Гозель-эдже молча кивнула в сторону Бахар.
Десятки глаз устремились на смущенную девушку.
— Золотые руки! — воскликнул кто-то.
Бахар попыталась было ускользнуть, затеряться в толпе, да не тут-то было. Журналист вспомнил о своих обязанностях и мигом завладел ею. Быстро записывая что-то в блокнот, он засыпал ее вопросами: кто она, — простая колхозница, так ведь? Давно ли занимается ковроделием, — очевидно с малых лет, не так ли? Кто ее обучал, — верно, родная мать? да? Какие у нее планы на будущее, — скорее всего — выткать большой, большой, самый большой в мире ковер — правильно? И так далее, и тому подобное.
Бахар сдержанно и кратко отвечала, стараясь как можно скорее избавиться от всеобщего внимания.
Да, — она простая колхозница и учится в заочном педагогическом институте. Да, впервые она подошла к станку еще девочкой. Да, она переняла необходимые навыки у матери, а та в свою очередь у бабушки…
— Из поколения в поколение? — подсказал журналист.
— Наверно, так, — согласилась Бахар и тут же поспешила пояснить, что главной своей учительницей считает Гозель-эдже. Вот у кого действительно стоит поучиться!..
— А как вы красите шерсть? Если это не тайна, конечно! Откуда вам доставляют такие краски?..
Удивленная и растерянная, Бахар обернулась за помощью к своей руководительнице. Что они от нее хотят?!
— У нас в колхозе пока что нет специального производства красок, — не без иронии ответила Гозель-эдже. — Все мастерские района получают цветную шерсть с одного склада. Вы, верно, путаете окраску ниток с подбором цветов…
— Ремесло с искусством, — заметил художник.
— Каждый цвет хорош на своем месте, — убежденно закончила Гозель-эдже, — лишь бы труд ковровщицы был честным, искренним, идущим от сердца…
— Да, да! — быстро закивал головой журналист. — Труд, как творчество, труд, как потребность… Но ведь одним трудом без красок ковра не создашь…
— Как сказать? — поглядела Гозель-эдже в сторону седоволосой Гюльсум. — По мне, так можно выткать красивый ковер даже из шерсти природного цвета. Душу высказать можно и темными нитками, была бы душа светлая…
Гозель-эдже умолкла, словно вспомнив о чем-то неприятном, но зрители попросили ее рассказать поподробнее о мастерской. которую она здесь представляла.
— Чего ж тут рассказывать — мастерская как мастерская, — говорила она, теребя в руках концы своего белого пояса. — Образцы нашей работы — вот они, перед вами. А выбор вы правильный сделали — этот ковер и впрямь лучший у нас. Краски на всех одинаковые, а труд здесь особый, как бы его назвать вернее — душевный, что ли…
— Вдохновенный… — подсказал журналист, не поднимая глаз от блокнота.
— Тут и ворс погуще, и орнамент красивее, — продолжала Гозель-эдже. — Ведь умение ткать ковры — все равно, что умение дестаны слагать, а может, и еще более редкое призвание человеческое. Тут и руки твои, и сердце твое, и мысли, и стремления, и глаза, и чувства, и прошлое твое, и будущее — все должно воедино слиться… Иной раз, все как будто ладно и придумано хорошо, и рука наметана, и глаз зоркий, а что-нибудь да подведет. То ли сердце твое ожесточилось черной завистью, то ли в себя человек ушел, о людях перестал думать, то ли былые невзгоды от него завтрашний день заслонили, то ли стремления и мысли его от времени отстали. Всякое ведь бывает. Вот тогда-то краски и блекнут сами собой.
— Так, так, так!.. — поощрительно произнес журналист, быстро покрывая словами страничку за страничкой.
— Но и гордость у нас тоже должна быть, — высоко подняла голову Гозель-эдже, — только справедливая, добрая, сознательная. В соревновании каждому хочется победить. Да умей сделать так, чтобы твоя победа всем на пользу пошлд. Кругом вроде как соперники твои, а ведь все мы общее дело делаем. Если найдется тут такой ковер, что скажет нашим: "А ну-ка, посторонитесь, сегодня я впереди", — что ж, значит есть нам чему у соседа поучиться. А если наш верх возьмет — к нам добро пожаловать, все расскажем, все покажем и успехов на прощание пожелаем. Без этого и в победе радости нет…
Стоящая поодаль Гюльсум-эдже нервно теребила свой темный кушак и ревниво поглядывала на толпу, собравшуюся у ковров артели "Новая жизнь".
"Не иначе, как у этой Гозель при себе талисман из кожи гиены, которым она приворожила всех этих людей", — думала завистливая женщина.
На лице у нее было написано такое недовольство, она так откровенно выказывала свое презрение к сопернице, что Бахар едва не расхохоталась, посмотрев на нее.
После полудня пришла комиссия по подведению итогов соревнования. Один из членов комиссии подошел к Гозель-эдже.
— Вас тоже ввели в состав комиссии, — обратился он к ней. — Присоединяйтесь к нам, ваше мнение будет одним из самых авторитетных.
Но Гозель-эдже стала всячески отказываться от этой высокой чести.
— Нет, сын мой, — говорила она. — Люди посчитают, что я пристрастно сужу, и затаят обиду. Найдутся такие, что заподозрят меня в злословии против них. Лучше уж я в стороне побуду.
