Оба плаката привлекали всеобщее внимание, и задолго до начала собрания возле них толпилось много народу. Там возникали споры, оттуда доносились возбужденные голоса, кто-то из комсомольцев, водя по схеме палочкой, давал пояснения, тщетно стараясь ответить всем интересующимся. В сторонке, под деревом, о чем-то оживленно разговаривали секретарь райкома и директор МТС.
По всему чувствовалось, что сегодня в колхозе необычный день, что вот-вот должно решиться нечто значительное и важное. Торжественность обстановки подчеркивали устилавшие всю площадь ковры, на которых группами располагались колхозники.
Когда все расселись, у стола появился Чары Байрамов. Открытое партийное собрание, посвященное будущему артели "Новая жизнь", началось. Выбрали президиум, и за столом заняли места уважаемые всеми люди.
Председательствовал знатный бригадир овощеводческой бригады Курбанли Атаев. По левую руку от него сидела заведующая ковровой мастерской Гозель Клычева, по правую — Акмамед Дурдыев, привычным жестом положивший перед собой лист бумаги для протокола. С ним рядом, обводя зорким взглядом собравшихся, опустился на стул Чары. — Покген оказался между Ягмыром и директором МТС Строгановым.
Председатель предоставил слово для доклада агроному колхоза товарищу Пальванову.
Хошгельды, стараясь не обнаружить волнения, взял указку и подошел к плакатам. Он еще раньше задумал, что если увидит на собрании Бахар, то все пройдет успешно. Но Бахар нигде не было видно.
Одернув по привычке полотняный китель и пригладив волосы, он заговорил. Собственный голос показался ему слабым и невыразительным. К тому же Хошгельды никак не мог найти для себя нужного положения, чтобы, разъясняя схему, не загораживать ее от слушателей. А народу собралось так много, что он даже боялся взглянуть в ту сторону и обращался все время к президиуму. Только когда Чары сделал ему незаметный знак рукой и указал глазами на площадку, он пересилил себя и повернулся липом к собравшимся. И тут Хошгельды сразу увидел Бахар.
Похудевшая и утомленная, с необычно серьезным лицом, сидела она среди ковровщиц, внимательно слушая его и, видимо, не замечая, что он на нее смотрит. Рядом с ней он увидел ее подругу — дочь секретаря парторганизации Нартач Байрамову.
Хошгельды знакомил собрание со стоящими перед колхозом задачами, сопоставляя их с реальными возможностями нынешнего дня.
— …Вот эти зеленые пятна, вот тут, внизу, — говорил он, водя по бумаге указкой, — это наши виноградники. Как вы сможете механизировать их обработку, — обращался он к колхозникам, — если сады разбросаны среди строений и дувалов. Да туда ни одна машина не подступится! А если и подступится, то ничего сделать не сможет, так беспорядочно и густо все там растет…
И тут же пояснял, какие преимущества дает механизированная обработка по сравнению с ручной в смысле повышения урожайности и труд скольких людей заменяет одна машина.
— А вот эти кривые линии — улицы нашего селения, — продолжал Хошгельды. — Все мы любим его, здесь мы родились и выросли. Но вы видите, как оно рассекает колхозные плантации на две части и не позволяет нам создать единую оросительную сеть. А из-за этого мы не можем как следует напоить водой многие гектары пустующей земли. Но даже там, где вода имеется в избытке, куда ей открыт доступ, там мы тоже используем ее неразумно. Взгляните на эту сетку арыков. Каждый такой квадратик — это орошаемый участок. Размер его — как правило, — от двух до трех гектаров. Казалось бы, хорошо — вся земля впитывает в себя влагу — от арыка до арыка рукой подать. А на деле выходит, что трактору тут и пройти негде, тесно ему здесь. Получается, что вода вступила в спор с машиной. Как же нам помирить их? А помирить их необходимо, без этого мы не двинемся вперед.
Хошгельды вытер платком лоб и перешел к правому плакату.
— Тут, как вы видите, уже совсем другое. Виноградники и сады слились в единый большой массив. Лозы и деревья тянутся длинными ровными рядами, между которыми трактор свободно пройдет из конца в конец. Пройдет и виноградный плуг, и садово-виноградная машина. Значит, и нам легче будет, и урожай увеличится.
Теперь Хошгельды уже чувствовал себя более уверенно. Изложение собственного проекта увлекло его, он видел, с каким интересом и вниманием слушают его односельчане. Голос его звучал звонко, в мыслях появилась ясность, в словах — простота, в движениях — свобода. Вот и Бахар кивнула ему одобрительно, и Овез сделал выразительный жест рукой — здорово, мол! А Вюши, даже на собрание пришедший со своим ружьем, стоял под деревом, раскрыв от восторга рот.
Только старики, разместившиеся в первых рядах, сидели с непроницаемыми лицами да важно поглаживали свои бороды.
"Что-то они скажут?" — с беспокойством подумал Хошгельды.
Но он снова взглянул на плакат, где все было логично, продуманно и наглядно, и его мимолетная тревога мгновенно исчезла.
