Фам ХоСУД
Когда полицейский вернулся с дежурства, оказалось, что его сын Хок ушел собирать арахис. Он потом продавал его маленькими пакетиками, которые сам и клеил. Значит, можно спокойно пропустить рюмочку-другую — ведь только сегодня за обедом отец и сын поссорились из-за этого. В последнее время они вообще часто ссорились...
Полицейский вынул из кармана небольшую бутылку виски с яркой наклейкой — американское. Этикетка показалась ему очень красивой, бутылка просто кричала, чтобы ее поскорее откупорили. Вдруг послышался быстрый топот босых ног, и в дверях появилась взлохмаченная мальчишеская голова.
— Иди сюда, Лыой, иди, — поманил полицейский. — Ну, что скажешь?
— Ровно в десять они будут там...
— Это точно?
— Да...
— А если нет?
— Можете тогда спустить с меня семь шкур, как обещали...
— Ладно, молодец!
Полицейский вытащил из кармана начатую пачку сигарет «Кэмел».
— Бери, ты заслужил.
Мальчишка молча засунул сигареты в карман драной куртки и тут же исчез.
Теперь можно было и выпить — на радостях. Да и как не радоваться! Дело в том, что неподалеку от дома, где жил полицейский, почти на самом берегу моря, находилось кладбище партизан и солдат, погибших в годы Сопротивления[24]. Для властей кладбище было предметом постоянного беспокойства, а стоявшие над аккуратно прибранными, ухоженными могилами обелиски с золотой звездой на красном фоне — настоящим бельмом на глазу.
Уже давно приказано принять все меры к тому, чтобы сравнять кладбище с землей. Полицейский, стреляный воробей, прекрасно понимал, в чем дело, — начальство знает, что эти могилы напоминают жителям о Сопротивлении, о свободной жизни в Северном Вьетнаме.
Сперва власти попытались подкупить хулиганов, чтобы то учинили на кладбище разгром. После этого под предлогом «наведения порядка» можно было бы убрать все эти обелиски куда- нибудь подальше. Но люди, живущие неподалеку, оказались удивительно несговорчивыми. «Здесь лежат наши дети, — говорили они, — мы никому их не отдадим».
Хулиганам так и не удалось ничего сделать, и теперь, после нескольких стычек с местными жителями, они боялись нос туда сунуть.
На кладбище постоянно поддерживались чистота и порядок. Неизвестные руки каждый день чистили и подметали все дорожки, приносили на могилы свежие цветы. Власти устроили там уже несколько облав, но до сих пор поймать никого не удавалось. Теперь снова был получен строгий приказ — во что бы то ни стало найти и арестовать неизвестных, которые следят за порядком па кладбище.
И сегодня полицейский радовался потому, что он сделал верный ход — на днях ему удалось завязать знакомство с Лыоем.
Узнав, что Лыой — заядлый курильщик, полицейский сначала дал ему пачку сигарет, а потом предложил и деньги. Лыой сторонился полицейского, но, увидев деньги, все же не устоял.
«Плохо только, — думал полицейский, — что мальчишка необычайно труслив — скажет слово и тут же бежит прочь сломя голову. Боится, конечно, но кого? Вот что узнать бы!.. Ладно, — решил полицейский, — только бы сегодня удалось кого-нибудь поймать, тогда все станет ясно».
Полицейский спрятался в кустарнике метрах в пятидесяти от кладбища, — так оно все было у него перед глазами. Он припомнил то, что сообщил Лыой, — не много, но пока и этого достаточно, потом перевел взгляд на полосу пляжа. Мальчишка говорил, что, перед тем как появиться на кладбище, они прячутся в зарослях на берегу.
Ожидание затягивалось. Наконец полицейский поднялся и, обходя издали опасные заросли, стал спускаться к морю. Когда он подошел к кладбищу совсем близко, так, что стали видны ровные ряды обелисков, ему почудилось, будто это не обелиски, а живые люди сидят и совещаются между собой. Казалось, что все вокруг — трава, обелиски — притаилось и следит за каждым его шагом.
Он уже готов был повернуться и бежать отсюда, как вдруг увидел — у обелисков лежат свежие цветы, много цветов... Значит, они уже побывали здесь! «Ну, Лыой, держись, я тебе покажу, как обманывать. А пока придется собрать букеты — беда, если завтра увидит начальство».
Он нагнулся, чтобы поднять цветы с одной из могил, и вдруг имя на обелиске точно обожгло его: «Фам Чи Зунг». Фам Чи Зунг! Да ведь это его друг, тот, что погиб в пятьдесят втором... С тех пор многое изменилось... Полицейскому показалось, что он чувствует на себе взгляд мертвого друга. Он поспешно схватил цветы и стал метаться по кладбищу, стремясь побыстрее собрать все. Но страх не отступал: казалось, мертвецы встают из могил и идут прямо на него.
Дома, чтобы успокоиться, пришлось допить все виски. Потом он взял велосипед — предстоял обычный ежедневный обход участка.
В одном глухом, заброшенном месте, в зарослях недалеко от пляжа, полицейский услышал неясный крик. Решив, что это место сбора какой-нибудь шайки, полицейский углубился в заросли — вдали от злополучного кладбища он чувствовал себя значительно смелее.
Их было шестеро — шестеро мальчишек. Один сидел на большом камне, четверо стояли, шестой сидел прямо на земле. Всю группу ярко освещала луна.
Полицейский спрятался за двумя раскидистыми деревьями, росшими вплотную друг к другу. Отсюда ему было видно и слышно все, что происходило.
В мальчишке, сидевшем на камне, он с удивлением узнал своего сына Хока, а в том, что сидел на земле, — Лыоя. Хок подал какой-то знак, четверо мальчишек осмотрели окрестности и доложили, что все спокойно.
Тогда Хок повернулся к Лыою, видимо продолжая прерванный разговор:
— Ты знаешь, что это за место?
— Нет...Я напомню: на этом месте когда-то Народная армия устроила засаду против врагов. Теперь вспомнил?
— Да...
— Мы заместители Народной армии. Отвечай, почему вчера, когда отряд поручил тебе помочь бабушке Тхань, ты не пошел на задание, а удрал в кафе есть пирожки? Откуда у тебя деньги? Где взял сигареты «Кэмел»?
Лыой испуганно смотрел на Хока — он не знал, что каждый его шаг известен ребятам. Полицейский тоже испугался: а что, если Лыой выдаст?
— Говори, где взял сигареты? — продолжал допрос Хок.
— Не скажу.
Полицейский знал, что Лыой боится его угроз: «Если расскажешь — упрячу в самую дальнюю тюрьму!» А для Лыоя не было ничего страшнее, чем расстаться с родным городом, морем и друзьями.
— Значит, не скажешь, откуда сигареты?
— Один дяденька подарил, на улице...
— Просто взял и подарил?
— Он потерял платок, а я нашел и отдал, он за это подарил.
Хок поднялся с камня:
— Врешь ты все! Думаешь, нас проведешь? — И медленно, отчеканивая по слогам, бросил ему в лицо: — Предатель! Мы все знаем, потому и сказали тебе, что сегодня начнем в десять, — продолжал он. — Что, сорвалось? Ты вступил в наш отряд, чтобы идти за революцией, а теперь предал нас!
