У подножия Мтацминды — страница 29 из 32

Глава I

Белые халаты и неожиданный союзник

Костомаров с его черной бородой и барской квартирой, напоминавшей Петербург времен империи, произвел на Смагина такое неприятное впечатление, что, уверенный в полном неуспехе дела, он даже не позвонил адвокату. Поэтому он был удивлен и обрадован неожиданным сообщением Варвары Вахтанговны, которую навещал каждый день, что она получила бумагу из министерства внутренних дел следующего содержания:

«Подсудимый Обиташвили Георгий Ираклиевич, ввиду серьезной болезни, переведен в городскую больницу».

— Как хорошо, что вы пришли, а я как раз собиралась послать за вами Нину. Она здесь, только вышла на минуту в лавку. Вот как удачно вышло, теперь мы все вместе к нему и пойдем.

Вошла Нина. Она слышала последние слова и, поздоровавшись со Смагиным, обратилась к матери:

— Так нас и пустят! Мама, пойми, что надо сначала выяснить, когда прием вообще и, в частности, можно ли посещать Гоги, ведь он же числится подсудимым.

— Что там выяснять? Пойдем и узнаем. Кроме того, матери никто не может запретить…

— Мама, не все же это понимают, — перебила ее Нина.

— Нет, это должны понимать все. Нина посмотрела на Смагина.

— Александр Александрович, объясните маме! — И тихо добавила: — Ведь волненье может повредить Гоги.

Но Варвара Вахтанговна все же услышала ее шепот.

— Нина! Я не глухая! Что ты там шепчешь, точно не можешь сказать об этом громко?

— Тихо и громко я скажу то же самое, — рассердилась Нина. — Такая нагрузка опасна для больного. Начнутся объяснения, слезы. Ведь и на здорового это может повлиять, а когда человек болен…

— Но, Нина, я даже подходить не буду. Саша, объясните ей, что я только посмотрю на него и сейчас же уйду.

С большим трудом Смагину и Нине удалось наконец уговорить Варвару Вахтанговну переждать несколько дней. В конце концов они выработали следующий план. Смагин позвонит по телефону в больницу, можно ли посетить Гоги. Нина идет домой, так как она должна кормить обедом своего Аркадия. А Варвара Вахтанговна займется изготовлением пирожков с мясом и яйцами, которые так любит Гоги.

Нина, взглянув на часы, вскрикнула, что она уже опаздывает, и убежала.

Варвара Вахтанговна обняла Смагина и сказала:

— Вы должны мне дать слово, что расскажете все, ничего не скрывая…

— Но я от вас ничего не скрывал! Помните, я даже не скрывал, что не надеялся на Костомарова.

— Я тоже не надеялась, а ведь это, вероятно, дело его рук. Кто же другой мог?

— А может быть, случайное совпадение?

Он чуть не добавил: «Раз Гоги опасно болен, то его могли и без вмешательства Костомарова отправить в больницу», но вовремя удержался.

…Через четверть часа все выяснилось. Сегодня прием в больнице уже закончился, а завтра можно прийти от часа до двух.

— Ну раз я не иду, то и вы можете подождать до завтра, — улыбнулась Варвара Вахтанговна. — Это даже к лучшему, наспех не приготовишь таких вкусных пирожков, которые любит Гоги.

Варвара Вахтанговна вдруг заволновалась: — Саша, а ведь мы не подумали о главном. А что же вы скажете Гоги, если он спросит — а он обязательно спросит! — почему я не пришла?

— Придется ему сказать, что мы вас не пустили, — улыбнулся Смагин.

Нет, уже скажите тогда, что я слегка прихворнула… Только не забудьте сказать «слегка», иначе он будет волноваться, а это ему вредно.

— Не беспокойтесь, Варвара Вахтанговна, все сделаю, как это требуется.

— Да, еще, чтобы не забыть. Завтра вы придете ко мне не позже одиннадцати часов утра. Мы с вами не спеша выпьем чай, пирожки будут уже готовы, Я вам скажу, что надо передать на словах Гоги, вы навестите его, отнесете гостинцы и из больницы прямо ко мне, чтобы рассказать обо всем самым подробным образом…

Больница была обыкновенной, ничем не отличающейся от других больниц, но своим обостренным чувством Смагин все воспринимал по–иному.

Процедура оформления пропусков и выдача белых, не первой свежести халатов чем–то напоминала таможенный досмотр, хотя ни у кого из посетителей не было никакого багажа, за исключением небольших бумажных свертков, в которых угадывались яблоки или продолговатые пачки печенья.

Смагин держал в руке плитку купленного по дороге шоколада и мешок с домашними пирожками Варвары Вахтанговны.

Молодая сиделка в белом халате, узнав, к кому он пришел, приветливо ему улыбнулась и, как показалось Смагину, слегка покраснела. На площадке лестницы второго этажа она приостановилась.

