метно пробралась домой.
Неужели опять садиться за книгу?! Бахар была слишком взволнована, чтобы продолжать занятия, и, в надежде немного успокоиться, вышла на веранду.
Тихо посапывали во сне младшие братья. Возле ступенек мирно шумел вскипевший самовар. Чуть поодаль на погасшем очаге темнела громада котла.
Все это она отметила почти бессознательно. В голове ее теснились спутанные безотрадные мысли, и она без всякой цели то выходила на веранду, то возвращалась в комнату.
Наконец, заметив, что отец и мать идут обратно, Бахар села на прежнее место и опять уставилась в учебник. Но глаза ее не видели ни букв, ни строчек.
Мать, возвратясь, молча заварила чай и поставила чайник перед мужем. Потом она развела огонь в очаге и, снова появившись на террасе; опустилась на ковер с видом человека, охваченного невыразимой скорбью. По ее удрученному лицу легко было понять, чем кончился разговор там, на скамеечке.
Молча напились чаю, так же молча поужинали и легли спать.
Эта ночь показалась Бахар равной году — она длилась бесконечно. Только перед рассветом девушке удалось немного подремать.
Утром, собираясь на работу, Бахар обратилась к матери:
— Ты почему такая грустная сегодня? С отцом поссорилась?
— Да нет же, это тебе так кажется, дочь моя, — попробовала улыбнуться Дурсун. — Я вовсе не грустная и ни с кем не ссорилась.
Бахар больше ничего не спрашивала. Она сделала вид, что поверила словам матери, и отправилась к себе в мастерскую.
Вернулась она домой лишь перед заходом солнца. Но теперь на ее лице играла улыбка. Девушка оживленно рассказывала о делах мастерской, и по всему можно было заключить, что ее грусть рассеялась.
Дело в том, что сегодня Бахар закончила ковер. Вопреки обыкновению, не показав готовую работу матери, она сняла его со станка, сдала в Ковровый союз и сразу же натянула основу для нового ковра.
Дурсун-эдже только через неделю узнала, что ее Бахар ткет уже следующий ковер, куда большого размера, чем предыдущий. Она удивилась — зачем скрывать свои успехи, и стоит ли так торопиться?
— У нас ведь соревнование, мама, — ответила Бахар. — Скоро конец года, и мы не собираемся уступать первенства.
— Уступать или не уступать, а только теперь уже не смей начинать новый ковер без моего ведома, — приказала Дурсун, втайне радуясь неожиданной отсрочке.
И снова потянулись однообразные дни. Бахар приходила из мастерской, молча ела и садилась заниматься. Она решила во что бы то ни стало закончить третий курс заочного педагогического института, а, может быть, с будущего года даже перейти на очное отделение.
Дома по-прежнему было тоскливо, а тут, в довершение всего, еще заболел отец. Как-то в начале зимы Покген целый день провел на полях, наблюдая за переустройством оросительной системы, и простудился.
На другой день ему стало совсем плохо и пришлось вызвать врача. Надежда Сергеевна установила воспаление легких и строго-настрого приказала Покгену лежать в постели.
Елли в душе обрадовался болезни председателя. Он надеялся за это время поправить свои делишки и опять был весел и самоуверен, хотя на людях держался скромно. Вскоре после встречи с секретарем райкома он побывал в городе, снял со своей сберегательной книжки все, что у него было, недостающее одолжил у приятеля и аккуратненько покрыл стоимость восьми присвоенных нм баранов.
Ревизия прошла вполне благополучно. Правда, приехавший из района бухгалтер долго возился над отчетностью животноводческой фермы. Чуя там что-то неладное, он уже был близок к разоблачению хитроумных проделок Елли, но тому удалось вовремя отвлечь внимание дотошного ревизора, и все сошло хорошо.
Как только опасность миновала, Елли решил вознаградить себя за понесенный материальный ущерб и испытанные треволнения. На этот раз он довел количество присвоенных баранов до десяти. Ему удалось выгодно продать их и не только возобновить счет в сберегательной кассе, но и как следует приготовиться к свадьбе.
И вот однажды к Покгену явился Ходжам-ага. После расспросов о здоровье, он сказал:
— Елли послал меня к тебе договориться о дне свадьбы.
— Вот поправлюсь немного, — ответил Покген, — и наметим подходящий денек.
Ходжам-ага пожелал ему скорейшего выздоровления, призвал на помощь всех святых и удалился.
Покген кликнул жену.
— Как там наша дочь, закончила ковер? — спросил он.
— Нет еще, — кротко ответила Дурсун.
— Если не закончила, то потом успеет, — решил Покген. — Ведь ты же до сих пор с ней не поговорила!
Дурсун тяжело вздохнула и направилась в комнату дочери. Покген подошел к двери, чтобы услышать их разговор.
Дурсун-эдже что-то тихо говорила дочери, но что именно, Покген разобрать не мог. Он услышал только, как Бахар засмеялась и уверенно произнесла:
— Это невозможно!
Дурсун-эдже не успела еще ничего возразить, как Покген растворил дверь настежь.
— Как так невозможно! — воскликнул он. — Мы же тебе добра желаем!
— Нет, отец, — склонив голову, спокойно возразила Бахар. — Я уже дала слово человеку, которого я люблю. И он меня тоже любит. Я вам не скажу сейчас, кто это, но можете считать, что ваша дочь уже замужем?.. Признаться, мне непонятно, как мог ты, старый коммунист, разговаривать о моем замужестве, не спросив меня?