Полицейский слышал все. Слова сына напомнили ему о Сопротивлении, о том, как он участвовал в нем, охраняя безопасность района, напомнили и о нынешнем позоре — ведь он служит полицейским, он верный пес марионеток. А там, в глубине зарослей, мальчик, его сын, поднявшись во весь рост, говорил:
— Думаешь, пойдешь за ними и будешь сыт и с сигаретами? Нет! Скоро им всем конец и тебе вместе с ними!
Потом, помолчав, обратился к друзьям:
— Ребята, кто хочет сказать?
— Исключить его!
— Выгнать и не принимать больше!
— Отлупить как следует, чтобы помнил.
— Исключить! — решил Хок. — Он больше не наш. Сотрите знак — он не имеет права его носить.
Двое ребят схватили Лыоя, опрокинули на спину, задрали куртку и наклонились над ним.
— Все? — спустя некоторое время спросил Хок.
— Все, ничего не осталось,— ответили мальчики.
Лыой плакал, плакал громко, надрывно.
— Оставайся здесь! — приказал Хок. — Теперь ты чужой. Можешь делать все, что хочешь! Не искупишь вину — обратно не примем. Это приказ Революционной армии. А донесешь — тебе же хуже будет. Понял?
— Понял, — ответил Лыой, вытирая слезы.
Только теперь полицейский вспомнил о своих обязанностях. Их надо арестовать, задержать! Но как же тогда сын? Там, в зарослях Хок уже отдал приказ:
— Разойдись!
Мальчики подобрали корзины с арахисом, брошенные неподалеку под деревом, и разбрелись. Последним уходил Лыой, опустив голову и вытирая слезы.
Полицейский медленно возвращался домой. Перед глазами у него стояло все, что сейчас произошло. В ушах звучал гневный голос сына: «Предатель!»
Полицейский снова вспомнил годы Сопротивления. Люди называли его тогда Бай-Алло. Бай — его имя, а «Алло» прибавляли потому, что он в рупор оповещал о приближении вражеских кораблей. Со своего наблюдательного поста он постоянно смотрел вперед, в море... Когда умерла жена, у него на руках остался маленький сынишка...
После заключения мира многие из его друзей уехали в Северный Вьетнам. А он остался...
Он вспомнил первые дни новой южновьетнамской власти. Ему пригрозили, что рассчитаются за «коммунистическое прошлое». Он испугался и согласился стать полицейским — где бы ни работать, лишь бы своим вреда не приносить. Но вышло иначе.
И дома его не покидали те же мысли. Хоку известно, что, если Лыой выдаст отряд, им несдобровать — их расстреляют. Почему же он не боится? И другие мальчишки, друзья сына, — почему они не боятся?
Полицейский лег и стал ждать, когда вернется Хок.
Наконец послышались его шаги. Тихонько скрипнула дверь, пропустив немного лунного света, и тут же закрылась. Хок поставил корзину с орехами на стол и прошел в боковую комнату, где всегда спал. Оттуда донесся скрип кровати и стук открываемого окна, затем наступила тишина.
Полицейский тихонько встал, подошел к столу и заглянул в корзину — там были только аккуратные кулечки орехов. Он прошел в комнату сына и, стоя рядом с кроватью, долго вглядывался в лицо спящего мальчика. Только теперь он заметил, как сильно вырос его сын, и ему показалось даже странным, что мальчик позволял отцу бить и ругать его. И тут он понял — мальчик скорее готов был вынести побои, чем делать так, как велит отец.
С тех пор как он стал полицейским, Хок часто ссорился с ним. Однажды, узнав, что отец избил седого старика, он сказал: «Не думай, что если у тебя кулаки, то тебя кто-то боится». А ведь сын еще не знал всего!
Полицейский вспомнил, что рассказывал Лыой (он ни разу не назвал имен, а говорил только «они», «ребята»): они приходят на пляж, рисуют на песке гору и флаг со звездой, рисуют корабли, солдат. «Это наши, — говорят они, — уже наступило объединение, и наши пришли сюда...»
Мысли о Лыое напомнили, зачем он ждал возвращения сына.
Полицейский приподнял майку сына и на его худенькой груди, там, где бьется сердце, увидел большую букву «Р», нарисованную красной тушью.
Мальчишки носили этот знак на сердце, он напоминал им, что они отряд Революции.
«Он недостоин больше носить наш знак», — сказал Хок о Лыое там, на берегу.
Темное, продолговатое лицо полицейского, обычно такое надменное, сейчас выражало растерянность. Все коммунисты, которых он когда-либо арестовывал и которых потом пытали и убивали, — рабочий с соседней улицы, кузнец из предместья, продавщица овощей и много-много других, — прошли перед его глазами. У него закружилась голова, и он присел на край постели сына, точно пытаясь обрести в нем поддержку.
Не первый раз его сын с друзьями, ничего не боясь, приносят цветы на могилы бойцов. И они делают что-то еще более важное. Так все вокруг — весь родной город, весь Юг. Коммунисты, патриоты не сдадутся никогда — на их стороне правда. Их не упрятать в тюрьмы, не убить. Новые бойцы встают на место погибших и становятся все сильнее, потому что они — народ. Но как народ потом отнесется к таким, как он, полицейским? И в лицо ему ударили ненависть и презрение в голосе сына там, на берегу: «Предатель!»
Забылся он только к рассвету, а когда проснулся, сына дома уже не было. Первое, что полицейский увидел, заставило его нахмуриться. В углу лежала та самая начатая пачка сигарет «Кэмел» и несколько смятых бумажек — деньги.
1959 г.
Нгуен ТхиМАМЫ НЕТ ДОМА
Солнце в зените. С реки несутся сильные порывы ветра.
Несколько дней подряд по утрам шел дождь, небо было удушливым и мутным, как табачный дым. Но поднялось солнце, и небо сейчас прозрачно-голубое и высокое. Блестят на солнце высохшие песчинки на вырванных взрывами из земли клубнях батата. Переливаются жемчугами последние капли дождя под навесом караульной вышки.
Малышка[25] снова забралась на пальму. Выпрямилась там во весь рост и смотрит вдаль. От ветра и солнца слезятся глаза. Малышка прислушивается. Уханье бомб, свист реактивных самолетов, урчанье катера на реке — все звуки, едва поднявшись в воздух, сразу растворяются в безграничном полуденном пространстве.
Малышка ждет винтовочных выстрелов. Они означают начало боя и здесь всегда хорошо слышны. Малышка и остальные дети к ним давно привыкли.
Но выстрелов почему-то пока не слышно.
Прошлой ночью мама заходила домой. На подбородке у нее блестели дождевые капли.
Скользнув холодным, мокрым краем полиэтиленовой накидки по лицу Малышки, мама наклонилась к маленькому, взяла его на руки, стала укачивать. Потом быстро прошла к тайнику, наполнила пояс патронами, заложила их в магазин винтовки и торопливо вышла из дома.
