— Ты не сердись на меня, Гозель, — говорила она. — Я была неправа и вела себя недостойно. Мне у тебя учиться надо, а я возомнила о себе много и тебя даже в колдовстве заподозрила. Что же делать, если ты и впрямь волшебница, — улыбнулась Гюльсум-эдже.
— Приезжай к нам, посмотришь, как мы за станками ворожим, — дружелюбно отозвалась Гозель-эдже. — Приезжай да девушек своих прихвати. У них глаза молодые — мигом все схватят.
— Спасибо, обязательно приеду!.. А сейчас пойду перед комиссией извинюсь. И что это на меня сегодня напало — сама не знаю? — удивленно сокрушалась Гюльсум-эдже. — Старая я — вот у меня в душе черные нитки со светлыми переплелись, никак распутать не могу… — грустно развела она руками. — Все от этого, наверно…
А Бахар уже стояла теперь на крыльце, окруженная толпой почтительно глядящих на нее девушек. Ей бы давно уже полагалось вернуться в зал и помочь Гозель-эдже свертывать ковры, но здесь было так хорошо и привольно, так весело светило весеннее солнце, так легко слетали с языка шутки и так манила уходящая вдаль дорога, что никак невозможно было заставить себя уйти.
Только когда к зданию клуба подъехала машина и шофер "Новой жизни" помахал ей из кабины рукой, она вбежала в зал, расцеловала свою наставницу и быстро связала ковры в удобный тюк — все, кроме своего, который должны были отправить в Ашхабад на областную выставку.
— Да дочь моя, — говорила по пути домой Гозель-эдже, — если бы не твой ковер, не видать нам первенства. У тон гелии из "Светлого пути" есть чему и нам поучиться…
Солнце уже заходило, когда машина въехала в селение и остановилась у дверей мастерской. Все ковровщицы высыпали на улицу и, как это принято в таких случаях, закричали:
— Волки или лисицы?
— Волки, волки! — успокоила их Бахар. — Первое место за нами!..
Девушки бросились к своей руководительнице и вынесли ее на руках из машины. А она только указывала на Бахар и тщетно силилась объяснить что-то.
ВЮШИ В ЖЕНСКОМ ЦАРСТВЕ
Прошло несколько дней. Ликование ковровщиц уже улеглось. Для Бахар снова потянулись трудовые будни с напряженной работой в мастерской, с вечерними занятиями дома.
Сегодня она, как всегда, с самого утра не отрывалась от дела и только в полдень глянула на большие стенные часы.
— Ещё пятнадцать минут можешь спокойно ткать, — сказала она себе, — а потом часы сами заговорят…
В помещении мастерской было тихо, только слышались неизменные удары гребня, привычно позвякивали ножницы, да изредка соседки обменивались короткими замечаниями. Все были поглощены работой. Мерно двигались руки и в такт им подпрыгивали на натянутой основе разноцветные клубки. Пестрые одежды девушек, красочные орнаменты, яркие мотки ниток — все это придавало мастерской нарядный вид.
Орудуя гребнем, Бахар думала о предстоящих экзаменах. Летом она во что бы то ни стало перейдет на очное отделение и с осени уедет в город, чтобы в будущем году закончить институт. Жалко, конечно, бросать мастерскую, где она добилась таких успехов, и с подругами расставаться не хочется, но завершить образование надо. А, может быть, это и к лучшему — уехать отсюда и не видеть больше Хошгельды. Он даже не удосужился поздравить ее. Надежда Сергеевна и та поздравила, а Хощгельды…
Впрочем, какое имеет отношение одно к другому. Бахар поймала себя на том, что подумала так по привычке, просто потому, что когда-то от кого-то слышала о женитьбе агронома на врачихе. Это было давно, с тех пор многое изменилось, слух этот заглох, да и Надежда Сергеевна уже месяца два как переехала от Пальвановых и живет отдельно. Почему же она, Бахар, избегает Хошгельды, в чем он провинился перед ней?
Из разговоров с Надеждой Сергеевной, которая и теперь часто к ним заходила — уже не столько к выздоровевшему отцу, сколько к ней самой, — Бахар могла заключить, что эта скромная и приветливая женщина меньше всего думала о Хошгельды, а если и думала о ком-нибудь, то скорее о Ягмыре Сахатове. Да и секретарь райкома тоже не оставлял ее без внимания. Не было, кажется, случая, чтобы, побывав у них в колхозе или проезжая мимо, он не встретился с Надеждой Сергеевной.
"Опять я не о том, — с досадой подумала Бахар, склонившись над работой. — Но все равно, что касается Хошгельды, то я его и видеть не хочу! — старалась уверить она себя. — А почему собственно? Что произошло? Да ничего, — не хочу, и все! Я еще ему докажу… — Что докажет, она так и не решила, но все-таки в этой мысли было какое-то удовлетворение. — Вот окончу институт, а там жизнь по-другому пойдет…
Раздался бой часов. Все подняли головы и взглянули на циферблат. Двенадцать. Вот и перерыв. Как быстро прошло время!
Мастерицы, потягиваясь и разминая утомленные руки, вставали из-за станков. Помещение сразу наполнилось женскими голосами, веселыми восклицаниями, девичьим смехом. Каждой хотелось взглянуть на работу соседок, сравнить их успехи со своими, посоветоваться, узнать, кто сколько сделал, а при случае и помочь подруге.
Обычно во время перерыва Гозель-эдже останавливалась возле какого-либо станка и, обращаясь ко всем мастерицам, разбирала достоинства и недостатки работы, объясняла, как нужно делать дальше, подбирала подходящую по цвету нитку, указывала, где надо подправить узор. Три четверти жизни посвятила она любимому делу, и не удивительно, что ее авторитет был очень высок не только среди ковровщиц, но и вообще среди жителей селения.