— Самовольничать вздумала!.. — возмутился Покген.
— Отец, я своему слову не изменю, — твердо стояла на своем Бахар. — Это — человек достойный, поверь мне. И как только станет возможно, мы объявим о нашей свадьбе…
— Безобразие! — рассердился Покген. — Не спросясь отца-матери… Опозорила меня перед всем народом.
На этом разговоры о свадьбе и кончились.
Покген уже почти оправился после болезни. Он не привык так долго сидеть без дела, руки требовали работы. Ему уже разрешили понемногу выходить из дому, и он вздумал чинить сарай. Когда Покген попытался снять с петель расшатавшуюся дверь, он почувствовал острую боль в сердце и, не в силах устоять на ногах, со стоном опустился на землю.
Подавленная всем происшедшим, Бахар выбежала на улицу.
— Вюши, миленький! — обрадовалась она, натолкнувшись на приятеля. — Беги скорее за доктором, отцу плохо.
Вскоре пришли Громова и Чары.
Докторша, которая в первое время вызывала у Бахар неприязненное чувство, теперь все больше и больше нравилась ей. Она держалась скромно, приветливо и, видимо, очень любила свою профессию.
Надежда Сергеевна оказала Покгену помощь и осталась дежурить возле него на всю ночь. Чары тоже ушел лишь на рассвете, когда больной почувствовал себя лучше.
— Давайте это лекарство и не позволяйте больному вставать, он еще от прежней болезни не оправился, — говорила, уходя, Надежда Сергеевна. — Мне пора на медпункт, а вечером я опять зайду… Да вы не расстраивайтесь, — утешала она Дурсун и Бахар. — Ничего опасного нет, главное сейчас — полный покой…
Покген лежал молча, но лицо у него подобрело, и он даже ласково поглядывал на Бахар.
Узнав об отказе Бахар, Елли не на шутку разозлился. Все приготовления к пышному тою пошли прахом, и теперь его возмущало все и вся. Даже то, что бараны, которым предстояло распроститься с жизнью, не ведая того, получили отсрочку.
Чтобы узнать поточнее о положении дел, Елли поспешил наведаться к башлыку.
— По какой причине опять слег? — деловито осведомился он, увидав Покгена в постели.
— У него вдруг случился сердечный припадок, — со слезами в голосе ответила Дурсун.
Но Елли отнесся недоверчиво к такому внезапному заболеванию.
"Скорее всего Покген просто пожалел о своем обещании и притворился больным", — решил Елли.
Покген не раскрывал рта, и Елли вскоре ушел. Он еще долго вспоминал презрительный взгляд, каким его окинула сидящая возле отца Бахар, и сердце его готово было лопнуть от досады.
На протяжении десяти дней Покген находился в тяжелом состоянии, но потом дело понемногу пошло на поправку. Громова приходила ежедневно и все больше и больше покоряла Бахар своим вниманием к больному и мягкостью своего характера.
— Только ничем его не раздражайте, — каждый раз говорила, прощаясь, Надежда Сергеевна. — Пусть он не думает сейчас о работе, о делах…
— Дурсун-эдже всячески старалась исполнить советы доктора.
ПАКЕТ ИЗ РАЙОНА
Зима приближалась к концу. Стоял один из последних холодных дней. С утра порошил снежок. Он тихо падал на и без того плотный снеговой покров, укутавший землю.
По главной улице поселка торопливо шагал, направляясь в контору, Елли Заманов. Как всегда в зимнее время года, он был в хорошо сшитой офицерской шинели и хромовых сапогах. Через плечо у него висела полевая сумка.
Елли никогда не служил в армии, но ему очень хотелось походить на военного, отсюда — и сумка, и сапоги, и шинель. Каждый проникнется уважением.
Но сегодня вид у него был озабоченный, даже скорее испуганный. Вчера он получил письмо из города. Приятель, который в свое время одолжил ему денег на покрытие стоимости баранов, якобы проданных фермой на базаре, недвусмысленно напоминал о долге. Так же недвусмысленно он давал понять, что услуги обычно бывают взаимными.
"…У меня родился сын, — писал приятель. — Пятого числа я забираю жену из родильного дома и устраиваю той. Надеюсь, что ты приедешь и привезешь с собой барана и килограммов двадцать кишмиша для подарков гостям. Если говорить правду, то было бы хорошо и муки с собой захватить — чурек и так далее. Ну, в общем, сам понимаешь. Кстати, могу тебя обрадовать: к тебе опять собирается ревизор. Тот же самый. Но на этот раз все окружено тайной, и он нагрянет к вам внезапно. Узнал об этом совершенно случайно и спешу тебя предупредить, как полагается верному другу… Если трудно, — кишмиш можно заменить урюком. Словом, приезжай, а не то я обижусь".
Да, было от чего придти в уныние. Где взять денег, да немедленно, потому что этот дотошный бухгалтер может появиться в любой день. Десять баранов — это не шутка! И приятеля не следует сердить. Не поехать — будет обида, но с пустыми руками туда и показываться нечего. А тут еще Чары и Хошгельды на него косо поглядывают. И свадьба с Бахар того гляди окончательно расстроится.