку». Слышит, подпевает кто-то из новеньких, только что прибывших в полк, под его тенорок подстраиваясь… Потом выяснилось, что они с одних краёв, земляки, выходит.
Помолчали, посвечивая самокрутками в сумерках: второй день, как передышка на передовой, тихо, будто на учения выехали. Только вот свежие холмики да алчные воронки бередят душу, и не вычеркнет уже никогда память то, что пережито за долгие месяцы войны… Знал Колобков по себе, как тянет порой выложить другу сокровенное, выпестованное в сердце, выложить как на духу, пока есть возможность, поскольку никому не ведомо, чем обернётся завтрашний день. «Козьи ножки» уже догорели, бросили их на землю, втоптали сапогами в грязь. Глянули оценивающе на тучи – авось, пронесёт, успеют до ливня! Пошли по обочине дороги, выбирая места посуше.
– Дальше-то что, Аркадий?
– Дальше? – Брынин приосанился, лицо его засияло по-детски, как сияет лицо ребёнка, когда он бежит навстречу матери. – Пришёл я к избе Галинкиной бабушки вечером. Темнеть уже начало. Стукнул осторожно в окошко, а самого аж трясёт от волнения. Увидел личико её за тёмной занавеской – дыхание перехватило. Открыла дверь – чуть ли не в ноги ей бухнулся… Никогда не думал, что так известись можно… Обнял её, ненаглядную, волосы трогаю, плечи сжимаю, сердце унять не могу, словно и не моё оно вовсе… Целую Галинку в раскрытые губы, ласкаю, и она рук моих не отталкивает, как бывало прежде, когда встречались с ней до войны. «Галинка, – шепчу, – будь моей, будь… Я так долго искал тебя, так долго ждал этой минуты…» Вижу, она заколебалась, не против, вроде, хоть и побаивается. Я и не заметил, как сапоги да гимнастёрку скинул, с ней на печку забрался…
Видал бы ты, Витя, красоту её нетронутую… Не скажу, что Галинка картинная красавица. Но чем дольше глядишь на её округлое личико, задумчивые васильковые глаза, ровный носик, ласковый рот, тем больше в них влюбляешься, тем милее и дороже тебе всё это становится, и красивее, кажется, никого на свете нет…
– Бабки, что ли, в избе не было? – потревожил Виктор мечтательно умолкшего Брынина.
– Что бабка… Да хоть бы вся Галинкина родня собралась бы там, я и не заметил бы никого… Только бабка Глафира в эту ночь у кого-то роды принимала, она в деревне вроде знахарки-повитухи была: врачей да фельдшеров на фронт отправили… Одна со всем справлялась. Галинка испугалась, не пошла с ней. И хорошо, что не пошла: не то и не увиделись бы так…
Брынин споткнулся о выступающий из земли осколок снаряда, ругнулся, посмотрел на каблук сапога, прожжённый у солдатского костра: «Заменить бы надобно», – промелькнуло в голове, и продолжил повествование.
– Очутился я, значит, на широкой печной лежанке, ласкаю любимую свою, задыхаясь от радости, и уж совсем она было стала мне женою любезною, но вдруг глянул я на её полузакрытые веки, стыдливо замершие в ожидании неизвестного, и… остановил себя, не совершил недозволенного. Не смог! Будто чары какие с меня спали, как с откоса вниз слетел… «Да как же тебе не совестно, искуситель ты мерзкий, посягнуть на доверчивость её беззащитную? – упрекнул сам себя. – Как можешь ты осквернить чистоту её родниковую? Любит она тебя, отдать всю себя готова, и не задумывается под горячую руку, что с нею дальше будет! Не вернёшься, не ровён час, с фронта, жалким калекой постыдишься явиться к ней – и что тогда? Как жить девчонка будет? Чтобы её всю жизнь другой мужик сегодняшней ночью попрекал?» Расписаться с ней не успеваю: мне к утру уезжать надо, чтобы под трибунал не попасть. А и того хуже: сынок желанный от меня родится… Счастья ей на полночи сегодня, а горя сколько? Представил я сына своего без отца или с отчимом нелюбимым, слеза прошибла… Нет, дорогая Галинка, слишком люблю я тебя, чтобы не подумать в такую минуту о твоём будущем… Мужское дело – что с гуся вода, а ей, доверчивой, всю жизнь расхлёбывать да оскорбления выслушивать, докажешь разве, что не потаскуха какая-то, а жена верная, если документа нужного на руках нет… И подумав обо всём этом, Витёк, почувствовал я себя – веришь ли – мужчиной, человеком в лучшем смысле слова.
