дочерью, как вещью. Все это пережитки давно минувших дней, и пора с ними кончать. Я, знаешь, как назвал бы фельетон? "Отцы и дети". Что ты на это скажешь?
— Это событие известно мне не хуже, чем тебе, — тихо ответил Аман.
— Откуда? — удивился Хошгельды. — Неужели Покген или Чары опередили меня.
— Я тебя опередил. Я сам участвовал в этом событии… Ты что с таким удивлением смотришь на меня, не догадываешься, что ли, или делаешь вид, что ничего не понимаешь?
— Неужели это ты был? — в свою очередь не поверив приятелю, спросил Хошгельды. — А я и не знал, что ты встречаешься с дочерью Кюле Бергенова. Зачем же ты удрал?
Аман допил чай, поставил на стол пиалу, вздохнул и, не поднимая головы, тихо промолвил:
— Я давно люблю Гозель. Я не мыслю жизни без нее…
И Аман рассказал, что девушка заболела, испуганная событиями той ночи.
— Я уже доктора Громову просил навестить ее. Через подруг записку послал. Ведь я даже не могу навестить свою любимую, отец не разрешает.
— Она, наверно, очень хорошая девушка, — заговорил Хошгельды, — только какая-то странная. Нельзя же в самом деле болеть от страха перед отцом, который так деспотично относится к своей семье. Она сама, конечно, недостаточно энергичный человек, даже, кажется, школу бросила. Боюсь, Аман, тебе будет трудно с ней.
Аман не дал Хошгельды договорить.
— Ты не прав, — уверенно заявил он, — совсем не прав, Любовь не дипломом определяется. Если я допущу, чтобы Гозель осталась в своей семье, тогда она действительно зачахнет и никогда, может быть, не станет образованным человеком. А если она будет со мной, жизнь ее сложится совсем иначе. Она и книжки начнет читать, и учиться будет, ведь ей захочется понимать все, что понимаю я, это естественно для двух любящих людей. Ты знаешь, — вдруг оживился Аман, — а как хорошо она слушает стихи, она их понимает и любит! А ты, Хошгельды, прости меня, всегда немного перегибаешь палку. Ты же считаешь, что все обязательно должны кончать институты. Если моя Гозель останется ковровщицей, то это це значит, что ее век загублен. Любая профессия у нас почетна, только работай честно, добивайся новых успехов, добивайся высокого качества. А работает она очень хорошо, у нее прекрасный вкус, и она любит свое ремесло. Пусть только она будет со мной! Я сумею привить ей вкус к знаниям. Но сейчас, к сожалению, не в этом дело.
— А в чем? — спросил смущенный Хошгельды. Он понял, что был неправ и бестактен, когда уверял Амана, что тот не должен связывать свою судьбу с судьбой этой простой девушки. Аман умница, он правильно сказал, что Хошгельды перегибает палку.
Но Аман по-своему понял смущение приятеля.
— Ты, конечно, со мной не согласен, — почему-то зло сказал он, — да это и не могло быть иначе. Ты делаешь, вид, что не понимаешь в чем именно трудность моего положения. Не надо со мной хитрить, Хошгельды. Тебе это не к лицу. Скажи лучше честно, что ты тоже любишь Гозель и сам хочешь на ней жениться, — все больше раздражался Аман. — Мне она сама рассказывала, что за несколько дней до этого несчастного случая твоя матушка была у них и говорила с ее матерью. Мне известно также, что они достигли согласия. Ну, а Кюле, конечно, предпочтет тебя в зятья… Да и твое появление тогда у их дома тоже не случайно…
У Хошгельды даже лицо вытянулось. Бедный Аман! он просто с ума сошел от любви. И сожаление, и неловкость испытывал сейчас агроном.
— Вот ты, оказывается, о чем, — тихо проговорил он. — Мне и в голову не приходило, что у тебя могут зародиться такие подозрения. Неужели я должен оправдываться перед тобой! Ин-тересно получается! Когда твой будущий тесть налетел на меня в темноте, он заподозрил меня в том, что я устраиваю его дочери свидания с молодыми людьми. Он решил, что я охраняю ваш покой, а тебе почудилось, что я подстерегаю вас. Что же касается моей матери, то она вольна ходить, куда ей заблагорассудится.
Аман довольно долго молчал. Теперь настала его очередь смутиться. Он понял, насколько неосновательны были его подозрения. Зачем он затеял этот разговор, да еще в таком тоне! Как мог он не поверить своему честному и прямому другу? Как все это глупо и стыдно! Улыбка вдруг скользнула по его лицу, он посмотрел приятелю в глаза и сказал:
— Не будем больше об этом. Прости меня. Посоветуй лучше, как быть, как уговорить этого ворчуна не мешать нам…
— Я, честно говоря, боюсь тебе что-нибудь советовать. Кто поручится, что ты меня опять в чем-нибудь не заподозришь.
— Ну, пожалуйста, Хошгельды, забудь об этом. Я тебя, как друга, спрашиваю.
— Ладно! Уже забыл, — улыбнулся Хошгельды. — Я бы на твоем месте прямо пошел к Ворчуну и сказал бы ему о своих намерениях.
— Да с ним уже говорили, он и слышать не желает, а Гозель все-таки хочется без скандала уйти из дому.
— А если с Кюле поговорит Покген-ага и Чары, как ты думаешь, сумеют они его уговорить? — спросил агроном.
— Думаю, что никто не сумеет. Ведь ты же знаешь, как он упрям.
