Присмиревшие и просветленные, вошли они в дом. А потом, когда Дурсун-эдже внесла плов, румяные чуреки и прочую снедь и у них уже развязались языки, вернулась с работы Бахар. Видно, и на нее подействовала весна. На ее лице не заметно было и признаков усталости. Она весело поздоровалась с Иваном Федоровичем — дядей Ваней, как его здесь называли, — затеяла возню с младшими братьями и долго не могла угомониться.
После обеда Дурсун-эдже, улучив момент, шепнула мужу о причине ликования Бахар:
— Ей премию дали за ковер…
— Какую премию? — громко обратился к дочери Покген.
— Первую… — смутилась она и показала на узелок, с которым обычно ходила в мастерскую.
Дурсун-эдже принялась рассматривать узелок, но не нашла в нем ничего, кроме районной газеты.
— Подарки завтра будут раздавать, — пояснила Бахар, — в день Восьмого марта…
— Что же тебе, баловница, подарит Ковровый союз? Коня или верблюда? — пошутил Иван Федорович. — Ну-ка, дай сюда газету, — догадался он и, быстро найдя нужную заметку, обратился к Покгену. — А ведь о дочери твоей как о знаменитой актрисе пишут. Вот какая она у тебя знатная теперь.
Бахар залилась краской и выбежала из комнаты. А Покген недоверчиво взял газету и долго шептал губами, читая сообщение о соревновании ковровщиц.
— А ведь правда! — воскликнул он наконец. — Совсем теперь зазнается. — И покачал головой, но было видно, что успехи дочери наполнили его сердце горделивым довольством.
МАСТЕРСТВО
Весна принесла радость и Бахар. В тот сверкающий, напоенный ярким светом день, она в числе других девушек стояла у дверей районного клуба и вот тогда-то внезапно ощутила всю прелесть пробудившейся жизни. Ради торжества подружки принарядились — их яркие шелковые платья словно состязались с орнаментом вытканных ими ковров, столько в них было вкуса, так тонко были подобраны цвета и украшения.
Тут собрались представительницы от всех ковровых мастерских района, и было от чего волноваться девичьим сердцам — сегодняшний смотр должен определить результаты соревнования и по достоинству оценить их мастерство. Кому-то достанутся премии, а одной из всех суждено занять первое место по району.
Растворились двери, и вся громкоголосая щебечущая стайка колхозных искусниц очутилась в большом светлом зале, предназначенном для выставки. Каждой хотелось вывесить свой ковер на видном месте, чтобы на него выгодно падал свет, чтобы он сам привлекал внимание, чтобы к нему невольно устремлялись взгляды.
Мысленно оценивая преимущества того или иного простенка, ковровщицы разбрелись по обширному помещению.
Среди девушек и молодух, или, как говорят в Туркмении, — гелин, — выделялась одна женщина постарше. Очки придавали ее морщинистому доброму лицу выражение строгости и проницательности, а полушелковое платье — совсаны — с длинным широким поясом из белой бязи подчеркивало неторопливую размеренность и деловитость ее движений.
Это была Гозель Клычева — руководительница ковровой мастерской колхоза "Новая жизнь". Выбирая подходящее место для работ своих питомниц, она окинула взыскательным взглядом противоположную входным дверям стену, и выбор ее остановился на свободном участке.
Она обратилась к Бахар, стоявшей возле сложенных в углу ковров.
— Неси сюда, Бахар, мы тут расположимся, — приветливо сказала она.
Бахар одобрительно улыбнулась, сверкнув белой полоской ровных зубов.
— Скорее, скорее, Бахар, — торопила ее Гозель-эдже, — пока это место никем не занято…
Они раскатали свернутые в трубку ковры и принялись за дело. Их ловкие, привычные к труду руки так и мелькали в воздухе. Бахар мгновенно понимала, как хочет руководительница разместить ковры, чтобы они лучше дополняли друг друга гармоническим сочетанием орнамента и цвета.
Когда все было готово, Гозель-эдже отошла на несколько шагов и окинула придирчивым взглядом общую картину. Она приказала немного подтянуть середину центрального ковра и слегка опустить край у соседнего.
— Так, так, — приговаривала она. — Еще немного… Теперь там неровно… Тебе, наверно, кажется, что я просто придираюсь, мол, не век им тут висеть… повыше-повыше!.. Вот так хорошо… а того не понимаешь, что комиссия дай бог чтобы на пять минут здесь задержалась. Значит, надо сразу произвести на нее впечатление, показать товар лицом…
К ним подошла высокая смуглая женщина с седыми волосами. Бахар видела ее впервые. Но Гозель-эдже поздоровалась с ней, как со старой знакомой. Очевидно, пришедшая тоже возглавляла мастерскую какого-нибудь колхоза.
Не спросив у Гозель-эдже разрешения, она стала ощупывать вывешенные ковры, и на лице ее появилось недовольство.
— Палас — это палас, а ковер — это ковер, — ворчала она вполголоса. — Жесткие какие!.. Их хоть на крыше расстели, хоть на стенку повесь — все равно паласами останутся… Ну, да комиссию не проведешь, она всему цену знает… На наши хочешь взглянуть? — добавила она тоном снисходительного превосходства.
