Я вошел в лифт. Его кабинка на тот раз, как это ни странно, была пуста: ведь на всех киностудиях тысячи людей очень много суетятся, постоянно сосредоточенно бегают из одного конца в другой, что-то несут, кого-то ищут, кого-то ведут. Это большой муравейник. А тут – возле лифта пусто, со мной ни одного попутчика. Невероятно! Мне бы прочитать в этом роковое предвестье, а я… Я вошел в лифт. Нажал кнопку нужного этажа. Кабина начала подниматься, но вдруг задергалась, что-то над ней страшно застучало, как будто кто-то очень сильный там, наверху, у самой крыши, замолотил что есть мочи от избытка злости обрезком водопроводной трубы о лифтовые блоки. Знаете, так: ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-ду-дух. Ох, страшно! Лифт застопорило.
Скажу вам честно, я так перепугался, оттого что сразу почувствовал беду. Лифт застопорило! Встала именно моя кабинка. Справа и слева от меня лифты бесперебойно работали. Я слышал, как в них поднимаются, весело болтая, люди. Мне показалось, они были почему-то особенно веселыми, очень громко смеялись. Сначала я дрожащей рукой нажимал подряд все кнопки, давил упругую кнопку вызова. Лифт ни с места! И на вызов никто не откликнулся. Мне стыдно было поднимать шум. Добавлю еще, что только в этом проклятом лифте я обнаружил, что, по врожденной рассеянности своей, забыл дома мобильник. Стыдно было кричать и стучать: ведь киностудия представлялась мне священным храмом неземных чудес, в который мне впервые великодушно было позволено вступить и где мне подобает быть робким и незаметным. Я вдруг ясно представил, как все эти деловитые люди соберутся меня вызволять, оставив все свои серьезные творческие дела, соберется целая толпа. О, как это ужасно – оказаться центром такого внимания! Вы знаете, наверное, подобное чувство мог бы испытывать абсолютно голый человек, окажись он не в бане, а в фойе Большого театра. Я обливался потом, ворот моей новой рубашки душил, как петля, но мне почему-то не приходило в голову расстегнуть его и распустить галстук. Я все нажимал и нажимал кнопки. Лифт мне представлялся чудовищем, которое, не задумываясь, поглотило меня, как мошку, как ничтожную козявку. Поглотило со всем моим духовным богатством, незаурядностью, творческими терзаниями, надеждами, верой в свое предназначение, в то, что не случайно мое бытие…
Вы так слушаете меня, что я не боюсь быть с вами до конца откровенным. В общем… я… я заплакал. Стою в лифте и плачу. Я почувствовал, что плачу, ибо стали дрожать и расплываться номера кнопок. Слез на щеках я не ощущал: ведь они совершенно сливались с льющимся потом. В кабинке было очень душно, а тусклый свет вообще превращал ее в душегубку. Я понял, что здесь я и умру. А ведь меня ждут! Возможно, еще ждут! И я решился стучать. Стучал долго. Заболели руки, и я стал стучать ногами. Наконец на мои призывы откликнулись внизу, посоветовали подпрыгнуть и резко нажать какую-нибудь кнопку. Я послушно выполнил этот маневр. Результат – ноль. Тогда мне пообещали, что пойдут кого-то позовут. Я ждал. Потом опять начал стучать – откликнулись наверху и тоже ушли кого-то звать…
Тут рассказчик как-то постепенно скис, погас его энтузиазм, и он, в конце концов, замолчал. Я терпеливо ждал, дав ему возможность преодолеть тяжелые воспоминания. И вот он вновь заговорил:
– Лифтер обнаружился только к концу рабочего дня. Он пришел отключать лифты и меня освободил. В этот вечер я не решился звонить Мастеру: мне слишком ясно представлялась его ярость. Зачем лить воду на раскаленный утюг? Я позвонил утром. «Ну, голуба, – сказал он густым басом. – Все! Кандей твоему сценарию. Подвел ты меня здорово. Я слишком много аванса тебе выдал. Так о тебе таким людям говорил, доказывал, отстаивал. Мол, молодое дарование, мол, надо поддержать, мол, сценарий, конечно, сырой, но мы подкрутим, подвинтим, дотянем. А ты… ты с такими людьми, как с мальчишками. Пришли, сидят, ждут, томятся. Пришли, чтобы автору пожелания высказать, благословить, так сказать, а автор-то даже и не удостоил. И я сижу и никак объяснить не могу, сижу, как олух царя небесного. Позор! Стыд! Хамство! Да ты должен был за час приехать и ждать, как верный бобик. Ты что, думаешь, ради тебя без конца такой консилиум будет собираться?»
Я начал свой рассказ про лифт, про этот проклятый лифт. Мастер не перебивал, слушал меня, а когда я замолчал, спросил:
– Все?
Я наивно всхлипнул:
– Все.
А он:
– Ну, голубь, ты и нахал. А знаешь, дорогой, не очень-то талантливо все это придумано. Скучно и уж совершенно неправдоподобно, – и он повесил трубку.
Связь оборвалась. Путь к кино, к моей религии, к богу моему, был отрезан. А знаете, почему он мне не поверил и подумал, что я над ним издеваюсь? – мой рассказчик вдруг открыто и как-то очень светло улыбнулся. У него оказались белые, очень красивые, ровные зубы.
– Дело в том, что все действие моего сценария происходило в лифте. Понимаете, в лифт попали совершенно разные, совершенно несовместимые люди. И лифт застрял. И смех, и грех. Вот вам и решение проблемы некоммуникабельности. И название-то сценария очень простое – «Лифт».
