ми) о политических религиях, секулярных религиях, псевдорелигиях и т. д.
Все это достаточно известно. Но важно здесь то, что в сталинизме и, отчасти, в нацизме этот конец истории как бы уже наступает. Начинается инсценировка конца истории. В «Сталинской» конституции 1936 года социализм объявляется «в основном построенным», Советский Союз в бесчисленных картинах, кинокартинах, поэтических и прозаических текстах изображается как «самая счастливая страна на свете», «родина всех трудящихся» и т. д. Наступает советская «пародия рая», как писал Ходасевич. Можно сказать, что история превращается в природу — причем в природу преображенную, просветленную, «райскую». Основной топос, конечно — сад (и Сталин в нем садовник). Здесь можно вспомнить вполне умопомрачительное стихотворение советского поэта Лебедева-Кумача, которое так и называется «Садовник»: «Вся страна весенним утром как огромный сад стоит / И глядит садовник мудрый / На работу рук своих… Он помощников расспросит, / Не проник ли вор тайком, / Сорняки, где надо скосит, / Даст работу всем кругом. // Пар идет от чернозема / Блещут капельки росы. / Всем родной и всем знакомый, / Улыбается в усы». Это тоже лишь один пример из многих (вспомним еще хотя бы тот сад в фильме «Падение Берлина», в котором Сталин подрезает розы, и обалдевший от лицезрения божества герой фильма не может правильно произнести его имя и отчество). Это, конечно, Эдемский сад, райские кущи. Причем в этом райском саду почти всегда присутствуют какие-нибудь доменные печи, не только не разрушающие идиллию, но совсем наоборот — создающие ее. Вспомним опять-таки Маяковского — «здесь будет город-сад», но атрибуты этого сада чисто индустриальные — «Здесь встанут стройки стенами. / Гудками, пар, сипи. / Мы в сотню солнц мартенами / воспламеним Сибирь». Примеры опять-таки очень легко продолжить.
Сад присутствует и в нацизме, Гитлер-садовник — этот топос прослеживается, в частности, и в нацистской «лирике». Здесь тоже, хотя и не совсем так, инсценируется конец истории. «Немецкий народ получил-таки свой германский Рейх», сказал Гитлер на партийном съезде 1937 года («Die deutsche Nation hat doch bekommen ihr germanisches Reich»), причем, если верить воспоминаниям Шпеера, некоторые из присутствующих, в частности из присутствующих генералов вермахта, разрыдались от счастья. Эсхатологическое «Третье Царство» уже наступило, «Третий Рейх» уже начался. И конечно же, это завершение истории, это превращение истории в природу лучше всего видно в искусстве так сказать «национал-социалистического реализма», подобно тому, как оно видно в искусстве реализма просто социалистического (сходство между тем и другим давно подмечено). Достаточно просмотреть каталоги ежегодных мюнхенских выставок, со всеми их идиллическими картинами сельского труда и идеальными типами «рабочего», «крестьянки» (чуть не сказал «колхозницы»), и т. д., чтобы убедиться, что время здесь как бы останавливается, «золотой век» уже наступил.
Он уже наступил — и вместе с тем он, конечно, еще только должен наступить, до него еще идти и идти, бороться и бороться. Т. е. история одновременно заканчивается и продолжается. С одной стороны, «социализм в основном построен», с другой стороны и в соответствии со знаменитым тезисом Сталина, «классовая борьба по мере приближения к бесклассовому обществу обостряется». Казалось бы одно исключает другое. На самом деле — и в этом парадоксальная логика тоталитарных режимов — одно невозможно без другого; пафос борьбы и инсценировка «примирения противоположностей» — это две стороны одной медали; единство «динамики» и «статики». Сталинский фикционализм расцветает вместе со сталинским террором. Т. е. днем советские люди (якобы) поют и веселятся, ходят на демонстрации и живут в самой счастливой стране, а ночью (на самом деле) дрожат в ожидании ареста и прислушиваются к шагам на лестнице. Иными словами, там где наступает «рай», там наступает и «ад», с той оговоркой, конечно, что рай пародийный, ад же настоящий. Завершение истории оборачивается загробным царством, Jenseits. Так и в нацизме есть эта дневная и ночная сторона, Бухенвальд соседствует с Веймаром.
Но есть одно существенное отличие. Эта ночная сторона в нацизме становится в какой-то момент доминирующей, ад как бы захлестывает рай. Это происходит в конце войны, когда становится понятно, что выиграть ее не удастся. Когда рейх гибнет и райский сад исчезает под бомбами, Гитлер, как известно, инсценирует «гибель богов». Если уж не удалось «Царство Божие на земле», то пускай удастся по крайней мере конец света. Эсхатология превращается в апокалипсис. Если не удалось построить «новый мир», то следует по крайней мере «разрушить до основания», а еще лучше сжечь старый. (Стихия огня вообще основная стихия нацизма). Таким образом, история заканчивается в нацизме как бы двояким образом — и как «золотой век» и как «огнь с небес».