Галинка моя и не чаяла, что я добровольно от такого счастья откажусь. Решила поначалу, что не поверю по возвращении в верность её, коли бояться ей не за что станет. А как растолковал я всё ей, разложил по полочкам, заплакала, жить без меня, говорит, не захочет…
Брынин снял пилотку, провёл данью по коротким жёстким волосам. Старшина шёл рядом, опустив голову и глядя себе под ноги, будто высматривая что-то. Откровения Аркадия растревожили ему душу. «А как бы я поступил на его месте?» – думал он и не находил ответа. Хрустнуло раздавленное стекло. Сержант решительно надвинул пилотку на лоб.
– Так и лежал я возле неё, Витёк, любуясь ею и не трогая её, стараясь запомнить каждый изгиб её нежного тела. Заметил, что груди её пополнели, а ладони погрубели от нелёгкой работы; что косу отрезала – хлопот, видно, с ней много…
– О матери-то сказал? – очнулся от своих раздумий Колобков.
– Не хотел радость её омрачать. Решил сказать, когда уходить буду… Ох, Витя, о чём мы только с ней не говорили в ту ночь! Я хоть и уставшим был, но какой тут, к чёрту, сон!.. Наговориться с нею, налюбоваться ею не мог… И всё ж таки одолел лукавый: не заметил, как на полуслове, обняв её сладко, задремал ненароком… И только задремал, как скрипнула дверь, керосинка затлела, и – слышу – крик ошалелый: «Ты что ж это, ирод проклятый? Девку позорить вздумал?!» Я и глазом моргнуть не успел, как бабка Глафира – а это была она – огрела меня кочергой по лопаткам голым. «Убью, – кричит, – паршивца, зараз убью!» Ошалел я от боли и крика, чуть в драку не полез, да осенило потом: как, в самом деле, возле Галинки раздетым выгляжу? Отвечаю бабке укоризненно: «Неужто вы, пожилая женщина, доброго человека от дерьма отличить не можете? Не тронул я Галинку… Да хоть проверьте сами, сразу же убедитесь». «Знаю я вашего брата, – скрежещет старуха. – Всю жизнь девкам помогала – одним родить, другим – от греха избавиться… Так уж и не трогал её?» «Что ты, бабушка, он не такой, он правду говорит», – это Галинка за меня вступилась с печки. «Смотри у меня, – бабка Глафира погрозила ей пальцем. – Тебе дальше жить… В глаза людям смотреть».
Тут я и рассказал обеим про больницу и тётку Анну. Галинка встрепенулась, забегала по избе, схватившись за голову. Бабка Глафира припечалилась. А мне собираться надо. Утро вот-вот высветится. Галинка со мной было собралась идти – мать навестить, да бабка ей не позволила. Сказала, подводу выхлопочет, привезёт больную Анну в деревню. Успокоил я Галинку кое-как, стал прощаться. «Кого нынче приняли?» – спросил, чтобы бабку Глафиру от тяжёлых мыслей отвлечь. А сам загадал: мальчик – значит, у нас с Галинкой всё хорошо будет. Девочка – знать, не судьба нам быть вместе. Повитуха говорит: «Мальчик». Ох, и обрадовался я, Витёк! Расцеловал обеих.
Галинка провожать меня вышла. «Не жалеешь?» – спрашивает. Понял я, о чём это она. Обнял её, прижал к себе и так крепко поцеловал, что, кажется, всю свою невыплеснутую любовь в поцелуй вложил. «Не жалей меня, мужика, – говорю. – Себя береги. А голод свой мужчина всегда утолить сумеет…»
Так и запомнил её, одиноко стоящую в предутренней дымке у плетня. И пошёл себе по дороге дальше, думая о том, что…
Слух резанул неожиданный грохот вдали, нарастающий свист. Они инстинктивно пригнулись. Но поздно, поздно!.. Брынин упал ничком, без стона и крика, как срезанные серпом колосья пшеницы… так и не успев довершить начатую фразу.
– Аркаша! – взвизгнул Колобков, бросаясь к нему.
И в ужасе отпрянул: там, где должна была покоиться голова сержанта, на земле расползалось кроваво-белое месиво… Оказывается, со стороны станции им в спину, словно вдогонку, летела чугунная болванка. И в доли секунды сделала своё страшное дело…
– Аркадий… – закричал безголосо старшина. – Друг закадычный… Земеля! Как же это? Говорил ведь, что мальчик, а?
Он раскачивался на коленях, уткнув своё юное, почти мальчишеское лицо в пилотку, с болью осознавая, как порой был не щедр на ласковое слово для друга, и как теперь все слова безнадёжно пусты и нелепы, потому что уже не для кого их произносить.