Жаворонок поднял брови, поправил очки, опять улыбнулся и, отвернувшись от меня, надолго замолчал. Молчал и я: спрашивать не о чем, вроде, все ясно. Потом он, будто вспомнив, чуть ли не прокричал:
– А давайте в последний раз?! В поддавки?! А?
Я медленно пожал плечами. Мы стали расставлять шашки. Вдруг откуда-то прилетел порыв ветра, с соседней урны, с груды переполнившего ее мусора сорвал обрывок целлофана от увядшего растрепанного букета цветов, понес, понес его и прилепил прямо на голову Ангелу Федоровичу.
– Ну вот, именно на меня, бес его задери! – выругался Ангел, срывая и комкая целлофан.
– А может, это хороший знак, почем знать, – засмеялся я. – И потом, не пристало Ангелу нечистого поминать.
– И то правда, – согласился Ангел. – Кто знает, что случай нам готовит. Он – Бог и царь. А нам терпеть и верить. Неси свой крест, как говорится…
– Знаете, сегодня еще бабки все решают, – заметил я с усмешкой бывалого циника. – Рублики, а еще лучше доляры – капуста зеленая-зеленая. Взращивать эту капусту – вот главный талант нынче.
– Это правда, – согласился он. – От этого еще горше. Жалко только, что годочки-то бегуть. Жизня-то несется, как лифт, и без остановки. Верить бы только, что все наверх, все на небо, а там, глядишь, и продолжишь свои… мытарства. Ну, ходите: ваши белые…
В красивом старинном особняке вдруг запикал радиоприемник. Этот резкий звук через раскрытые окна ворвался в тихую улочку, в задремавший было старый каштановый парк.
– Ну вот, два часа, перерыв закончился, – всполошился мой собеседник и стал поспешно складывать свои шашечки. – Господи, как надоел мне этот дом с мезонином! Скучнейшее здание, не находите? Сейчас Александра Леонтьевна меня встретит: «Опаздываете, Жаворонков!» Она все время мою фамилию вот так вот редактирует. Никак не может смириться, что я просто Жаворонок. А о том, что Ангел, уж и говорить нечего.
Говоря это, очкарик вскочил и передразнил, нет, талантливо сыграл, видимо, очень крупную и солидную начальствующую даму и, подняв указательный палец, подытожил:
– Женщина у штурвала власти – это сплошное плаванье в шторм. Вот удивительно, меня почему-то все исключительно по фамилии называют. Даже жена. Жаворонок да Жаворонок.
Он поднялся, встал и я.
– Вы уж простите меня за эту неожиданную и назойливую исповедь.
– Ну что вы, – промямлил я, неизвестно от чего смущаясь.
– Лифт! – многозначительно произнес он и снова потряс над головой указательным пальцем. – Лифт! Кого-то вверх поднял, кого-то неумолимо опускает вниз, а кто-то между этажами застрял и тарабанит, что есть силы тарабанит… – он положил шашки в карман пиджака и уже было повернулся, чтобы уйти, но, все еще глядя мне в глаза, говорил:
– Я сделал интересный вывод: счастья не дождешься, когда ждешь, и не найдешь там, где ищешь, но его надо всегда ждать и всюду искать. И вот оно приходит, когда уже устанешь ждать, искать, когда потеряешь всякую надежду. Короче, нужно жить и работать. Всего вам доброго. Будьте здоровы! – и он повернулся, чтобы направиться в свой старинный особняк.
Мне захотелось как-то ободрить его, и я почти выкрикнул:
– Вы стихи пишите! У вас наверняка здорово получится.
– А я и пишу, – ответил он серьезно и просто. – Только уж это для себя. Только для себя. По ночам. А, может, для сына, коли он будет. Очень хочу. А уж интересно ли ему будет читать потом… Это уж опять случай покажет. Прощайте.
Он отвернулся, только сделал шаг, как на него с лаем набросилась собачонка – смешной безобидный мопс на длиннющем поводке. Выгуливавшая его в парке хозяйка тут же поспешила этот поводок укоротить:
– Ленчик, фу! Фу, Ленчик!
Посмеиваясь, Ангел Федорович вернулся ко мне:
– Надо же, именно на меня набросился. И имя у него, в отличие от меня, простое человеческое…
– Вы резво шагнули в его сторону, вот он и затявкал, – пожал я плечами.
– Э-э, нет, все в этой жизни неспроста…
– Вы же только что утверждали – все случайно.
Жаворонок на секунду опустил голову и вдруг взглянул на меня так, будто тумблер какой включил, и зажег глаза свои так, что свет их даже в солнечный день не потерялся:
– А хотите импровизацию?
– То есть, – не понял я.
– Стихи! Тут же, мигом! Тему! Тему давайте!..
– Тему? Господи, какую же тему?..
– Да скорее же: мне на рабочее место пора!
– Ну, хорошо, тему так тему. Вот хоть этот пес, что вас облаял…
– Есть! Отлично! – Ангел на секунду закрыл глаза и тут же начал:
Бежит ко мне, смешно болтая ухом,
Виляя бойко на раскрытую ладонь…
Я попытался возразить:
– Он вовсе не вилял, а как раз наоборот. Да и вилять там особо нечем. Это же мопс, хвост – крючок жалкий…
– Не мешайте! – взвизгнул Жаворонок. – Художник имеет право на домысел. Это не копия! Это подлинник, – он воздел кверху руку, и мне даже показалось, что кончики пальцев его коснулись кроны каштана. – Это акт! Его величество творческий акт!