Уже во дворе она ласково погладила Малышку по голове:
— Будешь варить рис, смотри не сливай воду, обваришься. Вернусь завтра.
Малышка услышала, как мама перепрыгнула через канаву перед домом, подумала, что мостик от дождя, наверно, стал совсем скользким. Потом мамины шаги пропали в стоне снарядов и шуме дождя.
Сегодня утром мама снова проезжала мимо дома на лодке вместе с девушками-партизанками.
Мамин голос дети услышали еще издали. Они бросили батат, который пекли на кухне, и всей гурьбой побежали к каналу.
Мама причалила к мосткам, повесила на них связку баньу[26] озорно брызнула водой в Хиёна — он был голышом, и лодка поплыла дальше.
Девушки, прислонив винтовки к плечам, голыми по локоть руками махали Малышке и другим детям.
Малышка и остальные тоже махали маме и девушкам. Махали до тех пор, пока лодка, замаскированная зеленью с торчащими из нее дулами винтовок, не исчезла за изодранными снарядами ветвями гардении с уцелевшими кое-где нежно-белыми цветами.
Малышка все ждала, не раздадутся ли винтовочные выстрелы.
Она уже который раз сегодня забиралась на пальму. Четверо младших стояли внизу.
Хиён, все еще голышом, широко расставил ноги и запрокинул голову.
Ань, чуть постарше его, подражая сестре, забралась на дерево у канала и тоже вытягивала загорелую шейку и остренький подбородок.
Тхань, выше ее на целую голову, с трудом удерживала на руках самого маленького. Иногда она поднимала руку кверху, указывая ему на едва заметную в листве фигурку сестры.
Малышка смотрела вдаль.
Раньше там желтели поля батата, зеленели сады. Малышка хорошо знала, что там были деревья пампельмусов с белыми цветами, стоял сахарный тростник и низкорослые сиамские пальмы. Сейчас все было стерто с лица земли бомбами и снарядами врага. Над мертвым, обугленным пространством торчал, сверкая на солнце, острый, как нож, шпиль собора в Бами, рядом чернела смотровая вышка поста марионеточных отрядов.
Еще дальше видна была лента реки, за нее уходили облака.
Малышка знала: еще миг — и оттуда раздадутся выстрелы. Там — фронт, на фронте мама и девушки-партизанки.
Малышка была там много раз, когда связная из уезда просила отнести маме срочный пакет. Она всегда обязательно прихватывала с собой корзинку — на обратном пути можно собирать батат на развороченном бомбами поле. Но интересней всего было забегать в школу.
Малышка таращила глаза на круглый рот учительницы, когда та учила детей петь. Часто учительница писала мелом на доске такие же круглые буквы. Малышка букв не знала. Сначала она не могла ходить в школу, потому что нужно было нянчить маленьких. Школой стала для нее игра, в которой она сама была учительницей, а четверо младших — учениками. Потом настоящую школу сожгли враги.
Малышка смотрела сейчас на зеленую полоску школьного бананового сада, а в солнечных лучах порхали, мерцая, круглые, белые как мел буквы.
Учительница, которая так хорошо пела, теперь тоже стала партизанкой, и сейчас она вместе с мамой на той стороне.
Но почему же до сих пор не слышно выстрелов?
— Маму видно уже?
Дети тянулись кверху и смотрели на сестру такими просящими глазами, точно верили, что у нее выросли крылья и она вот-вот полетит к маме.
— Нет еще! — крикнула Малышка, а перед глазами у нее все порхали удивительные буквы.
Тхань опустила маленького почти до земли: она устала.
— А что сейчас видно?
— Сестричка, ну скоро мы увидим маму?
Малышка не отвечала и смотрела в сторону сожженной школы.
Хиён прислонился к стволу пальмы и нетерпеливо захныкал, словно мама уже была рядом с сестрой, на верхушке пальмы, и обе медлили спуститься вниз.
— Тебе что мама велела, Хиён? — крикнула Малышка.
— А я больше не плескаюсь в воде...
— Мама не только про это говорила, она велела не хныкать и не звать ее, когда она уходит бить врагов.
Из соседнего дома тут же раздался окрик:
— Кто это там опять к маме просится?
— Да это все Хиён, бабушка!
Бабушкой дети звали Шау Хо, соседку. Сейчас она поливала бетель у себя в саду, слышно было, как там льется вода.
— Все хнычет и хнычет, ишь ты...— заворчала она. — Все время маму вспоминать — она там так расчихается, настоящий насморк у нее будет[27]. Нечего капризничать! Еще раз услышу, кто хнычет, сразу отшлепаю, ясно? Маме вашей небось и так нелегко, кругом снаряды да бомбы. Малышка, ты что это опять туда забралась? Вот голова закружится, будешь знать!
— Я маму высматриваю...
— Чего там высматривать? Сказано, ушла врага бить! Слезай-ка!
Малышка только заливисто рассмеялась.
— Бабушка, а бабушка, у вас на поле бык ботву объедает! Эй ты, бы-ы-к! Поше-е-ел! Все-все, я его прогнала. Бабушка, за это сварите нам батат, когда мама вернется, ладно?
— Вот я тебе, озорница!
Бабушка всегда во все вмешивалась и часто ворчала на детей. Но они прекрасно знали, что это только так, для острастки, а на самом деле она совсем не сердитая. Ворчанье ее им было так же привычно, как общий для их двух домов дворик и мостик через канаву.
По годам Тхань шла сразу за Малышкой. Говорила она мало и чаще всего просто молча делала, что ей велят. Она поудобней усадила у себя на руках маленького, притянула за руку Хиена и крикнула Ань, чтобы та слезла с дерева.
Став тесной кучкой, все четверо снова задрали головы вверх.
Хиёну все напоминало о маме: и колышущиеся листья пальмы, и аромат бананов, и вкус лепешек баньу.
Эти лепешки им посылали с мамой, когда она шла с фронта домой, жители Тамнгая.
В воображении Ань лицо мамы сияло в медной россыпи патронов, что в маминых карманах,— на них мама учила ее считать. «Раз, два, три» — стояли в ушах знакомые слова счета, они как будто доносились с верхушки пальмы.
Малышка вовсе не надеялась, что мама скоро вернется. Она забралась на пальму просто так, как забиралась и раньше. К этому она привыкла, как и к самой пальме перед домом. Когда Малышка научилась выговаривать слово «пальма», дерево было раза в три выше дома, а весь ствол вдоль и поперек бороздили рубцы от пуль тэев. Рубцы уже потемнели от времени, но мама знала наперечет каждую рану на пальме и могла рассказать о ней, как о самой себе.
Когда Малышка первый раз обхватила ствол пальмы, чтобы залезть на нее, бабушка Шау стала бранить ее, но мама только смеялась.
Малышка училась лазить совсем как маленькая ящерица, вытянув шею и тараща блестящие черные глазенки на далекую верхушку. Сколько раз, уже одолев какую-то часть ствола, она, не удержавшись, соскальзывала вниз. Но однажды наконец добралась до самых ветвей.
У нее зарябило в глазах, когда она глянула оттуда вдаль. Обо всем, что открылось ей тогда в небе и на земле Тамнгая, Малышка кричала вниз, маме. Она сорвала спелые кокосовые орехи, и они стремительно полетели вниз.
