– Сюда клади, сюда, – засуетилась Нона, указывая на свою кровать, но Зойка, безошибочно определив место, что приготовила для девочки Нянька, указала лейтенанту, куда опустить дочку. Молодой человек быстро простился и вышел, опасливо поглядывая на бледную худенькую фигурку на кровати.
– Нянь Кать, сделай чайку горячего. В животе кишка кишке бьет по башке, хоть водичкой ополоснуть.
Едва старушка вышла, Зойка быстро достала из чемодана несколько ремней и, бережно уложив девочку, крепко пристегнула ее к кровати, прикрыла одеялом, а сверху – шинелью. Осторожно вынула из нагрудного кармана конверт желтого плотного картона, из конверта – длинную красную нитку с узелком по центру, ополоснула кипятком, словно не чувствуя температуры, пальцы правой руки, и, открыв девочке рот, обернула ей ниткой язык.
– Это с ней что… кто? – проговорила Нона тихо, косясь на дверь, за которой скрылся лейтенант.
– Все ужасы тебе какие-то мерещатся, Нонча, – устало улыбнулась сестре Зойка. – Это просто плата за лечение. Оля спасает людей, вытаскивает обреченных. Магией. Но колдовская помощь ведь не то же самое, что медицинская. Врач, когда пациента оперирует, во время операции кровь ему не из своей вены переливает. А маги, они силы из себя черпают. Велика ли моя Оля? Цыпленок совсем, вот и тратит все подчистую, людям хочет помочь. Полежит так, через три-четыре часа восстановится, если не трогать. Раньше-то как, вылечили – и в грузовик, дальше, вот и уходило больше времени. А тут – и стены родные помогают.
Зойка окинула взглядом комнату, и это словно придало ей сил. Она поцеловала дочку в бледный лоб и села к столу.
– Тебе-то они родные… – осторожно начала Нона, поглядывая на девочку. Оля казалась мертвой: серое лицо с запавшими глазами, белые бескровные губы – только хвостик красной нитки в углу рта. – А ее дом где?
Мягкое тепло тотчас исчезло из глаз младшей сестры, словно она на этот вопрос отвечала не единожды – и от спрашивающего не ждала уже хорошего.
– Здесь ее дом. Где мой, там и Олин. Если мы стесняем вас, так это на пару дней всего. Нам уже и комнату выделяют рядом с госпиталем…
– Я не о том. – Нона знала за собой это упрямство: раз решив, не отступать. И сама Зойка была такая же – решила на фронт добровольцем пойти и из дому убежала, метрику подправив. Поймет, отчего сестра настаивает. – Она ведь не русская, Зойка? Украинка? Полячка? Датчанка?
В детстве Нона легко читала по взгляду сестры, насколько близка к истине. Война сделала Зойку настороженной и замкнутой, но даже в этих усталых темных глазах женщины, видевшей много зла, Нона, пусть и с трудом, читала больше, чем хотелось бы Зойке.
– Немка?
Сестра даже не моргнула, ни один мускул не дернулся на ее лице, однако Нона с ужасом поняла, что угадала. Кровь бросилась к щекам, а руки в один момент сделались ледяными. В голове теснились мысли, наползали друг на друга, как льдины на весенней реке, перемалывая остатки храбрости.
Чем заслужили они с сестрой такую несправедливость? На всю жизнь привязана Зойка – молодая совсем женщина, жить и жить бы – к маленькой вражеской колдунье, к тому же еще и немой, такая случайной оговоркой себя не выдаст. А что, если пойдет слух по квартире? От той же Алевтины житья не станет, да и кто ее осудит, зная, что пережила. Нянька узнает – уж одним брюзжанием не отделаешься, начнет девчонку изводить – а хуже от того только Зойке будет, ведь она проклятой магией через сердце к девчонке пришита, такой связи легко не распорешь. Может, майор тот за ними приходил не потому, что Ольга – лекарка? Проверяют их все время, исследуют девчонку, дознаться хотят, не засланная ли… Почему нет? И домой их сразу после войны не пустили. Как пустить маленькую дрянь в самое сердце Советской страны, не зная, какие над ней заклятья, на что она наговорена, какими рунами невидимыми покрыта?
В институте Нона часто слышала от магов, что бывают заклятья, которые словно бы спят до поры, и магометрия на них не укажет, и маг далеко не всякий сможет отследить… А если окажется, что немка все-таки подосланная, завороженная?!
– Значит, немка, – проговорила Нона тихо и ровно, пытаясь успокоить мечущиеся мысли.
Зойка испуганно прижала палец к губам с тихим «тс-с».
– Она не помнит. Не знает кто. Думает, что я ее с Украины привезла. Мы ей так сказали с капитаном Румяновым… Ах да, майор теперь Юрий Саввич… У Оли «Материнское слово» память забрало. Я и сказала, что нашла ее на Украине, на каком-то маленьком хуторе, названия которого не запомнила, ехать нужно было. Что всю войну проездили мы с ней вместе, но в тот день, как попали под бомбежку, меня ранило, а ее оглушило. Оттого и не помнит она ничего, но непременно вспомнит, как поправится. Может, и стоило ей матерью назваться, но уж больно лет мне мало для матери, так что Оля знает, что неродная. Об этом говорите смело. А вот о том, что немка она… Как ты поняла, что не наша-то?