— Вы родственник Гоги Обиташвили? Смагин улыбнулся:

— Почти. Я друг его семьи.

Смагин не мог не обратить внимания на то, как по ее лицу проскользнула тень.

— У него чудесная мать и очень приветливая сестра. Лицо сиделки прояснилось.

— Раз вы друг его семьи, то я хочу предупредить вас, что Гоги лишь недавно оправился от тяжелой болезни, и малейшее волнение…

— Не беспокойтесь, — перебил ее Смагин, — я постараюсь… Простите, как вас величать?

— Меня зовут Нателлой.

— Какое красивое имя! Нателла засмеялась.

— Представьте себе, что Гоги сказал мне то же самое. Как я… как мы все, — после небольшой паузы добавила она, — волновались, пока доктор не сказал нам, что опасность миновала! А теперь пойдемте, я покажу вам, где он лежит.

Она довела Смагина до дверей палаты и глазами указала на койку с правой стороны, вторую от окна. Увидя еще издали бледное, осунувшееся лицо Гоги, на котором лихорадочно сверкали большие черные глаза, Смагин почувствовал легкое головокружение. Когда же он дотронулся до ставшей почти прозрачной руки больного, в душе его поднялась ярость против тех, кто довел Гоги до такого состояния.

Смагин сразу понял, что болезнь Гоги перешла ту грань, за которой рушится надежда на медицину и рождается надежда на чудо. Но он взял себя в руки и с деланной бодростью проговорил:

— Вид у тебя усталый, но… хороший.

К великому удивлению Смагина, Гоги воспринял его слова с полной серьезностью.

— Вы знаете, Александр Александрович, я действительно чувствую все время усталость, хотя ничего не делаю, даже не читаю.

— Ну, значит, это от безделья, — натянуто улыбнулся Смагин, поняв, что Гоги, к счастью, не имеет ни малейшего представления об угрожающей ему опасности.

— Это прислала Варвара Вахтанговна, — без малейшей связи с предыдущим проговорил Смагин и положил на столик мешок с пирожками. — А это от меня, — добавил он, кладя рядом плитку шоколада.

— Ну, для чего это баловство, — слабо улыбнулся Гоги, — ведь я же не маленький… Ах, бедная мама! — Он тяжело вздохнул. — Нина мне прислала записку, что маме нездоровится и чтобы я ее эти дни не ждал…

— Да, да, — быстро заговорил Смагин, — ничего серьезного, обыкновенная простуда. Но мы взяли в руки власть и на семейном совете решили…

— Понимаю, понимаю… Так, значит, вы взяли в руки власть? — улыбаясь, переспросил Гоги.

Смагин ответил ему многозначительной улыбкой н с горячностью добавил:

— Гоги! И ты должен взять себя в руки! Ведь сила воли много значит… Мы хотим, чтобы ты скорее окреп по–настоящему.

— Да я уже окреп, — не совсем уверенно проговорил Гоги, пытаясь посильнее пожать своей исхудавшей рукой руку Смагина.

Смагин опустил глаза.

— Вы мне ничего не сказали о главном, — продолжал Гоги. — Ведь я оторван от всего мира.

Смагин оглядел соседние койки. Один больной крепко спал, другой лежал с закрытыми глазами и стонал. Третий оживленно разговаривал с посетительницей.

— Гоги, будь спокоен, — сказал Смагин, — все идет хорошо. Понимаешь, сейчас вопрос только во времени…

Легкий румянец выступил на бледных щеках Гоги.

— Вы это говорите не только для того, чтобы ободрить меня?

— Нет, Гоги, такими вещами не шутят. Я говорю сущую правду. Что касается бодрости духа, то я уверен, что ты…

— Буду победителем! — закончил за него Гоги.

— Вот именно, — засмеялся Смагин. — А чтобы ты был действительно победителем, я ухожу, ибо не хочу тебя утомлять своими разговорами.

— Да что вы! — запротестовал Гоги. — Наоборот, я…

— Нет, Гоги, тебе пока нельзя волноваться.

— Ну ладно, покоряюсь воле члена семейного совета, — улыбнулся Гоги и протянул ему руку. Смагин опять почувствовал боль.

— Но в следующий раз, — добавил Гоги, — если маме станет хоть немного лучше, приведите ее с собой, дорогой Александр Александрович. Хорошо?

— Разумеется. Мы придем вместе.

Смагин не помнил, как он вышел из палаты, как спустился вниз, как снимал с себя халат. Он опомнился только тогда, когда услышал чей–то мягкий голос, обращенный к нему. Он оглянулся. Перед ним в белоснежном халате стоял один из работников этой больницы, видимо врач.

— Можно вас на минуту? — спросил доктор и, взяв под руку Смагина, провел его в кабинет.