— Идите в загс, распишитесь и будьте счастливы. Вот тебе мой совет! — твердо сказал Хошгельды.
— Так мы и сделаем, — решил Аман. — На благоразумие Кюле рассчитывать не приходится. Прости меня, дорогой, что я оторвал тебя от работы и морочил тебе голову такими делами.
— Будь здоров, Аман. Пусть тебе сопутствует удача.
Дня через два правление решило отправить в пески Кюле Бергенова. Нужно было узнать, как там обстоят дела, не нуждаются ли в чем пастухи, кроме того, Чары-ага просил Кюле передать Дурды-чабану, чтобы он немедленно прибыл в аул.
Гозель воспользовалась отсутствием отца, расписалась с Аманом в загсе и переехала к мужу, в новый поселок. Видя, в каком состоянии любимая дочь, мать не препятствовала этому. Долго стояла она на пороге, провожая глазами свою Гозель и её жениха. По ее морщинистому лицу, не переставая, текли слезы. Эта добрая женщина, нарушив традиции отцов и дедов, благословила свою дочь на новую жизнь. Пусть гнев мужа обрушится на ее седую голову. Она покорно будет ждать своей участи.
Неделю спустя, в пасмурный, холодный день Хошгельды пришел в правление по вызову председателя. Покген-ага стоял, склонившись над столом Акмамеда, по левую руку от него сидел кладовщик.
— Проходи ко мне, дружок, я сейчас освобожусь, — проговорил председатель в ответ на приветствие агронома.
Покген уже давно вел разговор с кладовщиком, тот докладывал ему о расходе кормов за зимние месяцы.
— А сколько всего сена? Сколько грубых кормов? Сколько ячменя, — то и дело заглядывая в свою записную книжку, спрашивал башлык.
Перелистывая страницы довольно объемистой тетради, кладовщик называл цифры. Акмамед откладывал их на счетах, а Покген попросту загибал пальцы, что-то бормоча при этом.
— Так-так, — произнес в раздумье председатель, взглянув на счеты, — сходится. Хватит ли кормов до весны? — он вопрошающе поглядел на секретаря.
— Хватит, хватит, Покген, — не вечно же буранам свирепствовать, — успокаивал Акмамед башлыка. Он знал, как тревожится Покген за находившиеся в песках отары.
— Погоде доверять трудно, — бросил Покген и прошел в свой кабинет. — Хошгельды! — начал он прямо с порога. — Я и Чары завтра собираемся поехать в пески. Хотим проверить зимние пастбища и отары. Чары послал туда недавно Бергенова и поручил ему направить сюда Дурды-чабана. Да вот никто еще не показывался. Впрочем, если и появятся, мы все равно поедем, тем более что Чары хочет сам побеседовать с чабанами, почитать им газеты. Мы пробудем там не меньше недели, так что тебе придется понаблюдать здесь за всеми делами. И за башлыка, и за заместителя остаешься.
— Где Покген-ага? — послышался из первой комнаты чей-то голос, и сразу же в дверь кабинета просунулась голова в громадной папахе.
Это был Дурды-чабан. Сердитым казалось не только его запыленное лицо, даже развевающаяся борода пастуха тоже выражала гнев. Он вошел в кабинет со своей суковатой палкой в руках и, не дожидаясь ответа на свое приветствие, заговорил:
— Ты, Покген-ага, видно, считаешь нас верблюдами в намордниках, которых куда захочешь, туда и поведешь. — Он так громко говорил, будто находился у себя в песках, а не в правлении колхоза.
— Что случилось, Дурды-ага? — недоуменно спросил Покген. — Объясни, чем ты недоволен.
Но Дурды-чабан, казалось, не слышал вопроса Покгена. Он, видно, еще по дороге, когда тащился на своем ишаке, обдумал все, что скажет башлыку, и теперь торопился это сделать.
— Ты просто опозорил нас, Покген. Раньше ты позволял негодяю Елли нас мучить. Этот жулик готов был от жадности собственные уши сожрать, да рот не доставал. А теперь ты прислал к нам человека, который ни черта не смыслит в нашем деле. А еще лезет со мной в споры, командует, указывает, где лучше устроить ночлег. Да я уже сорок с лишним лет чабан и за это, видно, от тебя такую благодарность получаю. Коли так, то на, возьми мой посох! — С этими словами старик бросил в угол свою суковатую палку.
Сразу смекнув, в чем дело, Хошгельды улыбнулся. А Покген пожалел, что поблизости нет Чары. Он бы, как всегда, быстро сумел уладить дело. Хошгельды поднял брошенную стариком палку и обратился к нему:
— Дурды-ага, вы говорите, что больше сорока лет были чабаном.
— Да, больше сорока… сорок два года, — грозно заявил старик.
Хошгельды так внимательно разглядывал палку, будто мог прочесть на ней всю долгую жизнь чабана.
— Всему на свете есть счет, — промолвил он. — Если вы, Дургы-ага, сорок два года были чабаном, то из них двадцать лет вы колхозный пастух, а двадцать два года были чабаном у бая. Так?
Дурды перевел свой сердитый взгляд на агронома и сказал:
— Нет, не так! Если уж взялся считать, то считай правильно. Я после баев четыре года в совхозе работал и каждый год премии получал, а как только организовались колхозы, я сразу же в колхоз записался, а премии всего две получил. Вот это правильный счет.
Хошгельды засмеялся.
— Хорошо, Дурды-ага, я буду считать правильно. Значит, восемнадцать лет вы пасли баранов у бая. А сколько вы получали в месяц за свои труды?