Последнее время Гозель-эдже сама уже не могла ткать ковры — глаза быстро утомлялись, — и она стремилась вложить весь свой многолетний опыт в руки мастериц, передать им нужные навыки. Даже в редкую минуту отдыха, присев на свое место, в углу, где лежал ее маленький коврик, и сдвинув на лоб очки, она в мыслях своих продолжала ткать чудесные узоры и, подобно старому садоводу, любовно оглядывала выращенный ею сад. Но обычно это длилось недолго, очки съезжали на свое место, она снова поднималась и опять обходила ряды, неизменно оказываясь там, где требовалась ее помощь.
Но сегодня коврик в углу был пуст — Гозель-эдже ушла в правление и оставила вместо себя Бахар, которую считала своей первой помощницей.
Мастерицы с чайниками в руках потянулись во двор, где кипели два больших желтых самовара. Потом все расположились в комнате отдыха и принялись завтракать.
Бахар быстро поела и развернула газету. Так уже издавна повелось, что она во время перерыва читала что-нибудь вслух. Сегодня она прочла подругам большую статью в защиту мира, опубликованную в республиканской газете.
Слушали ее со вниманием. Статья была хорошо написана, там говорилось о роли советских женщин в борьбе за предотвращение новой мировой войны, о трудовых подвигах туркменских колхозниц. Все разговоры умолкли, и звонкий голос Бахар звучал в наступившей тишине особенно отчетливо.
Когда она отложила газету, одна из пожилых мастериц спросила, кто это так интересно написал. Бахар объяснила, что автор статьи — туркменская писательница, и назвала ее фамилию.
— Женщина, значит? — удивилась другая мастерица, тоже из тех, что постарше.
— А что, разве нет таких женщин, которые умело держат в руке перо? — вмешалась жена Овеза — маленькая Акчагюль.
— И не только перо, — добавила Нартач, дочь Чары Байрамова. — У нас есть женщины, которые водят самолеты.
— Да и наша Бахар во время войны водила трактор, — добавил кто-то.
— Молодые все теперь могут, — со вздохом сказала пожилая мастерица. — А вот таким, как я, не пришлось в юные годы учиться.
— Наша Гозель-эдже и сейчас учится, — ответила ей бойкая Нартач. — Зайдешь к ней вечером, а она над книгой сидит, пальцем по строчкам водит, читает историю партии… Учиться никогда не поздно… Если хотите, я скажу Овезу, кто-нибудь из комсомольцев будет с вами заниматься… — И, не дожидаясь ответа, Нартач воскликнула. — Не нужно и Овеза просить! Завтра же приду к вам с учебником и ручаюсь, что к осени будете сами читать книги, не хуже Гозель-эдже.
— Куда мне до нее, — ответила пожилая женщина. — Она не только черное по белому написать может, но и за станок сядет, — все, что на сердце, расскажет.
— У нее любое дело ладится. Недаром ее в партию приняли, — задумчиво произнесла другая женщина. — Наверно, и она могла бы в газете писать.
— Я хоть и не знаю ту гелии, что написала так правильно про мир, но уверена, что она тоже и в партии состоит, и красивые ковры умеет ткать. Иначе откуда бы ей взять такие хорошие слова?
— Пэ статье видно, что она свое дело изучила до того самого места, где наука уже кончается и дальше ничего нет.
Нартач не удержалась и залилась смехом.
— У науки нет конца, — попыталась объяснить она. — Всего никто знать не может…
— Видно, наши девушки все знают, раз они позволяют себе, смеяться над словами старших, — обиделась пожилая женщина.
Бахар незаметно вмешалась в разговор и быстро восстановила спокойствие, попросив пожилую мастерицу рассказать что-нибудь о своей прежней жизни. Та вдруг сжала кулаки и гневно произнесла:
— До самой смерти его не забуду! Бессовестный…
И она рассказала грустную повесть о том, как местный бай забрал у нее все имущество, вплоть до единственного ковра, который ей так удался, как потом ни один другой. Это был такой красивый ковер, что она решила во что бы то ни стало сохранить его для себя. Он был отрадой в ее невеселой жизни, а бай ни с чем не посчитался и отобрал его. И все за несколько пудов пшеницы, одолженной в трудное время.
— Это было в том году, когда пришла саранча, не та саранча, что была потом, а та, что раньше, когда еще не делили воду…
Тут ее соседка тоже не удержалась от воспоминаний.
— Вы, молодые, ничего этого не знаете, — говорила она. — А я вот послушала, что эти самые американцы из-за прибыли воевать хотят, и сразу о прежней нашей участи подумала. Помню, вышла я замуж в год песчаной бури, а семья у мужа была бедная, бедная, и свекровь мне ни минуты отдыха не давала. Взяли мы тогда у бая три козы в долг, хотели чал делать из козьего молока. А козы оказались больными. Тут мы совсем в долгах запутались. Козы худели, а долги росли со сказочной быстротой, как будто мы не три козы у него одолжили, а все пятьдесят. А когда скот дешевел, бай эти долги переводил на зерно или на чай. Все мое приданое ушло к нему, и все ковры, которые я ткала, тоже он забирал, а расплатиться все равно никак не могли. С тех пор моя свекровь до самой смерти коз ненавидела, считала, что от них все беды. А мне тогда казалось, что все напасти оттого, что я не послушалась матери и вопреки ее воле сделала себе перед замужеством желтый халат. Он будто бы несчастье приносит. Хорошо, его потом теленок сжевал…