– Не я. Алевтина засомневалась. Она в плену у немцев была. Сказала, уж больно арийская девчонка у тебя. Понятно, не болтают, что с немцем ты ее прижила – Оля хоть и выглядит кнопкой, а видно, что родилась до войны. Но Алька молчать не будет, так что готовь ответы такие, чтобы квартира вся на твоей стороне была. Придется вспомнить хутор, с которого ты Олю забрала. А если она вспомнит?
– Не дай бог, – шепнула Зойка. – Она ведь с танками в Берлин… Стольким солдатам нашим жизни спасла… Меня сколько раз спасала.
– Ну, будем надеяться на лучшее. А про Ольгу придумай хорошо. Женщины у нас в квартире любопытные, упрямые все как не знаю что. Будут спрашивать – отвечай со всеми деталями, чтоб обревелись и больше не думали, отчего Ольга у тебя такая белобрысая. Вон иди сейчас во двор белье вешать. Там и старухи дворовые сидят, у вешалов, и Алевтина свое развешивает, и еще кое-кого я заметила из самых болтливых. Давай я платье тебе дам. – Нона с удивлением осознала, что все произошедшее заставило ее вспомнить прежний менторский тон, когда она учила Зойку, давно, до войны. Десять лет – большая разница для сестер. Теперь Зойка казалась старше невоевавшей Ноны на столько же, а все же прежние учительские нотки в голосе сестры словно успокоили ее, вернув в безмятежное прошлое. Смягчив голос, Нона продолжила: – Понимаю, что так удобнее тебе, спокойнее, но ни к чему сейчас о войне людям напоминать.
– Да, надо учиться жить в мире, – согласилась Зойка, встала, повернулась, чуть отставив руки, чтобы Ноне легче было оценить ее нынешнюю фигуру и выбрать платье.
Переодевшись, Зойка словно сбросила лет пять. В гимнастерке она выглядела худой – затянутая в ситец с мелкими васильками, казалась легкой и стройной, как девчонка.
«Девчонка и есть, – напомнила себе Нона, – двадцать лет».
В васильках ли было дело, но глаза Зойки засияли синевой, словно она сняла с себя вместе с формой часть горьких воспоминаний. Но тень их тотчас вернулась, едва сестра взглянула на девочку, неподвижно лежащую на кровати.
– Не беспокойся. Я посмотрю за ней, пока ты во дворе.
Вошла Нянька с чайником, жалуясь, что не по своей воле заболталась в прихожей с соседками, всплеснула руками, довольная тем, что Зойка сняла «военное» и платье сестры пришлось ей впору.
Несмотря на кроткий протест Зойки, что она собралась развесить белье, Нянька усадила всех пить чай, бурча, что в третий раз греть не станет. Сестра, словно оживая в знакомой обстановке, рассказывала забавные истории из фронтовой жизни, расспрашивала Нону и няню о том, как эти годы жили они. Вместе поплакали об Антоне. Зойка достала из чемодана несколько старых фото.
Видно было, что Оля, без движения лежавшая на кровати, заставляет нервничать и мать, и Няньку, поэтому Нона усадила обеих спиной к девочке, пообещав, что, если та проснется, непременно скажет.
– Да она живая ли у тебя там? – не вытерпела, наконец, старушка.
– Она у меня маг, нянь Кать. В госпитале работает. Лечит людей. Дается это Оленьке непросто, сама видишь. Сейчас она спит, сил набирается, чтобы потом еще кого-то с порога смертного вытащить, – терпеливо проговорила Зойка, улыбаясь с неприкрытой материнской нежностью. Бросила быстрый взгляд на Нону – та кивнула, мол, правильный тон, так же говори и с соседями.
– Вот так Олю ты себе привезла, – надулась Нянька. – Наградила семью Волковых колдуном.
– Так она белая, – рассмеялась Зойка. – Вот в силу войдет, поменьше работы будет в госпитале, мы тебе спину заговорим. Совсем не пройдет, это ж магия, а не чудо, но болеть будет в разы меньше.
– Вот еще. И кривая похожу, если девчонка после такой работы как мертвая лежит, – пробурчала Нянька, поднимаясь. Принялась убирать со стола. Зойка вышла, через пару минут мелькнула в коридоре – уже с тазом белья. Хлопнула дверь в прихожей.
Нона отправилась мыть посуду на кухню, а когда вернулась, обнаружила Няньку сидящей на краю Олиной постели. Вид у старушки был непривычно мягкий, жалостливый. Она погладила девочку по волосам, поправила завернувшийся воротничок, поддернула повыше шинель, так что Нона испугалась, как бы не заметила ремней. Нянька взяла ладонями девочку за щеки, поцеловала в лоб, как делала раньше, укладывая Нону и Зойку спать. Нона подростком очень сердилась за такие нежности, а Зойка всегда кротко подставляла золотой пробор под Нянькины губы. Оля не двинулась, даже ресницы не дрогнули. Нянька грустно посмотрела на девочку. «Сиротка», – словно говорили все ее разом поникнувшие морщины. Старушка приметила кончик красной нитки, потянула. Нона даже рта раскрыть не успела. Мгновение, казалось, ничего не происходило – бледная девочка лежала навзничь, под грудой из одеяла и шинели трудно было даже различить, дышит ли она.
И тут Оля судорожно вздохнула, вздрогнула всем телом – не будь ремней, ее подбросило бы над кроватью. Из приоткрытого рта послышались хрипы, сдавленное бульканье. А потом…
– Отставить тащить старшину, Корнеев, – сиплым прерывающимся мужским голосом проговорила Оля, тяжело кашляя, аж скрипела панцирная сетка. – Дурак. А ну брось, пристрелю! Видишь, не ж