На стук упавших орехов из кухни выглянула мама, она поняла, что дочь теперь уже может быть ей опорой.
С того дня мама с винтовкой за спиной стала уходить гораздо чаще. Малышка нянчила младших детей, сначала одного, потом другого, третьего. Пальма уже не казалась ей такой высокой.
Днем Малышка залезала на нее — это была игра, и в игру входило сообщать вниз о том, где сейчас самолеты, чтобы люди ее деревни, детишки и старики, успели спуститься в убежища. Часто она подолгу завороженно смотрела на школу — туда, где порхали круглые, белые как мел буквы.
Сампаны на реке, рынок, верхушки деревьев гуайявы, зеленые кущи бананов — все на земле и в небе Тамнгая с пальмы казалось совсем крошечным, невсамделишным, расставленным руками взрослых. У нее с Хиеном и сестрами была схожая игра — они приносили из пагоды обломки кирпича и строили игрушечное убежище, а канава перед домом превращалась в реку, и они пускали по ней лодку — бамбуковый лист.
С реки Хау налетел сильный ветер.
Малышка вытянула шею: где мама, начался ли бой? Глаза девочки нашли ее — мама сейчас была крошечной черной точкой возле деревьев, совсем рядом с поднимавшимся дымом.
— Скоро мама вернется?
— Маму уже видно?
Малышка молчала и не отрываясь смотрела на растущее облако дыма. Видит ли ее мама? Она широко открыла глаза и вдохнула прохладу речного ветра.
— Ну, видно уже маму? Ты ничего нам не говоришь...
От их настойчивости Малышка и сама начала верить в то, что видит маму. Вот мама идет в атаку, вот она прыгает через канаву, преследует врага. В одной руке у нее винтовка, другой она бросает гранату, на ее плечах полиэтиленовая накидка, вся мокрая от дождя, как прошлой ночью.
От ветра щекам Малышки стало прохладно. Это сразу напомнило о прикосновениях маминых проворных рук, которыми она так часто делала «козу» Хиёну, а ночью, когда возвращалась после боя, осторожно щупала лоб у спящих детей. Малышка всегда сразу же открывала глаза.
— Вон мама! — закричала Малышка.— Тети-партизанки бегут за ней! Мама сигналит рожком! Машет рукой. Это она мне помахала!
Малышка ухватилась за пальму и в восторге принялась раскачиваться из стороны в сторону, глаза ее счастливо щурились в улыбке, за падавшими на лицо прядями волос мелькали белые мелкие зубки.
— Хиён, а Хиён, слышишь, мама велела тебе не лазить в речку. А Тхань мама велела намолоть муки, она скоро вернется. Вот! Гранату бросила!... Все...
— А мне мама что велела?
— Тебе, Ань?
— Ага...Про тебя она и не говорила!
Ань протестующе замотала коротким хвостиком волос:
— Нет, говорила...
— Нечего было отнимать у других еду! Мама с непослушными не хочет разговаривать... Вон мама преследует врага! Забралась на дерево... Вот это да, она знамя держит! Слышно, как стреляет?
— Не слышно...
— И мне не слышно...
Бабушка Шау, все еще поливавшая бетель, тоже подняла голову:
— Малышка, ты что, и вправду маму видишь или опять выдумываешь?
— Конечно, вправду!
— Ну и дети пошли востроглазые! — заворчала бабушка, снова склоняясь над бетелем и словно бы обращаясь к нему. — Туда полдня шагать, что же ты можешь отсюда видеть? — повернулась она к Малышке. — Сказано, пошла бить врага, и нечего высматривать. Кому говорят, Малышка?
— Хорошо-о-о!.. — крикнула Малышка.
Теперь и Хиёна, который тоже пытался карабкаться вверх, никак нельзя было уговорить слезть.
Маму, только что представшую перед Малышкой в клубах дыма, сейчас видели все. Она была огромной, высокой и недвижимой, как облака. В эту пору года в Тамнгае облака часто стоят недвижимо. Сейчас они были над головой Малышки, бросая вниз густую тень, и откуда-то из-за них смешавшийся с гулом реактивных самолетов голос мамы спросил Малышку, помнит ли она, что не нужно сливать воду от риса.
Дым рассеялся, облака проплыли мимо, осталась только сверкающая лента реки.
Тогда Малышка снова увидела маму — она стояла прямо посреди этой блестящей ленты и смотрела на Малышку с непонятным укором и грустью. Скоро мама вернется, всех обнимет, позволит Тхань сколько угодно плескаться в канале, Хиёну даст подержать карабин, Ань будет учить считать на патронах.
Но пока ее еще нет.
Бой все не начинался. Дым рассеялся, и стало видно, что пост возле собора еще целехонек. На реке зелеными и красными пятнами мелькали катера. Школьный сад был закрыт проплывавшими облаками. Малышка спустилась вниз.
Дети надеялись, что она приведет с собой маму. А когда увидели, что сестра одна, снова задрали головы.
Малышка все поняла и сказала:
— Давайте играть в класс. Кто будет хорошо учиться, того мама отдаст в настоящую школу.
Хиён радостно запрыгал, на его макушке подскакивали выгоревшие, с коричневым отливом, вихры.
— Я хорошо учусь, мама даст мне пострелять!
Ань вздернула остренький подбородок:
— Я лучше его учусь, я раньше пойду в школу.
— Ладно, все пойдете, — кивнула Малышка.
Тхань, Хиён и Ань, толкая друг друга, расселись.
Малышка заколола волосы, опустила подвернутые брючки и надела мамин нон[28]. Потом плавной походкой, придерживая рукой завязки нона, точь-в-точь как это делала учительница, подошла к детям. Все трое, как заправские ученики, встали и чинно поздоровались.
Малышка повесила нон на куст, со строгим лицом отломила ветку и сделала из нее указку. Черная доска у них была — ее прямо к стволу пальмы прибили взрослые и писали там последние известия, лозунги и объявления.
Малышка еще не знала букв. Но девушки-партизанки выучили ее нараспев, по слогам произносить лозунги, написанные на доске.
Дети сидели, удобно опершись руками о землю, и ждали. Малышка, совсем как учительница, поочередно оглядела учеников и, привстав на цыпочки, ритмично ударяя веткой по строчкам на доске, принялась «читать».
Тхань, Хиен и Ань, раскрыв рты, настороженно водили глазами за указкой, точно каждый из них боялся, что буквы с доски вот-вот прыгнут в рот соседа, а он останется ни с чем.
Малышка старательно отчеканивала каждый слог:
— Про-го-ним, прогоним а-ме-ри-кан-цев, прогоним американцев! Начали!
Дети хором повторяли.
Хиён не поспевал за сестрами.
Ань, толстушка с румяными щеками, без конца вертелась, но умудрялась повторять быстрее всех.