— То же самое может произойти и с нашими бахчевыми посадками и с хлопковыми плантациями. Они тоже протянутся широкой сплошной полосой, включенные в единую оросительную систему, как это здесь нарисовано, — провел Хошгельды указкой через весь плакат. — Только уже не маленькие квадратики видите вы здесь, а большие участки, по двадцать-тридцать гектаров каждый.
— Вот это здорово! — раздался восхищенный голос тракториста Мамеда Кулиева, который обычно после пахоты вынужден был надолго расставаться со своим "универсалом".
Но его восклицание прозвучало словно сигнал. Все собрание взволновалось. Стариков будто подменили — куда девалась их важная невозмутимость! Сквозь общий шум до Хошгельды доносились лишь отдельные реплики.
— Посевы без воды хочешь оставить! — громко возмущался племянником Ата Питик.
— Молод еще нас учить! — не отставал от него маленький сухой старичок, тряся головой с надвинутым на глаза огромным белым тельпеком[2].
— Аул перепахать вздумал! — разгневанно кричал Кюле Ворчун.
Хошгельды растерянно смотрел на людей. Он не ожидал такого взрыва. На мгновение перед ним возникло озабоченное лицо Бахар. Яростно жестикулируя, доказывал что-то старому садоводу Нурберды верный друг Овез. Промелькнула и сразу исчезла торжествующая физиономия Елли. Не скрывая огорчения, поглядывал на него из-под седых бровей всегда спокойный Непес-ага. В стороне, смущенно опустив головы, сидели отец и мать.
За столом президиума Курбанли, стоя неистово, звонил в колокольчик, тщетно стараясь водворить тишину. Время от времени он беспокойно поглядывал то на Чары, то на Покгена, словно призывая их на помощь. Но Чары делал вид, что никак не может найти в карманах спички, а Покген хмуро поглаживал усы и смотрел куда-то вдаль.
Только секретарь райкома не выказывал никаких признаков беспокойства. Казалось даже, что он с интересом наблюдает происходящее, — едва заметная улыбка освещала его лицо, а в глазах мелькали озорные огоньки.
Наконец Чары-ага нашел свои спички. Он неторопливо положил их на пачку папирос, затем встал и уверенным жестом поднял руку.
Шум улегся так же внезапно, как и возник.
— Товарищи! — негромко произнес Байрамов. — Дадим докладчику возможность закончить. Высказываться будем потом.
— Я предоставлю слово каждому, кто захочет выступить в прениях, — добавил со своей стороны Курбанли Атаев. — Продолжай, товарищ Пальванов, — кивнул он Хошгельды.
Можно было подумать, что теперь, после того как его сбили, Хошгельды не сможет говорить, столь же внятно и последовательно, как раньше, а потому и не сумеет уже завладеть слушателями. Он и в самом деле перестал думать о четкости фразы, о стройном развитии мысли и, случалось, перескакивал с одного предмета на другой, перебивал самого себя, даже путался в словах. Но странное дело, теперь его речь действовала на людей куда более заразительно.
В ней появилась резкость, но, с другой стороны, убежденность, беспорядочность и в то же время страстность. Он почувствовал реальное противодействие своим замыслам и потому горячо спорил, доказывал, опровергал противников. Он отстаивал свою правоту, боролся за свою идею. Он испытывал одновременно и раздражение и радость, ощущение и досады и собственной силы, которую ему давали знания.
Он настаивал на своем, ибо был уверен, что это полезно для всех. Не заботясь о простоте, он был понятен каждому.
В течение часа его указка с необычной быстротой металась по бумаге и даже проткнула ее в двух местах. А он все говорил и говорил. Никто уже не просил принести чая, никто не прикасался к пиале. Его слушали, он увлек за собой и сторонников и противников.
Он говорил о дружбе народов и о преимуществах временных оросительных каналов, о послевоенной пятилетке и о бороздковом поливе хлопчатника, о борьбе за мир и о повышении урожайности бахчевых. И каждому становилось ясно, что иначе и нельзя подходить к решению повседневных дел, что и малое и большое тесно связаны между собой и подчинены единой, сверкающей впереди цели — построению коммунизма.
Незаметно раздвинулись границы родного селения, колхозные дела оказались включенными в жизнь всей страны, будущее колхоза вошло составной частью в будущее великой родины.
— Вот как обстоит дело, товарищи, — неожиданно закончил Хошгельды и отбросил указку.
К вечереющему небу взметнулись рукоплескания. Аплодировали искренне и дружно. Особенно комсомольцы.
Овез исступленно хлопал, глядя на приятеля горящими глазами. Время от времени он оборачивался к соседям и взмахивал головой, словно призывая их аплодировать еще яростнее. Бахар куда-то исчезла. Отец сконфуженно отвернулся от матери, которая вытирала слезы на глазах. Ягмыр и Чары хлопали в ладоши и, смеясь, — о чем-то переговаривались, стараясь перекричать шум.
Хошгельды не ожидал такого успеха. С изумлением смотрел он на односельчан. Он только сейчас повял, что совсем забыл о докладе и, наверно, не сказал того, что ему полагалось, и вообще забыл обо всем. И еще он обнаружил с беспокойством, что солнце уже почти спряталось за горами и под деревьями сгущаются сумерки.