говорят начистоту и тогда он сам будет позорно разоблачен обоими.
Хошгельды сидел, не меняя позы. Огорченный сообщением о Бахар, он безразлично отнесся ко всему происходящему и не обратил внимания на тревогу хозяина. Только когда до него донеслись слова Оразгуль-эдже: "Елли ушел куда-то" и послышались удаляющиеся шаги Покгена, он удивленно поднял брови.
А Елли с видом человека, избавившегося от тяжкого бремени, появился снова и, садясь, сказал:
— Ну, гора с плеч! — Он взялся было опять за чайник, но Хошгельды отказался наотрез. Тогда Елли, как ни в чем не бывало, продолжал прерванный рассказ: — Да, о его дочери по всему колхозу молва идет. Оказывается, мать застала ее тогда с молодым человеком, вот он и выпрыгнул в окно. А Бахар призналась, что любит его и никого больше Знать не хочет. Вот она какая!..
— Не может этого быть! — воскликнул Хошгельды. — Это клевета!
— Какая уж тут клевета, дорогой Хошгельды, когда ее мать сама об этом в одном месте обмолвилась. А кроме того, люди видели, как этот парень через окно убежал… — Ты куда же? — засуетился Елли, увидав, что Хошгельды внезапно встал. — Еще не поговорили как следует, не выпили ничего, а ты уже…
— Пора идти, — решительно двинулся к выходу Хошгельды, которому хотелось как можно скорее уйти отсюда. — Завтра партийное собрание, нужно еще подготовиться к докладу.
Он попрощался и пошел домой.
Ночь была звездная и тихая. Только откуда-то, с другого конца улицы, доносились протяжные жалобы верблюжонка, мать которого, должно быть, заночевала в пустыне. Вскоре ему ответил своим ревом осел, где-то настойчиво лаяла овчарка. Хошгельды шел, прислушиваясь к этим привычным звукам, и думал о том, как сладывается его жизнь в родном краю. На душе у него было смутно, и он очень обрадовался, когда обнаружил, что дома его ждет верный друг Овез.
— С какой вестью, Овез? — радостно приветствовал он приятеля, снимая обувь и входя в помещение. — Вот хорошо, что ты здесь.
— Ходил по домам, оповещал народ о завтрашнем собрании, ну и к тебе завернул, — объяснил Овез. — А по правде сказать, меня Чары-ага прислал. Проведай, говорит, нашего Хошгельды, скажи ему, чтобы он не унывал и чувствовал себя на собрании бодро, а поддержку мы ему обеспечим. Конечно, обеспечим, — добавил уже от себя Овез. — Мои ребята сделали из твоей схемы огромные плакаты в красках. Завтра их вывесим, и все будет ясно как на ладони. Важно, чтобы парод понял выгоду, которую сулят твои предложения. А если поймет, то и примет их.
— В том-то и трудность, что всех-то сразу не убедишь.
— Кончится тем, что из-за нашего башлыка мы на последнем месте в районе окажемся, — недовольно сказал Овез.
— Ну, до этого еще далеко, — улыбнулся Хошгельды. — Да и не в одном Покгене дело. Он ведь противится моим предложениям не потому, что убежден в их непригодности, а потому, что отвечает перед всем колхозом и не хочет рисковать. Ты только подумай, какая на нем ответственность! Чары-ага прав, когда говорит, что башлык настроения и пожелания колхозников не хуже нас чувствует и учитывает. Значит, наша задача — задача всех коммунистов и комсомольцев — разъяснить народу необходимость внедрения механизации и современной агротехники, доказать полезность новых методов работы, даже если они на первых порах сопряжены с некоторой затратой средств.
— А это и есть больное место Покгена. Попробуй, выпроси у него денег на спортивные принадлежности или на радиокружок. Он тебя сперва заставит выделить ответственного за инвентарь, сам выяснит, сколько человек занимаются спортом, затем начнет расспрашивать, где будет храниться все… Словом, пожалеешь, что связался с ним.
— Так и надо! За это; если хочешь знать, его колхозники и уважают. У хорошего хозяина все на счету.
— Не понимаю я тебя, — признался Овез. — Вот и Чары-ага так же. То вы говорите, что Покген застрял, вперед не глядит, медленно к новому привыкает, а то хвалите его, называете хорошим хозяином…
— А в нем и то, и другое есть. Ты не забывай, Овез, что он нигде не учился. Его жизнь учила. Практический опыт у него огромный, а знаний не хватает. Но человек он честный и всей душой болеет за колхоз. Ошибки у него бывали, эта так, но, знаешь, как говорят старики, — у большого верблюда и ссадин больше. Хошгельды говорил и сам чувствовал, как у него исчезает раздражение против Покгена и от этого становится легче на душе.
— Если уж говорить о нашем руководстве, — продолжал он, — то не в Покгене зло, а скорее в его советниках.
— Кого ты имеешь в виду?
— Я говорю о Елли Заманове. Вот этот человек действительно внушает мне недоверие.
— Да-а, — задумчиво произнес Овез. — Как раз вчера Чары-ага поручил мне создать рейдовую бригаду из комсомольцев и проверить состояние дел на животноводческой ферме. Он мне, правда, ничего о самом Елли не говорил, но видно было, что у него есть какие-то причины беспокоиться… Хотя нет, не думаю, — возразил Овез сам себе. — Елли и сил не жалеет, и работы не боится. Если нужно что-нибудь в городе устроить, он всегда берется и выполняет. Человек он развитой, деловой, и мы от него ничего плохого как будто не видели.