Тхань, которая и сидя возвышалась над ней на целую голову, недовольно косилась на сестру из-под длинных ресниц. Она умела все делать по дому, а с тех пор как научилась различать на слух, какой летит самолет и далеко ли стреляют, присматривала за младшими, пока Малышка относила маме срочный пакет. Сейчас Тхань сидела тихо, широко открытыми глазами смотрела на доску и, нараспев повторяя слоги, теребила прядь волос на виске. На коленях у нее по-прежнему сидел маленький брат, который вслед за старшими и сам стал что-то лопотать.
Бабушка Шау, видя, что они занялись игрой, поставила варить батат.
— Ох-ох-ох, а ваша мама, когда ей было столько лет, сколько вам, — бормотала она, — нанималась в услужение к чужим людям, ей-то батата поесть не удавалось...
Налетел ветер, пальмовые листья задрожали над головами ребят. Снова раздались разрывы бомб и грохот орудий, но они тут же растворились и исчезли, так и не сумев одолеть прекрасное величие неба.
И вновь стали слышны детские голоса, старательно выговаривающие слоги, будто сожженная врагом школа перекочевала сюда, в прохладную тень пальмы. Здесь в погожие вечера старый Шау, муж бабушки, плел верши и читал детям стихи. Здесь же собирались вернувшиеся после боя партизанки — подвести итоги и перекусить. И каждый день на стволе пальмы появлялись новые раны от снарядов и бомб врага.
Ствол сплошь был в ранах, их рваные края виднелись даже на старых, потемневших следах от пуль тэев. Едва успевали отбить врага, от пороха были еще черны дороги в деревне, а Малышка и дети уже вытаскивали новые пули, застрявшие в пальме, и относили их оружейнику.
Тень пальмы, вот уже столько лет дарившая прохладу клочку земли перед домом, сейчас скользила по спинам детей.
В солнечные дни пальма, казалось, еще выше уходила в небо. Листья ее слегка шевелились и были похожи на распущенные волосы, которые только что вымыли и сушат под солнцем. На стволе, подсыхая, радужно блестели капли дождя, и царапины как будто принимали цвет загара.
— Про-го-ним, прогоним а-ме-ри-кан-цев...
Белые буквы чуть дрожали в ярких лучах солнца.
Вешая доску, жители Тамнгая не подозревали, что здесь будет «класс». Днем, в перерывах между бомбежками и обстрелом, дети снова и снова затевали эту игру.
Урок был всегда один и тот же, но ребята каждый раз находили в нем что-то новое и удивительное.
Частенько бабушка Шау, ворча, выносила корзинку с бататом, чтобы «класс» подкрепился, потому что мамы опять не было дома. Иногда посреди урока Хиён, который не выговаривал еще отдельные буквы, вдруг выкрикивал «Меликанцы, меликан-цыI» — и тогда все дружно заливались смехом.
А как-то раз Тхань заметила на той стороне канала дядю Хая из уездного комитета, который давно уже наблюдал за ними и смеялся.
Малышка вдруг почувствовала себя настоящей учительницей, с ноном и камышовой корзинкой в руке.
Но ведь учительница должна что-то говорить своим ученикам.
Она склонила голову, набок и задумалась, потом радостно улыбнулась, чуть вздернув верхнюю губу:
— Дадим отпор врагу, как мама, понятно? Вы так можете?
— Ага... — кивнула Тхань, мотнув «конским хвостом», и маленький брат у нее на руках тут же схватил его и стал совать в рот.
— Хиён тоже может, Хиён пойдет с мамой, — заторопился мальчик и хотел привстать, но Ань крепко обхватила его.Нет, я пойду с мамой и буду носить патроны! — заявила она.
— Мама моя...
— Нет, моя!
Как ни старался Хиён, ему никак не удавалось вырваться из цепких рук сестры, оба даже побагровели от усилий.
Бабушка Шау позвала их есть, но Малышке не хотелось кончать урок, и, повысив голос, она продолжала «читать». Ань, побоявшись отстать, тут же выпустила Хиена. Он сразу перестал хныкать и принялся старательно вторить Малышке.
Урок продолжался. Образ мамы возникал и исчезал всегда неожиданно и быстро. Дети так привыкли к этому, что, когда мама уходила бить врага, никто не просил ее остаться дома. Они спорили друг с другом из-за мамы, как из-за неба над Тамнгаем, как из-за речки Хау. Мама была такой же привычной, своей, всегдашней. Она уходила бить врага, но оставались проплывающие облака, в которых, если захотеть, легко можно было различить маму, и пальма, с которой было далеко видно, и всегда казалось, что мама здесь, рядом.
Так и родилась Малышкина игра — высматривать маму и успокаивать остальных.
— Про-го-ним а-ме-ри-кан-цев! Кто научится правильно по складам говорить, того мама скоро отдаст в школу.
— Меня, меня... — вскочил Хиён. — Пло-го-ним...
— Про-го-ним! Вот! — Тут же повернулась к нему Ань. — Не пустят его, правда же, сестрица!
Малышка не только с ней не согласилась, но еще п прикрикнула, строго вскинув брови:
— Вертишься вечно, это тебя вот не пустят. Будешь дома сидеть и нянчить маленького!
— Зато я на маму похожа. — Ань отчаянно замахала обеими руками. — Разреши мне в школу, все равно не останусь дома.
— Это ты-то похожа?
— Мама сама говорила, что похожа на меня...
— Ты похожа на маму или мама на тебя?
— Я на маму, у нас с ней нос как у киски...
Ань, чуть не плача, выставила вперед свой носик.
— Про-го-ним, прогоним а-ме-ри-кан-цев, прогоним американцев, вот как я умею, а ты не позволяешь...
— И я похожа на маму, у меня тоже большие глаза, правда, сестрица? — сказала Тхань.
— И я похож, у меня еще и волосы как у мамы. — Хиён подергал себя за чуб. Мама, когда гладила его по голове, говорила, что у нее в детстве были такие же жесткие, с рыжеватым отливом волосы.
Малышка не стала их останавливать, а сама подумала, что и она тоже похожа на маму. Она даже забыла об учительнице, которой подражала, и ветка в ее руке сама собой опустилась. Пред глазами так отчетливо встало мамино лицо, что, казалось, его можно коснуться.
— Будете спорить, скажу маме, чтоб никого не пускала. Сидите тихо!
Малышка пристально посмотрела на младших и жестом взрослой, вытирающей пот после тяжелой работы, отвела упавшие на лоб пряди волос.
Точно так смотрела на них мама, когда возвращалась домой, и так же проводила рукой по мокрому от дождя лицу.
Малышка прислонила ветку к пальме — мама обычно ставила там винтовку, — подвернула полы кофточки и брючки, как будто по дороге вымокла под дождем. Сложив пальцы щепотью, поочередно ткнула ими каждого в живот:
— Вот вам по лепешке банку... — И, чуть вздернув верхнюю губу, не очень уверенно добавила: — Я тоже похожа на маму.
Тхань кивнула. Хиён не отрывал взгляда от рук сестры — нет ли там все же чего-нибудь?
Ань замотала головой:
— Нет, ты не похожа...
— Почему?
— Это не баньу...
— Раз так, — отвернулась Малышка, — не дам тебе баньу, когда мама вернется. Нечего было говорить, что я не похожа.
Ань заплакала.
