Гозель-эдже поднесла руку к горлу, на глазах у нее сверкнули слезинки. Она уже не могла говорить и, прижав Бахар к груди, просто поцеловала ее в лоб.
На мгновение стало так тихо, будто случилось что-то печальное, но это была тишина радости, которая не замедлила тут же проявиться в шумных поздравлениях, объятиях и восторженных возгласах. Сам собой возник митинг. Не только Бахар, но и другие ковровщицы выражали свои чувства благодарности и любви к партии и правительству, столь высоко ценящим труд советской женщины.
О бедном Вюши, который одиноко сидел в углу, так бы и позабыли, если бы не Нартач.
— Гозель-эдже, — обратилась она к руководительнице, когда снова пробили часы и нужно было расходиться по местам. — Вюши оказал нам большую помощь, и мы должны его чем-нибудь отблагодарить.
— Правильно! — согласилась Гозель-эдже. — Вюши, сын мой, мы приглашаем тебя сегодня вечером к нам на празднование Восьмого марта. Приходи, пожалуйста.
Вюши учтиво поблагодарил ее и поздравил Бахар. Потом он надел на плечо ружье, сел на велосипед и через минуту превратился в красный комочек, быстро мчавшийся по дороге.
ТРУДЫ И ЗАБОТЫ
Рассвело. По небу бродили редкие темные тучи. Мягкий весенний ветерок принес с собой запах полыни и черкеза. Как только рассвет прорезал ночную мглу, с северо-восточной стороны селения донесся голос пастуха:
— Э-эй! Выгоняйте скотину!
Со всех сторон послышалось мычание. Вставшая на рассвете Нязик-эдже отвязала свою корову и выгнала ее со двора. А по улице уже брели другие коровы, прямо на голос чабана.
Перебросив через плечо полотенце, с мылом, зубным порошком и щеткой в руках, Хошгельды вышел во двор. Он вытянул из колодца ведро воды, наполнил рукомойник, висевший на столбе перед домом, и стал умываться. А Нязик-эдже, возившаяся тут же во дворе по хозяйству, взглянула на сына и заворчала:
— Когда ты копался на своих грядках, я было подумала, что мой сын стал, наконец, человеком. А теперь вижу, что ошиблась. Пора бы уж тебе за ум взяться! Ведь все твои сверстники поженились, у каждого своя семья, свой дом. А ты что? Только опозорил меня при всем честном народе…
— Опять ты, мать, начала свое. Дай хоть спокойно умыться, а потом ворчи, сколько хочешь. Неужели мать Ягмыра тоже житья ему не дает из-за того, что он не женат?
— В тот раз, когда мы были с тобой в гостях, сидел ты с непокрытой головой и болтал нивесть что. А вчера, когда у нас были гости, совсем осрамил меня, сидишь, молчишь, словно в рот воды набрал. Ты что, не понимаешь, — и тогда и теперь смотрины были. Не меня, а тебя пришли люди смотреть.
— Не знаю, мать, чего ты от меня хочешь! В тот раз я не болтал, а разговаривал о наших колхозных делах. А что касается непокрытой головы, то я кепку ношу на улице, а дома снимаю. Не вижу тут ничего неприличного, — добродушно возразил Хошгельды, продолжая умываться.
А Нязик-эдже все не унималась:
— Ну, в тот раз, уж ладно, давно делэ было. А вчера! Почему сидел надувшись, словно обиделся на кого! Слова за все время, пока гости сидели, не проронил. А ведь гости-то какие — свахи! Недаром они мне сказали, сын, мол, у тебя какой-то молчаливый. Другой молодой человек захотел бы понравиться свахам, поговорил бы с ними о том, о сем, совсем бы другое дело было. А у тебя слов, что ли, подходящих нет, не пойму я!
Намыливая руки и шею, Хошгельды заметил:
— Говоря по правде, нелегкое это дело подыскать подходящие слова. Ведь ты же сама меня упрекала в тот раз, будто я слишком много болтал. Вот и решил теперь, при твоих гостях поменьше разговаривать. Да, видно, перестарался. — Хошгельды умылся, вытер полотенцем лицо и, хитро улыбаясь, продолжал. — Да, мать, нелегко, видно, жениться. И без шапки в доме не сиди, и слова какие-то особенные подыскивай, чтобы понравиться свахам. А может случиться, что одной из них нравится, когда ты молчишь, а другой, когда болтаешь. А вот что понравится невесте, — это уж совсем никому неизвестно. Как тут быть? По-моему, лучше всего отложить это дело.
Нязик-эдже не на шутку рассердилась.
— Ну, вот! Так я и знала! До каких же это пор мы будем откладывать? Ты что же, в самом деле холостяком решил остаться, что ли?
— Нет, зачем же холостяком! Сам подыщу себе девушку, да такую, чтобы и она мне понравилась и чтобы я ей понравился. А тогда приду к тебе и скажу: "Пойди, мать, и посватай за меня дочь такого-то". Ну, как, договорились? — улыбнулся Хошгельды, направляясь в дом.
— Если так, то договорились, — вздохнула Нязик-эдже.
Хошгельды позавтракал, попил чая и сразу же отправился в сады.
— Агроном идет! Хошгельды идет! — донеслось до него из-за деревьев.