— Но вы нам нужны как специалист. А кроме того — это решение районных организаций, — настаивал молодой человек.
Гозель-эдже покорилась, но твердо решила молчать.
Комиссия начала обход. Впереди, рядом с председателем, шел секретарь с тетрадью в руках и сообщал краткие сведения о каждой мастерской — такого-то колхоза, план выполнен на столько-то процентов, руководит такая-то. Затем происходил осмотр и краткий обмен мнениями. Потом двигались дальше — впереди председатель и секретарь, позади всех — молчаливая Гозель.
Так они дошли до ковров Гюльсум-эдже, которая, не дав никому раскрыть рта, сразу предъявила председателю претензии.
— Я не согласна с комиссией, — заявила она. — Тут я вижу Гозель-эдже с вами ходит. У нее свои ковры здесь висят. Она о других будет только дурное говорить.
Председатель нахмурился и ответил, что он учтет это замечание. Всем стало неловко, и на этот раз ковры осматривали молча. Лишь молодой человек не выдержал и сказал:
— Ваши ковры, Гюльсум-эдже, сами за себя дурное говорят. Вы только взгляните сюда — ну разве у хорошего ковра края могут быть такими неровными? А здесь даже близорукий человек заметит, что узор спутан. Да и план вы не выполнили. Зачем же попусту людей чернить?
— Вот всегда так, — пробурчала Гюльсум. — Коня куют, а ишак тоже ногу поднимает. Молод еще мою работу судить…
Гозель-эдже не произнесла ни слова и отошла. Другие члены комиссии двинулись за ней. И еще раз она не стала дожидаться остальных — это когда комиссия надолго задержалась у ковров колхоза "Новая жизнь". На вопросы пришлось отвечать Бахар, чем она была немало смущена.
Комиссия дважды обошла весь зал и остановила свой выбор на коврах пяти мастерских, в том числе и мастерской колхоза "Новая жизнь", взыскательно отобранных из всей выставленной продукции. Их сняли со стен и разостлали посреди помещения в пять рядов. А Гюльсум-эдже, никого ни о чем не спрашивая, тоже сняла три своих ковра и постелила их рядом с отобранными. Члены комиссии сделали вид, что не заметили ее суетливых действий, и ничего ей не сказали. Они обменивались короткими репликами и придирчиво разглядывали работу этих мастерских.
Кругом воцарилась тишина. Стоявшей поодаль Бахар казалось, что все слышат, как громко бьется у нее сердце. Она взглянула на свою руководительницу и поняла, что Гозель-эдже тоже до крайности взволнована предстоящим решением, настолько, что она незаметно отошла в сторонку и присела на стул.
Члены комиссии посовещались и попросили ковры двух мастерских повесить обратно.
— И эти тоже заодно уберите, — указал председатель на ковры Гюльсум-эдже.
Остались три ряда, но через некоторое время один из них отодвинули в сторону.
— Третье место, — догадался кто-то из людей опытных в таких делах.
Теперь предстояло сделать выбор между двумя мастерскими двух издавна соревнующихся колхозов — "Светлый путь" и "Новая жизнь". Красивая гелин, представительница "Светлого пути", от волнения не находила себе места. Наконец она не выдержала, присела возле Гозель-эдже и спрятала голову у нее на груди. Так они сидели не двигаясь, пока члены комиссии подробно обсуждали их работу, особенно расхваливая ковер, вытканный Бахар. Прошло минут десять, прежде чем комиссия пришла к окончательному выводу.
— Первенство присуждается мастерской колхоза "Новая жизнь", которой руководит товарищ Клычева, — громко провозгласил председатель, положив руки на ковры Гозель-эдже. — Лучшим признан ковер, выполненный мастерицей Бахар Оразовой.
Раздались аплодисменты, потом какие-то выкрики, но Бахар уже не могла разобрать, что там происходит, потому что сама не заметила, как выскользнула за дверь, и пришла в себя, только очутившись во дворе.
Но вот в зале водворилась тишина, и она прильнула к окну.
— Второе место заняла мастерская колхоза "Светлый путь", — председатель назвал фамилию красивой гелин, и та принялась радостно тормошить Гозель-эдже.
А Гозель-эдже, казалось, приросла к стулу и смотрела куда-то вдаль. У нее перед главами проходили вереницей дни, полные неустанного труда, целый год, посвященный любимому делу. Сколько было хлопот с молодежью, сколько терпения и настойчивости пришлось проявить ей. И вот пришла заслуженная награда!
Комиссия удалилась для оформления результатов соревнования. Публика тоже стала расходиться. Зал постепенно пустел.
Красивая гелин из "Светлого пути" нежно поглаживала ковер, вытканный Бахар, и, не скрывая своего восхищения, говорила, обращаясь к Гозель-эдже:
— Наши ковры не уступят вашим. Но этот! Недаром он признан лучшим. Ах, как он прекрасен!
Гозель-эдже согласилась с ней:
— Да, если бы не Бахар, результаты могли бы быть иными. А где она, кстати?..
Тут к ней подошла с поздравлениями Гюльсум-эдже и отвлекла ее мысли. Гозель-эдже подумала было, что седоволосая женщина лишь воспользовалась случаем, чтобы продолжать свои нападки. Но вид у Гюльсум-эдже был смущенный, и слова поздравления звучали искренне.