— Похожа, совсем-совсем похожа...
— А то воображает, что она только одна и похожа!
Младшие мигом притихли. Урок продолжался.
Тень пальмы уже начинала клониться в сторону. В Тамнгай летел ветер с моря, он пах соленой рыбой и напалмом. Борозды на поле под солнцем превращались в гребни волн, по ним бежала дорога в деревню. Лежали тени пальм и бамбука, сновали взад и вперед фигурки детей.
«Вот освободить бы Юг, — говорили старики Тамнгая, — собрать всех американцев да бросить каждому по лопате — пусть засыпают воронки от бомб и снарядов на наших полях».
— Про-го-ним, прогоним а-ме-ри-кан-цев...
Малышка стремилась проникнуть в огромность смысла, стоявшего за этими словами. О чем еще, думала она, можно было бы сказать детям.
Она любила пальму перед домом, потому что каждый день забиралась на нее посмотреть, где мама. Может, так и сказать? Она очень любит маму, но американцы еще здесь, и мама должна с ними воевать, поэтому ее подолгу не бывает дома, но тут уж ничего не поделаешь.
Бабушка снова позвала есть батат, и урок закончился.
Но и пальма и доска с лозунгами всегда наготове. Завтра, а может, еще и сегодня Малышка снова соберет там детей. Прозвучат слова первого урока, и прохожие будут замедлять шаги.
И снова перед глазами детей встанет мама: на дуле винтовки висит связка баньу, а большие глаза смотрят так, словно она хочет обнять детей и прижать к груди.
Батат остался только на самом дне корзинки, а Малышка так и не успела рассказать о своей любви к маме.
В стороне Бами сначала слабо, а потом все сильнее и сильнее зазвучали винтовочные выстрелы.
Дети и бабушка выбежали во двор. Малышка прислушалась:
— Начали, мама начала.
И она тут же полезла на пальму. Бабушка Шау не успела ее удержать — она стояла внизу, собрав детей возле себя.
Пост марионеточных отрядов в Бами совсем заволокло дымом, в той стороне теперь торчал только шпиль собора.
— Это мама-а-а! — пронзительно закричала Малышка.
Мама стреляет! Это мама поднимает там клубы дыма, дым уже закрыл часть реки, даже поле рядом потемнело.
— Мама взорвала по-ост!
Выстрелы не затихали, а становились все чаще. Теперь уже вся деревня высыпала на улицу и собралась у пальмы.
Оттуда вниз летел крик Малышки, вплетаясь в общий шум — плеск весел на канале, доносящиеся с рынка крики женщин, зовущих детей.
А дым все поднимался. Малышка опять заметила черную точку, мелькнувшую в самой гуще дыма. Пусть это очень далеко, так что даже река Хау кажется просто блестящей желтоватой полоской, но почему бы этой черной точке не быть человеком?
И кто скажет с уверенностью, что это не ее мама?
— Мама пошла в атаку! Вперед, мама-а-а!
Голос Малышки протяжен и разносится далеко.
Мама теперь, наверно, в самой гуще дыма. Следом за ней бегут девушки-партизанки. Учительница из сожженной школы тоже с ними, плечо у нее чуть запачкано мелом.
Стрельба усилилась, атака началась...
Малышка спустилась вниз. Все были уже готовы. Хиён держал автомат, Ань — винтовку, Тхань — базуку, даже самому маленькому они вложили в руку знамя. Прислоненная к пальме ветка оказалась на месте. Малышка подняла её — это была винтовка.
В атаку пошли от плетня за домом, быстро преодолели канаву и, укрывшись за пальмой, открыли яростный огонь.
На следующее утро, когда самолеты бомбили острова, в деревню вошла женщина с винтовкой и ветвями маскировки в руке.
Она шла, приветливо улыбаясь, и следом за ней, прячась от палящего солнца в тени деревьев, шла вся деревня. Женщине приходилось то и дело останавливаться и отвечать на вопросы, потому что спросить хотелось всем.
Полиэтиленовую накидку женщина закинула за спину, винтовку со связкой лепешек баньу передала Малышке и взяла на руки самого маленького.
Он что-то лопотал и царапал прилипшие к ее кофточке комочки грязи.
Дети, как цыплята, бежали, окружив ее. Ань семенила впереди, путаясь под ногами у матери, боясь, как бы ее не обошли вниманием.
— А я видела, как ты шла в атаку...
— И я видел...— подхватил Хиён.
— Как это вы могли видеть?
— А вот видели...
Хиён высоко подпрыгнул — так мама прыгала через канаву. Ань, уцепившись за мамину накидку, с завистью поглядела на него.
— А у нас аист гнездо свил, вот! Мама, ты ведь ходила бить врагов для меня, а не для Хиёна?
Хиён повис на маминой руке и стал раскачиваться, как на качелях:
— Нет, для меня-я-а...
Она засмеялась, ласково потрепала обоих по волосам.
— Для всех вас!
Бабушка Шау, выносившая из кухни корзинку с вареным бататом, вмешалась:
— Вот озорники, отстаньте от мамы с вашими цаплями-аистами!
Женщина опять рассмеялась, подхватила и Хиёна, чмокнула его в щеку и так, с двумя детьми на руках, прошла в дом. Это была Нгуен Тхи Ут, героиня армии.
Пост марионеточных отрядов в Бами сровняли с землей. И решено было сразу же начать восстанавливать школу. Вечером, баюкая маленького, Ут сказала:
— Пойду достану лодку у соседей. Ты, Малышка, будешь завтра с детьми возить битый кирпич с поста, строить у школы убежище. Построим школу, всех вас отправлю учиться.
Малышка как была в подвернутых брючках — она только что мыла ноги, — так и осталась стоять у порога, счастливыми глазами глядя на мать:
— Мы пойдем в школу!
Она прыгнула к маме на кровать, распустила ей волосы... Когда маленький уснул, у мамы были уже две длинных косы, такие же, как у учительницы, к которой скоро пойдет Малышка.
...И вот Малышка, ведя за собой остальных, идет в школу.
Все так знакомо и так неожиданно. Учительница-партизанка в одной руке держит нон, в другой камышовую корзинку и очень интересно рассказывает, как партизаны бьют врага. Рядом, на столе, лежит новая винтовка. Когда прилетают самолеты, учительница отводит детей в убежище, а сама руками, выпачканными мелом, берет винтовку и целится в самолеты.
В полдень, когда небо чисто, Малышка и младшие идут показывать учительнице свою пальму.
Мамы снова нет дома.
Ветер с моря тихонько перебирает листья пальмы, как будто это мама стоит там наверху и, поправляя волосы, смотрит вниз, на Малышку и других детей.
1966 г.
Нгуен ЛанУ ПОДНОЖИЯ ГОРЫ НГЕ
Лон перепрыгнул через изгородь и спрятался за деревьями. Да, это каратели, переодетые крестьянами. Их пятнадцать, и они идут прямо к его дому.
Забытая соломенная шляпа осталась лежать на траве. Лон помчался домой, сначала через рощу — лучше не попадаться им на глаза, — а потом напрямик через поле, потому что каратели были уже совсем близко от дома.