Хошгельды не стал спорить, лишь сказал:
— Слава богу, если ничего плохого не видели, но, по-моему, он человек не столько деловой, сколько ловкий. Попросту говоря, мне кажется, что он фальшивый человек.
— Ты, Хошгельды, может быть, говоришь так с чьих-нибудь слов, кому-нибудь, возможно, не тот кусок мяса достался?
Хошгельды рассмеялся.
— Нет, это мое мнение, хотя, возможно, и чересчур поспешное…
Долго еще говорили друзья в эту ночь накануне партийного собрания.
У ПОКГЕНА ДОМА
По внешнему облику Покгена Оразова трудно предположить, что он любит поговорить по душам и посмеяться, но это было именно так. В кругу семьи он совершенно преображался и по вечерам неизменно затевал возню с сыновьями, перебрасывался шутками с Бахар, которую очень любил, подтрунивал над своей женой Дурсун. Когда у него бывало хорошее настроение, он даже пробовал петь, но, к сожалению, голосом его природа не наделила. Когда он пел, казалось, будто звуки долетают из глубокого колодца.
Как-то вечером он отдыхал на ковре, опершись локтем о подушку, и стал вспоминать песни своей юности. Его маленький сынишка, едва научившийся ходить и забавно ковылявший по комнате, остановился, удивленно поглядел на отца, а потом испуганно заревел. Покген смутился, умолк и с тех пор позволял себе петь в самых редких случаях.
Покген по вечерам любил читать газету. Читал он медленно, долго и обязательно вслух, с выражением произнося каждое слово, будто выступал перед многолюдным собранием. Некоторые фразы, особенно заинтересовавшие его, прочитывались вторично.
В последние дни Покген читал почему-то особенно громко, но ударения ставил невпопад, и ни на чем не останавливался, думая о каких-то других вещах, а не о содержании прочитанного.
Однажды Бахар сидела тут же на веранде, за учебниками. Ей надоела эта громогласная декламация, и она шутливо сказала:
— Отец, да ты сам не слышишь того, что читаешь, и мне заниматься не даешь.
Покген сердито бросил газету и укоризненно посмотрел на дочь.
— Думаешь, только ты у нас в семье грамотей? — проворчал он. — Я газеты стал читать, когда тебя еще на свете не было…
И он принялся вспоминать годы гражданской войны, когда ему пришлось сражаться против английских интервентов и басмачей. Воспоминания, как всегда, оживили его, он повеселел, стал шутить и поддразнивать Бахар.
В это время зашел один из соседей — пожилой колхозник Ходжам-ага. После взаимных расспросов о здоровье, Покген пригласил гостя сесть, указывая ему место возле себя. Но Ходжам-ага оглянулся на Бахар и, помявшись, сказал:
— У тебя, Покген-ага, оказывается, и в комнате лампа горит. Можно было бы и там посидеть.
Покген понял, что у гостя какое-то секретное дело к нему.
— Что ж, можно и там, — согласился он. — Пойдем, Ходжам-ага. — Он провел гостя в комнату и сказал дочери: — Принеси, Бахар, нам чая и присмотри за детишками.
Бахар вышла и принесла чайник и пиалы. За чаем Ходжам-ага повел разгойор о том, о сем и незаметно завел речь о заведующем животноводческой фермой, который приходился ему дальним родственником.
— Редкий человек этот Елли! — восхищенно говорил он то и дело.
Если поверить Ходжаму-ага, выходило, что по щедрости, образованности и великодушию с Елли Замановым никто во всем колхозе не может сравниться.
— …А правдивый, какой, а чистосердечный!.. — не унимался старик, превознося до небес Елли.
"И зачем это ему понадобилось так расхваливать Елли передо мной? — размышлял Покген. — Сватом он от него пришел, что ли?"
А Ходжам-ага, исчерпав запас достоинств самого Елли, перешел на его предков.
— …И отец у него, — сыпал словами старик, — был славный человек, да будет святым то место, где покоится бедняга, и дед…
Покгену давно уже надоело слушать пустые рассуждения соседа. От этого потока неумеренных похвал по адресу рода Замановых у него прямо-таки голова распухла. Как жаль, что дело происходило не в правлении, где он давно уже предложил бы: "Ходжам-ага, прошу тебя, побереги хоть на завтра остатки своего красноречия". Но сейчас у Покгена язык не повернулся бы сказать что-либо подобное пришедшему к нему в дом седобородому гостю. Оставалось лишь безропотно терпеть.
Наконец и сам Ходжам-ага, видимо, устал… Вся эта канитель, которую он разводил здесь в течение часа, завершилась следующими словами:
— Да, Покген-ага. Нам, родственникам Елли, не нравится его холостое положение. Пора бы ему обзавестись женой. И вообще, о чем тут говорить, если человек хочет породниться с другим человеком! Да ведь этот обычай ведется еще со времен дедушки Адама и бабушки Евы. Вот Елли и ищет себе достойную невесту, такую, как твоя дочь.
Покген, хотя и догадывался, к чему клонится разговор, тем не менее чувствовал себя взволнованным. Будто впервые он осознал, что его первенец, Бахар, действительно когда-то должна связать свою жизнь с другим человеком, обзавестись своим домом, своей семьей.