Сегодня от каждой бригады было выделено по одному звену на рыхление почвы. Накануне агроном вместе со старым садоводом Нурберды-ага провел совещание в этих звеньях. А сейчас он переходил от одного виноградного куста к другому, внимательно проверяя работу. Семь звеньев рыхлили землю отлично, придраться не к чему. Но в восьмом эвене дела обстояли плохо. Тут был и Нурберды-ага, он старался что-то втолковать звеньевому, но тот заупрямился и не хотел слушать его.
— Сын мой, — говорил старый садовник, — ты же служишь общему делу. Ну кому, скажи, будет польза, если ты. кое-как вскопаешь? Думаешь таким образом заработать побольше трудодней? Да мы не зачтем тебе такую работу. А для винограда и подавно никакой пользы не будет, так его только погубить можно. Попробуй-ка накормить курочку одним "цып, цып", — ведь не накормишь. А вот дай ей зернышко, она тебе яичко снесет.
— О чем спорите, товарищи, — спросил подошедший агроном.
— Да вот никак не могу им втолковать, что работать такими лопатами нельзя, — сказал раздосадованный Нурберды-ага.
— Да, это не лопата, а кепкир, чтобы плов мешать. Так дело не пойдет…
— Как умеем, так и работаем, — прервал агронома звеньевой.
— Вы бросьте эти разговоры, посмотрите лучше, как работают вон те два товарища из вашего звена. И лопаты у них хорошие, и трудятся они добросовестно. Вот что, Нурберды-ага, из всего звена только и можно одобрить их работу, а все, что сделано другими, — забраковать!
— Что же это выходит, мы впустую спины гнули? — побагровев, сказал звеньевой.
— Значит, впустую… Если завтра они явятся с этими вот лопатками, то, прошу тебя, Нурберды-ага, вообще не допускать их к работе. Дисциплину подтягивать надо, чтобы не распускался народ.
Каждый вечер бригадиры собирались в правлении колхоза, обсуждали проделанное за день и получали новое задание.
Так было и в этот раз. Когда разговор зашел о недостатках, слово взял бригадир пятой бригады Кюле Бергенов.
— Надо еще разобраться, что хорошо и что плохо, — начал он. — Не было у меня раньше никаких недостатков, а вот появился Хошгельды, и недостатки появились. Я выполняю приказания Покгена, может за это и преследует меня агроном? Сегодня, например, он выгнал из сада одно из моих звеньев, убирайтесь, мол, и больше не показывайтесь. А люди вышли землю рыхлить.
Секретарь партийной организации пока не вмешивался, он хотел узнать, что скажут по этому поводу остальные.
— Ты говоришь неправду… ты клевещешь… ты просто лжешь! — заволновался старый садовод Нурберды-ага. — Твои люди не взрыхляли землю, а царапали ее, понял! У них лопаты с ладонь. Такими много не сделаешь, это все равно что иголкой колодец копать!
— Значит, Хошгельды не одобрил плохую работу? — спросил Байрамов у Кюле и тут же сам добавил;. —Правильно сделал, агроном. Если еще раз обнаружим что-нибудь подобное, виновника вызовем на правление. Никому не позволим срывать наше общее дело! Тебе, Кюле, следовало бы хорошенько отчитать звеньевого, а ты вместо этого под его дутар пляшешь.
— Правильно, правильно! — послышалось со всех сторон.
Никто из выступивших бригадиров не поддержал ворчуна Кюле. После всех взял слово Хошгельды.
— Смешно, Кюле-ага, говорить о том, что я тебя преследую, — сказал он, — что я на тебя зол или собираюсь мстить тебе за что-нибудь! Все эти разговоры не для серьезных людей. Из пустых слов не сваришь плов. Колхоз требует от всех нас высокой дисциплины труда. А нравится тебе это или не нравится — другой разговор. Все мы обязаны честно работать, честно служить земле, тогда и она отблагодарит нас хорошим урожаем.
В то время, пока шло совещание бригадиров, возле правления собрались колхозники. Народ каждый вечер приходил сюда послушать радио, обсудить новости, потолковать о жизни. О чем только не говорилось на этих, никем не созываемых собраниях.
Одна тема быстро сменяла другую. Людей интересовало все — и вопросы политики, и жизнь в других краях и странах, и лучшие скакуны. Тут собрались люди разных возрастов, разных характеров, но всех их объединяло великое чувство любви к своей родине, к своему народу, к своему колхозу.
Сегодня, как и всегда после совещания, бригадир, секретарь парторганизации и агроном присоединились к собравшимся. Люди разместились тесным кружком. Только один седобородый Аллалы Пар, в огромном тельпеке на голове и в накинутом на плечи халате, сидел в сторонке. По внешнему облику он казался человеком серьезным и положительным. Но попробуй заговорить с ним, и сразу поймешь, что представляет собой твой седобородый собеседник. Чтобы раскусить его, и временя много не потребуется, дай бог успеть выпить одну пиалу чаю. Пожалуй, все самые отвратительные, самые гнилые ‘ пережитки прошлого нашли приют в сердце этого злобного старика.
Ходили слухи, что в юношеские годы Аллалы занимался контрабандой и даже грабежами на дорогах. Рассказывали, что в царское время он служил в текинском полку, где не раз попадался на воровстве. Он таскал ячмень из торб, когда кормил лошадей. Потом продавал этот ячмень на базаре, а на вырученные деньги пьянствовал, да еще офицеров угощал.
Аллалы постоянно присутствовал на всех собраниях колхозников и вмешивался во все разговоры, хотя в колхозе не состоял. Он давно жил в селении, — у него здесь была кибитка, — но часто выезжал на заработки в город, где, по его рассказам, у него жили родственники.