На земле Степан мрачно поглядел, как его молодой ведомый буквально подпрыгивает, рассказывая товарищам о своих переживаниях. Он дал ему минуту, затем рявкнул сзади над ухом, выдал что положено. «Разрешите получить замечания» вылились в пять минут гавканья и предметного разбора каждой сделанной им ошибки. Комзвена и комэска смотрели со стороны очень одобрительно и не вмешивались.
На деле же Степану было довольно худо. Почти весь вылет, точнее, где-то последние две его трети, ему непрерывно хотелось бросить товарищей и сбежать. Банально уйти в пикирование, набрать скорость и на полном газу, а то и на форсаже пойти на свою сторону фронта: лишь бы подальше от трасс работающих по штурмовикам «эрликонов», лишь бы подальше от хищных теней «худых» в паре километров выше, под самой кромкой облачности. Кстати, еще до этого, до появления страха, ему мешало чужое любопытство. То есть он поднял машину в воздух, сколько-то минут они шли по маршруту, он держал строй, следил за ведомым, наблюдал за обстановкой в воздухе – в общем, делал все, что требуется. И одновременно кто-то внутри него с детским изумлением на все это смотрел. Иногда поворачивал голову, чтобы лучше было видно, а иногда пытался рукой в перчатке протереть глаза, как бы не веря в происходящее. Собственно говоря, именно это бредовое «любопытство» чужой половинки в его собственной голове и позволило Степану справиться с тем, что настало потом. С желанием немедленно бросить всех и спасать себя от того страшного, что происходит вокруг и что вот-вот начнет происходить. Сейчас, немедленно, не думая ни о чем. И еще – «позвонить отцу», чтобы тот все это взял под контроль…
Именно последняя фраза и спасла Степана от того, чтобы впасть в панику самому. Причем не от вида четверки «Мессершмиттов» выше над собой! Видал он такое, и во много худших соотношениях, и не струсил ни разу. А именно от того, что пришла душевная болезнь; от страха перед тем, что в нем поселился другой, чей-то иной разум.
Возникшее поначалу любопытство и накатывавший потом какими-то неравномерными волнами страх были обезличенными – просто фон к тому, что он испытывал сам. А вот про «позвонить» он разобрал слова, уже совершенно членораздельные. И тоже чужие, не свои. Причем такие бредовые, что это его даже как-то отрезвило, позволив воспринимать вопли ужаса и бессловесные требования проще. Отделить их от себя, от своего разума. Хорош бы он был, если бы сбежал из неначавшегося боя, и рассказывал после на земле, что так поступить его убедил бессвязный ужас в голове – чужой, бубнящий, неразборчиво умоляющий голос. Даже не особисту объяснять такое было бы страшнее всего и даже, между прочим, не полковому военврачу! А своим же ребятам – от ведомого до механика и оружейников. И он знал прекрасно, что бы они подумали. Что, трудно было свихнуться на войне? Да проще пареной репы! Только первое, что придет ребятам в голову, – это то, что лейтенант Приходько струсил, и лишь потом все прочее. Так что сперва свихнувшийся кусок его мозга должен подрасти, а то слаб пока. Ишь ты, «отцу позвонить». Куда? На полевую почту?
Отец Степана воевал где-то севернее, то ли на Волховском, то ли на Карельском. Точно он не знал, только угадывал что-то из пропущенных искушенной цензурой намеков в редких письмах. Отец строил ДОТы и ДЗОТы, рассчитывал объемы земляных и бетонных работ, превращаемых руками тысяч людей в рубежи обороны. Что такое «позвонить отцу», он знал, кстати говоря, отлично. В этом был свой особый шик: после работы набрать номер отцовского отдела из уличного автомата и громко, чтобы все слышали, попросить к трубке «инженера Приходько», сказав, что «старший сын звонит». Раньше, до войны. А сейчас…
Это было просто смешно, что, в общем-то, и помогло. В том числе и выжить, потому что бросившего строй одиночку или даже пару с ковыляющим далеко позади зеленым ведомым «мессера» съели бы точно. Разве что приняли бы происходящее за ловушку: мол, ага, пара демонстративно уходит из прикрытия, изображая технические неполадки или что-то в этом роде. А десять ждут… Но лучше уж так, как случилось. Пусть это и отняло столько сил, которые нужны для боевой работы. Зато четко разъяснено и себе, и тому, другому: в кабине одномоторного истребителя помещается только один человек. Двое – это много, а в отношении того, кто из них главный, сомнений у лейтенанта не имелось.
Степан кивнул стоящему по стойке «смирно» сержанту, повернулся к нему спиной и отошел метров на пять, чтобы тот не видел его лица. «Поговори еще у меня!» – мысленно погрозил он шепчущему что-то неразборчивое, совсем уже тихому голосу. И впервые за долгое время усмехнулся, поднимая лицо к медленно раскаляющемуся, становящемуся все белее диску солнца. Небо уже затягивало дымом, грохот тысяч орудийных стволов, по огромной пологой дуге далеко опоясавших расположение их полка, превратился в рев. Машины уже заканчивали заправлять. Скоро в вылет, в третий за день.