С тех пор прошло шестьдесят лет, и после смерти Сталина тоже прошло уже больше полувека. И вот теперь, когда закончились, так сказать, и сама трагедия и последовавшая за ней, как в античном театре, сатирова драма послесталинского коммунизма (и трагедия и фарс, и усы и брови…), становится понятно, что это разыгранное в середине двадцатого века завершение истории дискредитировало саму ее идею. Т. е. эта лежавшая в основе тоталитарных режимов вера в историю-избавительницу, в историю как спасение утрачена. Она дошла до своего логического предела или, если угодно, до абсурда и потому более невозможна. В этом, именно в этом смысле, можно и должно говорить о конце истории. История, разумеется, не кончилась, но История с большой буквы, история-смыслоподательница, мать-история завершилась, богиня История умерла. Gott ist nicht, tot, aber die Göttin der Geschichte ist gestorben. Поэтому можно сказать, что мы, люди пост-тоталитарной эпохи, живем наконец в «неинтересное» время. Лично я считаю, что нам очень повезло.
Современный «образ мира»: действительность[21]
«Сама природа, говорит Шиллер, есть лишь идея нашего разума, чувственно невоспринимаемая».[22] Что верно по отношению к природе, верно и по отношению к действительности. Существуют цветы, деревья, горы и облака — не существует, строго говоря, никакой «природы». Существуют цветы, деревья, железные дороги, дома — не существует, строго говоря, никакой вообще «действительности». «Действительность» — строго говоря — есть лишь идея, представление, понятие.
Как всякое понятие, понятие действительности может иметь разные значения. Оно может быть ясным и отчетливым, может быть расплывчатым и темным. Существует философское понятие действительности — и его модификации у разных авторов. Но существует и нерефлексированное, наивное, общедоступное и повсеместно распространенное понятие действительности; оно-то и интересует нас в первую очередь.
Действительность есть представление; она существует, поскольку я ее мыслю. Я мыслю ее, однако, не зная, что мыслю.[23] Потому что если я сознаю, что мыслю, т. е. сознаю себя самого и совпаду с самим же собою, она тут же сделается сомнительной — как и все прочие общие понятия. Она относится к тем представлениям, которые Поль Валери так удачно сравнил с «легкими досками», перекинутыми через бездну: лишь очень быстро можно бежать по ним, стоит остановиться и спросить себя, что же они собственно значат — и вы тут же провалитесь в эту бездну загадочного.[24]
Наоборот, если я бегу достаточно быстро, то никаких загадок, конечно, нет, и говоря о действительности, я, в общем, знаю, о чем говорю, как и мои собеседники знают, в общем, о чем говорю я.
Это наше общее, нерефлексированное, всем доступное и повсеместно распространенное представление о действительности на первый взгляд кажется совершенно неопределенным. В самом деле: что есть действительность? Все есть действительность. И природа, и общество, и непосредственно близкое и отдаленное во времени или в пространстве. Действительность кажется чем-то вроде всеобщей предпосылки, из которой «мы все» имплицитно или эксплицитно исходим в наших мыслях, речах и построениях. Все есть действительность — по крайней мере, все то, что действительно есть. Что действительно — есть, каждый решает, конечно, сам, в том случае, разумеется, если он вообще что-то решает, т. е. рефлексирует. Наивному же, нерефлексирующему, т. е. в конечном счете от себя самого отчужденному сознанию действительность представляется как что-то неизменное, неизбежное. Она просто есть, хотим мы этого или нет. Она является, таким образом, не только общей «для нас всех», но и «для нас всех» обязательной.[25]
В эстетике этому общему понятию действительности соответствует представление о действительности, лежащее в основе так называемого реализма. Понятием реализм, как известно, обозначают по крайней мере два явления. С одной стороны, так называют определенное направление в литературе и, шире, в искусстве, которое (примерно) в середине 19-го столетия сделалось господствующим; с другой стороны под реализмом разумеют некую типологическую константу. В таком случае говорят — причем применительно также и к авторам, которые себя «реалистами» отнюдь не считали, или вообще не знали сего выражения, — о «близости к действительности», «изображении действительности» и т. п.; понятие реализма распространяется при этом на эпохи, предшествовавшие, собственно, «эпохе реализма» и даже весьма от нее далекие. Так рассуждают о «реализме у Данте» (о реализме в современном, конечно, отнюдь не в средневековом смысле), или даже об «изображении действительности у Гомера».[26]