Но они все же опередили его.
— Где тебя черти носят? — раздался злобный окрик, едва он, запыхавшись, вбежал во двор.
— В поле был...
— Где мать?
— На рынок пошла...
Солдаты втолкнули его в дом.
— Сиди здесь и не вздумай поднимать крик,— пригрозил старший.
Лон увидел у него в руках глиняную кукушку — свисток, которым подавали сигналы партизанам.
Неужели догадался? Похоже на то, потому что все, что можно было заподозрить как «сигнальные средства вьетконга»[29] — дырявый жестяной бачок, бамбуковая колотушка, пустые консервные банки, — было уже извлечено из углов и свалено посреди комнаты.
А ведь перед тем, как уйти в горы, мама сказала: «Если что случится, свистни в кукушку, чтобы я слышала. Вернусь ночью, со мной придут товарищи из Фронта»[30].
Поздно, поздно, уже ничего нельзя исправить. Лон смотрел па коричневую свистульку, глянцевито поблескивающую на ладони у старшего.
Кукушка точно в чем-то упрекала мальчика. А что он сейчас может сделать?!
Лон перевел взгляд на гору Нге, видневшуюся в раскрытую дверь. Она так близко. Эх, помчаться бы сейчас туда! Громко закричать, засвистеть самому! Только бы успеть предупредить своих, а там пусть солдаты делают с ним что хотят...
Время шло. Чем ближе к вечеру, тем настороженнее вели себя каратели. Особенно усердствовал старший, со скрюченной, как у креветки, спиной — его подстрелили в одной из последних «экспедиций». Он ни на минуту не спускал с Лона глаз.
Нужно было как можно скорее что-то придумать.
Если солдаты останутся здесь, они схватят маму и бойцов Фронта.
Лон вынул из ящика вылинявший «национальный» флаг и сунул его под нос старшему:
— Учитель говорит, что, когда приходят солдаты, ученики нашей школы обязательно должны приветствовать правительственную армию и вывешивать флаг. Можно мне выйти его повесить?
— Вот так новости! Папаша был смутьяном, нам пришлось применить к нему «закон 10-59»[31] и отправить к праотцам, а они с матерью, оказывается, приветствуют правительство! Знаю я тебя, хочешь подать сигнал вьетконгу! Пошел на место! — заорал старший и скомкал полотнище.
Лон усмехнулся — так его, этот флаг!
Между тем красное солнце, еще только что висевшее круглым шаром, неумолимо сползало за гору Нге...
Время, когда крестьяне возвращаются с базара, давно уж прошло, а мать Лона все не появлялась. Старший снова придирчиво допросил мальчика. Но Лон хорошо помнил все, что ему наказывали.
— Мама ушла на рынок. Говорила, что зайдет к бабушке занять денег и, если будет уже поздно, останется там ночевать, — твердил он.
Старший подозвал к себе одного из солдат, они вышли и о чем-то недолго посовещались за дверью.
Потом старший вернулся, чиркнул спичкой и зажег лампу. По его приказу другой солдат, долговязый, с синим шрамом на левой щеке, связал мальчика парашютным шнуром.
«Ну и пусть связывают, — подумал он, — зато лампа горит». Теперь, когда станет темно, мама увидит ее и все поймет. У них было условлено, что зажженная лампа — тоже сигнал.
И, глядя на танцующий, радостно подпрыгивающий язычок пламени, Лон даже подумал, что, наверное, сегодня вместо их старой лампы сюда прямо из сказки прилетела волшебная лампа, чтобы спасти маму и ее друзей.
Пусть же огонь ее станет таким большим и ярким, чтобы его можно было заметить еще с гор!
Но старший велел задуть лампу, наверное, обо всем догадался. В доме сразу стало темно и тихо. И страшно — ведь лампа горела совсем недолго и было еще слишком рано, чтобы ее свет был виден издалека.
Значит, только показалось, что опасность миновала. Она, оказывается, притаилась и ждет своего часа.
Лон закрыл глаза. Надо обмануть врагов, увести их из дома.
Он долго думал и наконец решил, как это сделать. Поборов неожиданно охвативший его страх, он подполз к часовому:
— Дяденька, больно, снимите веревки... Что велите — все сделаю...
Старший пулей подлетел к нему, ласковым голосом пообещал американскую авторучку и тысячу пиастров[32], если Лон отведет их туда, где сегодня состоится «тайное собрание вьетконга». О том, что сегодня должно быть собрание, донесли тайные агенты. И чтобы Лон поверил его обещаниям, старший немного ослабил веревки.
— Раньше я часто ночью ходил на рыбалку и как-то видел в манговой роще много людей: наверное, они опять там, если сегодня собрание, — сказал Лон.
— Где это?
— За Каменным прудом, покажу, если хотите...
Старший задумался, потом вышел вместе с одним из солдат посоветоваться. Однако, вернувшись, он ничего не сказал. Лон решил, что ему не поверили.
Но через каких-нибудь полчаса старший снова подошел к нему:
— Хорошо, поведешь нас в манговую рощу. Найдем вьетконг — я тебя отпущу и даже награжу. Нет — пеняй на себя...
Руки Лону оставили связанными, хотя несколько ослабили веревку. Справа от него шел долговязый со шрамом, слева — другой солдат.
Было уже поздно. Они шли по широкой дороге, которая вилась между полями. Была и другая дорога, по краю поля, но Лон не повел по ней. Там обычно ходила мама и бойцы Фронта, оттуда, в случае чего, можно было легко уйти в горы.
Лон привел солдат к холму, сплошь заросшему густым кустарником и деревьями. Здесь он сделал вид, что дальше идти боится, и остановился. Черневшие впереди заросли как будто двигались, шевелились.
Старший отдал приказ разбиться на группы, по два-три человека, и прочесать местность. Но заросли, конечно, оказались пустыми.
«Хорошо, что пока удалось их перехитрить и заставить «поохотиться» впустую,— подумал Лон,— хоть немного, да отомстил!» Он оглянулся туда, где был его дом, и вдруг с ужасом вспомнил, что забыл проследить, осталась ли в доме засада. Теперь он то и дело тревожно оглядывался, стараясь в темноте сосчитать идущих позади солдат. Пересчитал три раза и похолодел от страха — не хватало троих.
Значит, засада. Ему представилось, как мама вместе с бойцами Фронта подходит к дому и они, ничего не зная, идут прямо в западню.
— Что плетешься? Может, назад захотел? Помни, что я сказал! — подтолкнул его дулом автомата старший.
Пошли через заросли сахарного тростника. Лон нарочно избрал этот путь пусть будет побольше шума, тихо пробраться через такие густые заросли совершенно невозможно. Эх, если бы они стали стрелять! Хватило бы и одного выстрела, чтобы там, на горе, услышали и все поняли. Но старший, как назло, ни разу не скомандовал «огонь!», все только «приготовиться!» да «приготовиться!» Конечно, они не дураки, огонь не откроют, понимают, что после этого можно сразу прекращать поиски.
Напрягая все силы, Лон старался незаметно ослабить веревку, стягивающую руки. Наконец это ему удалось. Теперь достаточно было небольшого рывка, чтобы окончательно освободиться.