Дожидаясь Богдана на ступенях торгового центра, Игнат курил одну сигарету за другой, так, что сплевывать приходилось каждую минуту. Проснувшись к одиннадцати и полчаса просто просидев на кровати в отупении, он по-быстрому созвонился с приятелем и договорился встретиться в час, но тот опаздывал. Даже выбрать, кому звонить, с кем обсудить случившееся, оказалось проблемой. Близких друзей или подруг у Игната не было, и нужды в них он никогда не испытывал. Однозначно можно было попробовать посоветоваться о своем психическом здоровье с отцом, но не по телефону: тот еще пару лет назад очень четко объяснил, чем грозит ему неосторожно сказанное при чужих слово. Оставался Богдан – пусть не друг, но человек однозначно своего круга.
Из дома Игнат шел пешком, а не ехал на машине. Частично оттого, что хотелось сэкономить время: даже летом в их районе по проспектам было не протолкнуться, каким бы наглым водилой ты ни был. Частично – оттого, что новая его часть, чужак, зацепившийся за край его сознания, хотел посмотреть вокруг. Ему было любопытно, и это любопытство было не побороть. Впрочем, стоило признать, что Игнат не особо и старался. Ему самому хотелось увидеть, что будет, оценить реакцию чужого. И он не прогадал. Реакция была такой яркой, такой четкой, что до сих пор хотелось «хлопать варежкой» в удивлении от того, что он не видел этого сам. И огромным плюсом Игнат счел явный прогресс в понимании чужака: если всего сутки назад это были просто картинки и эмоции – бессловесные, неоформленные, некомментируемые, – то теперь это были если уже не слова, то что-то близкое к ним.
Москва. Столица Российской Федерации, веселый и сумасшедший город, поражающий роскошью, контрастами, пространствами – всего этого и многого другого в нем было через край. И этот город был оккупирован. Причем дело было даже не в количестве надписей на иностранных языках, бросающихся в глаза там и сям, с половины витрин, с половины громадных светящихся надписей на раскрашенных домах. И не в том, что исчезли сто лет стоявшие на знакомых местах булочные и молочные, превращенные теперь в искрящиеся хрусталем, ярко светящиеся витринами оазисы совершенно несусветной ерунды: дорогой кожи, дорогого золота, сверхдорогих тряпок.
Но прежде всего дело было в том, как выглядели теперь в этом городе люди. Почти половина ходила, глубоко вжав головы в плечи. Точнее даже, не ходила, а совершала перебежки от одного ориентира к другому. А другая «почти половина» явно состояла из оккупантов. Причем иногда они даже одеты были так же, не лучше и не иначе. Но они иначе вели себя: раздвигали движущихся навстречу опустивших глаза людей плечами, шумно перекрикивались, швыряли себе под ноги весь мусор, который производили, чтобы себя развлечь. Вслух, не стесняясь, обсуждали на разных языках попадающихся им на глаза девушек и женщин. На тех же или уже других языках, не боясь ничего, с удовольствием матерились.
Раньше Игнат как-то не замечал, насколько таких людей в городе много. Были и другие. Довольно немногочисленные интуристы, со смешанными чувствами, отражающимися на лицах, как на экранах: недоуменное презрение, брезгливость, восторг от экзотики. Молодежь обычного вида – сплошной смех и готовность любить. Ну, так вокруг и было лето, июль, со всеми его радостями. Милиция в непривычной форме. Но, между прочим, четко делящаяся на те же основные категории: половина изо всех сил смотрит вниз, стараясь не замечать, как ведут себя оккупанты, а вторая явно наслаждается происходящим и даже активно в нем участвует.
И еще партизаны. Отдельные живые лица, отдельные взгляды, бросаемые вроде бы такими же людьми, как большая часть остальных. Если бы взгляды могли резать, улица бы залилась кровью до краев… Эти люди были разного возраста – и только чужой, новый взор изнутри позволил Игнату впервые их заметить, выделить из многих десятков других лиц. А потом этот «чужой» внутри его головы куда-то делся, оставив только след, воспоминание о себе. Как нагретое место. И все сразу поблекло, стало более привычным. Хотя от этого не менее страшным.
– Эй! Эгей, оглох, что ли?
Опоздавший Богдан уже поднимался к нему по ступенькам, улыбаясь и размахивая рукой на ходу. Игнат приветственно кивнул и тут же приподнял брови: Богдана нагонял высокий молодой парень в черной форме с желто-черными нашивками – охранник парковки.
– Подождите, пожалуйста!
Богдан остановился, не дойдя до Игната буквально несколько ступеней. Обернулся, удивленно оглядел догнавшего его парня сверху донизу.
– Это ваша машина вон та? Серый «Ленд Ровер»?
– Ну?
– Вы на пешеходной дорожке запарковались.
– И шо?
Игнат видел лицо Богдана чуть сбоку, но выражение на нем было отлично знакомым. Не только ему, вообще всем.
– Сейчас середина дня, – все еще спокойно объяснил парень, – на парковке полно мест. Уберите, пожалуйста, свою машину с пешеходной дорожки. Она обозначена «зеброй».
– Да пошел ты со своей «зеброй»!
Богдан отвернулся от охранника, поднялся на ступеньку и снова широко улыбнулся.