— Не пристало нам, Гюльсум, приходить сюда со скверными помыслами, — мягко ответила Гозель-эдже. — Лучше, чтобы с наших уст слетали сегодня добрые пожелания.
— Я же не виновата, что у тебя такие ковры, — не захотела мириться Гюльсум-эдже.
Бахар, слушавшая весь разговор, буквально страдала от стыда за эту седоволосую и, казалось бы, умудренную жизнью, а на деле — мелочно-завистливую женщину. К счастью, люди вокруг были заняты своим делом и не прислушивались к ее словам. Только одна миловидная гелин, чей ковер висел по соседству, не выдержала и вмешалась:
— Вы, Гюльсум-эдже, неправильно понимаете социалистическое соревнование. Мы должны радоваться и гордиться успехами друг друга, а не ссориться. Славы на всех хватит, было бы мастерство…
Гульсум пробурчала в ответ что-то неразборчивое и поспешно отошла.
Вскоре помещение стало наполняться посетителями. Традиционная весенняя выставка ковров привлекла большое количество народа — чуть ли не весь город стремился полюбоваться творениями искусных мастериц из окрестных колхозов.
Зрители переходили от ковра к ковру, неторопливо двигаясь вдоль стен, на ходу обмениваясь впечатлениями. Обойдя всю выставку, знатоки возвращались к тем коврам, которые понравились им больше других, чтобы рассмотреть их подробнее, насладиться богатством красок, изяществом узора, выразительностью и цельностью общего замысла. Возле некоторых ковров уже завязывались беседы и споры.
В каждой такой группе находилось три-четыре истинных ценителя, которые детально разбирали достоинства понравившегося им ковра и, обращаясь за поддержкой к публике, сравнивали его с другими, вспоминали прошлые выставки, называли имена прославленных мастериц. Но люди не спешили с окончательными выводами, они хотели утвердиться в своем мнении и сделать выбор после того, как лучшие ковры будут рассмотрены самым внимательным образом, до последней ворсинки, до мельчайшего, едва заметного штриха.
Образовалась такая группа и возле сокровищ Гозель-эдже.
— Прекрасная вещь! — указывая на центральный ковер, восхищался незнакомый ей человек с красным флажком на лацкане пиджака. — Обратите внимание, какое совершенство рисунка и какая техника выполнения!..
— Да, это истинное произведение искусства… — отозвался другой, судя по блокноту и автоматической ручке представитель республиканской газеты. — Нигде в мире не ткут таких красивых ковров, как в наших краях. Туркменские ковры всегда славились на базарах Стамбула и Мекки, Багдада и Бухары. Подобной выделки вы нигде не встретите…
— Не в одной выделке дело, — вмешался в разговор приехавший из Ашхабада художник. — Гораздо важнее, что в творениях наших мастериц отражена душа народа. Смотришь на такой вот ковер и понимаешь, что в наше время этот древний промысел стал подлинно Национальным искусством, и притом искусством свободным, радостным…
А люди все подходили и подходили, и вскоре Гозель-эдже и Бахар с удивлением заметили, что их окружает большая толпа. Другие группы заметно поредели или вовсе растаяли.
— …Что замечательно, — обратился к художнику человек с красным флажком на лацкане, — так это умение выразить в строгом узоре, вроде того, что мы видим перед собой, — указал он на стену, — особенности окружающей нас жизни. Вон тот рисунок, если не ошибаюсь, зовется "гыяк"? — спросил он у Гозель-эдже. И, получив утвердительный ответ, продолжал. — Ведь это — первые весенние травы… А вот этот — "куш-ызы" — птичий след…
— В самом деле! — согласился журналист. — Будто на влажном песке остался след птичьей лапки.
— А те черные точки, парами рассыпанные по светлому фону, — добавил его собеседник, — называют "птичий глаз", а белые полоски по краю — "зубы верблюда".
Кто-то вспомнил пендинский узор, напоминающий распустившийся в саду цветок и названный "салорской розой".
— А на побережье Каспия, — заметил журналист, — можно увидеть иные темы: темный фон и по нему светлые многоугольники. Так и кажется, что по синеве морской легко скользят лодочки-таймуны. Или еще: среди радужных цветов разбросаны морские якори…
— Туркменские ковры читаются, как волшебная книга, написанная старинными письменами, — задумчиво проговорил художник. — Вы словно видите зубчатые стены древних крепостей с бойницами и высокими башнями; через песчаную пустыню проходят караваны верблюдов; а потом вдруг возникают красные лепестки граната и нежные цветы персика, сверкает беспредельной синевой море, вдали темнеют горные хребты…
Они вспомнили известные ковры-картины — "Конный пробег Ашхабад — Москва", "Дружба народов", вспомнили и гигантский ковер-занавес, изготовленный туркменскими мастерами для московского Большого театра, потом снова вернулись к образцам, выставленным колхозом "Новая жизнь". Больше всего восхищенных отзывов пришлось на долю большого ковра, висевшего в центре.
— Кто бы мог подумать, что строгий традиционный орнамент может отразить столь убедительную красоту духовной жизни человека, богатство его чувств, благородство его натуры! — говорил художник. — Из-под чьих рук вышло это совершенство вкуса и гармонии? — обратился он к Гозель-эдже.