Мальчик поднял голову и посмотрел на звезды — они как будто смеялись над врагами и подбадривали его. Но позади было много солдат...
Теперь он повел группу через луг. Траву только на днях скосили, и острая стерня больно колола босые ноги.
Место было знакомым, сюда он обычно в поисках наживки забегал перед рыбалкой. Здесь уже было слышно кваканье лягушек на пруду; скоро и манговая роща.
Лон всем своим видом пытался показать, что дрожит от страха. Он остановился и не хотел идти дальше, точно там впереди было что-то вселявшее в него ужас.
Несколько солдат тут же подскочили к нему и, подталкивая, пошли рядом.
Лон постепенно замедлял шаг, и незаметно получилось так, что солдаты, идущие теперь одной шеренгой, оказались впереди него. Рядом оставался только долговязый со шрамом.
Роща была уже совсем близко. Солдаты передвигались теперь ползком. Долговязый, видимо, не отличался большой храбростью. Выставляя вперед карабин, он прижимал голову к земле.
Лон оглянулся — позади никого не было. Резким рывком он освободил руки. А солдаты продолжали ползти к зарослям...
Решающий момент наступил. Тревожно забилось сердце.
Лон собрал всю свою силу и бросился на ползущего рядом долговязого. Не дав ему опомниться, он вырвал у него карабин, во всю мочь, подражая голосу старшего, крикнул «огонь!» и что есть духу бросился бежать.
Раздался грохот выстрелов. Обманутые командой, солдаты палили по зарослям. Выстрелы заглушили крики долговязого.
Лон стрелой мчался прямо в горы. Пока разобрались и стали стрелять вслед беглецу, он был уже далеко.
Добравшись до горы, усталый и вконец измученный, Лон упал на траву и уснул.
А когда проснулся, то первым делом подумал не о том, что завтра их дом сожгут, а о том, что выстрелы, конечно, слышали и теперь его мама и бойцы Фронта спасены.
И еще — о карабине, который держал в руках. Карабин показался ему таким новеньким, легким и маленьким, точно был сделан специально для него, Лона.
1962 г.
Фан ТыВ ЗАРОСЛЯХ САХАРНОГО ТРОСТНИКА
— Ут, что ты там делаешь, разбойник?
Из зарослей выглянуло и тут же снова спряталось испуганное мальчишеское лицо. Ут — это действительно был он, — увидев Шао, полицейского из их деревни, хотел было броситься наутек, но понял, что поздно.
— Значит, это ты крадешь сахарный тростник? Хорошо же! Вот скажу матери, пусть всыплет тебе как следует!
Ах, вот что! Все дело, оказывается, в сахарном тростнике. А он-то подумал, что этот Шао уже обо всем дознался. Ут, не таясь больше, вышел из зарослей и забрался на спину мирно пасущегося буйвола.
— Не трогал я вашего тростника!
— Молчи лучше. Я уже давно за твоими проделками слежу, кроме тебя, сюда больше некому лазить.
— Да честное слово, не я! Пусть у того, кто ваш тростник крадет, руки ноги отсохнут, язык отвалится, пусть он кожурой подавится! — Ут стегнул буйвола и, величественно проплывая на споем «корабле» мимо полицейского, запел: — Руки-ноги пусть отвалятся, кожурой он пусть подавится...
Шао погрозил ему вслед, поправил ружье на плече и на всякий случай решил заглянуть в заросли, проверить.
Следы Ута четко отпечатались на земле. «Негодный мальчишка, повадился красть сахарный тростник. Потом, наверное, сидит с приятелями и грызет целый день. Сам в детстве этим занимался по чужим плантациям лазил, — думал Шао. — Меня не проведешь. Все эти штучки я знаю».
Вдруг следы Ута потерялись. Полицейский потоптался на место и уже хотел вернуться назад, но неожиданно оступился. Дерн под его ногой сдвинулся в сторону, и он увидел небольшую свежевырытую ямку. Шао наклонился над ней и...
— Дядя Шао! — раздалось за его спиной.
Он оглянулся. Рядом стоял неизвестно откуда взявшийся Ут.
— Дядя Шао, бегите скорей, в ваш сад забрался буйвол!
— Не морочь мне голову. Отвечай лучше, что ты здесь спрятал? Украл что-нибудь? — Он ткнул ружьем в ямку.
— Не трогайте! — крикнул Ут, сжимая кулаки.
— Скажите пожалуйста! Он мне запрещает!
— Да, запрещаю!
— Ага, здесь какая-то коробка, — не обращая внимания на мальчика, продолжал полицейский. — Это и есть твои награбленные сокровища?
— Это не мое, — услышал он в ответ. — Это принадлежит революционерам, и если тронете — вам смерть.
Шао отдернул руку от коробки, точно обжегшись. На побледневшем лице Ута была написана отчаянная решимость.
«Мальчишке всего четырнадцать лет, — мелькнуло в голове Шао, — а туда же — связался с вьетконгом». В коробке могли быть гранаты, и полицейский невольно отступил на шаг.
— Значит, с коммунистами водишь компанию! Стой спокойно, побежишь — буду стрелять! — пригрозил он Уту.
— Только попробуйте, головы вам тогда не сносить, — тихо ответил мальчик, сверкнув глазами.
Почему мальчишка так уверен в себе? Может, в деревню уже пришли партизаны? Наверняка это так, иначе чем объяснить его наглость? И, должно быть, их много, раз они появились средь бела дня, ничего не побоявшись. Ну нет, с него, с Шао, этих встреч хватит. Однажды они уже гнались за ним: на его каске хорошо заметен след их пули...
Ут тем временем вынул из ямки жестяную коробочку, достал из нее какой-то сверток и поднял его высоко над головой:
— Здесь листовки! Листовки революции. Если вы такой храбрый, ведите меня в полицию, а вечером партизаны окружат село, вас схватят и за все рассчитаются!..
— Ладно, проваливай, пес с тобой, я тебя не видел...
— Никому не скажете?
— Ладно уж! Шагай.
— Сами шагайте.
Шао поспешил убраться с опасного места. Если уж этот молокосос с вьетконгом, значит, и все село тоже. Шао не боялся Ута, но боялся сотен, тысяч глаз, которые, как ему казалось, теперь следят за ним отовсюду. Где бы ни появился вьетконг, народ идет за ним. Наверное, Ута послали на разведку, а отряд тем временем окружил село. Что же теперь делать? Как спастись? Бумажку бы какую оградительную... Да, ведь Ут сказал, что это листовки. Вот что ему нужно! Листовку, листовочку, всего одну листовочку!.. Шао снова бросился в заросли. Он искал Ута. Услышав шорох слева, кинулся туда: Ут, стоя на коленях, снова закапывал свою коробку.
— Ут, мальчик, — запинаясь, бормотал Шао, умоляюще протягивая к нему руку, — дай мне листовку, одну, только одну, очень тебя прошу, дай, пожалуйста, может, есть какая, написана некрасиво, которая тебе не нужна... Ну что тебе стоит, дай листовочку, только одну... Прошу...
1960 г.