— Обиташвили не безнадежен. Это я вам говорю не только как главный врач, но как человек, имеющий опыт. Если вы добьетесь… если вы сумеете выкроить один месяц домашнего ухода, и не в Тифлисе, а где–нибудь… ну хотя бы в Боржоми, то я ручаюсь, что Георгий дождется лучших времен.

Глава II

Неожиданное выздоровление и еще более неожиданная любовь

Смагину при помощи Елизаветы Несторовны Джамираджиби удалось получить свидетельство о болезни Гоги, подписанное доктором Асатиани. Немного позже Домбадзе вручил ему разрешение министерства внутренних дел взять Георгия Обиташвили на поруки матери для лечения. Когда Смагин приехал в больницу, чтобы взять Гоги, главный врач Куридзе отозвал его в сторону и спросил:

— Где вы решили поместить больного?

— Как вы советовали, — ответил Смагин, — в Боржоми или в его окрестностях.

— Кто с ним поедет?

— Его мать.

— А у них или у вас есть знакомые в этих местах?

— Никого.

— Видите ли, я рекомендовал больному не столько климатическое лечение, сколько полный отдых в домашних условиях. Поэтому вот что я предлагаю, — пусть они поедут ко мне в Гурию.

— К вам? — удивился Смагин.

— Да, ко мне. Туда как раз завтра выезжают моя жена и дочь. Место хорошее, тихое, у нас удобный дом, большой сад, Георгий там быстро поправится. Приезжайте и вы.

— Я не знаю, как вас благодарить, доктор. Сегодня же поговорю с его матерью. Думаю, что она примет с большой радостью ваше предложение. А я приеду позже.

— Вы будете их провожать на вокзал?

— Да, конечно.

— В таком случае вот вам мой адрес, приезжайте все вместе прямо к нам на Плехановский, и от нас поедем на вокзал. Билеты возьмите до Самтреди, а оттуда на лошадях до нашего селения не так далеко…

Таким образом неожиданно разрешился вопрос о поездке, Гоги.

Смагин не мог поехать вместе с ними, так как у него было заранее назначено несколько лекций. Он навестил их только через месяц.

Приехав в Самтреди в 11 часов утра, еще из окна вагона он увидел на перроне Гоги, около которого стояла миловидная девушка. Когда Смагин вышел из вагона, они подбежали к нему, радостно улыбаясь.

Гоги не успел еще познакомить его со своей спутницей, как она обняла и поцеловала Смагина, как будто знала его с детства.

— Это Мзия, дочь Теймураза Арчиловича Куридзе, — сказал Гоги. — Она у нас особенная…

— Это у кого это «у нас»? — шутливо переспросила его Мзия, делая попытку взять из рук Смагина маленький чемодан.

— Ни за что, — запротестовал Смагин, — ведь я пока еще не дедушка…

— Все равно вы гость, и вы с дороги. Гоги тоже взялся за ручку чемодана.

— Этого еще недоставало, — рассердился Смагин.

— Да я уже поправился, Александр Александрович!

— Все равно, — заупрямился Смагин.

К ним подошел молодой парень в гурийской шапочке.

— Ну, вот и наш Бичико, — радостно воскликнула Мзия, — он–то уж не позволит вам ломать наши обычаи… Скорее едем. Варвара Вахтанговна с таким трудом отпустила Гоги. Она будет волноваться.

Бичико выхватил из рук Смагина чемодан, и все направились к фаэтону.

Вскоре они уже мчались по извилистой горной дороге, весело болтая и смеясь. Бичико высвистывал какие–то арии и ожесточенно щелкал кнутом.

Отдельные картины — то какое–нибудь дерево, то изумрудно–зеленая лужайка, на которой шумная ватага молодежи располагалась на отдых, — переносили Смагина в далекое детство, казалось, что когда–то, давным–давно, он уже видел их. У него сейчас было такое ощущение, будто он едет на пикник.

Смагин не узнавал Гоги и изумлялся, как мог преобразиться человек за один месяц. Мзия оказалась необыкновенной девушкой. Она не блистала красотой, но от нее исходило обаяние, которое с первой секунды встречи располагало к ней и влекло. Гоги не сводил с нее глаз, хотя все время старался сделать вид, что не обращает на нее внимания. Это очень забавляло Смагина.

Когда они проезжали мимо широко разлившегося Риони, с горы казалось, что перед ними сверкает море.

— Вы в этих местах в первый фаз? — спросила его Мзия.

— К сожалению, да.

— Почему «к сожалению»? Скорее — к счастью, потому что нет большего счастья, чем видеть впервые новые места, особенно те, которые вы можете встретить только в Гурии.

— А для меня высшее счастье — видеть новых людей, — сказал Гоги.

— Ну, смотря каких, — засмеялась Мзия.

— Таких, которые мне нравятся, — с лукавой улыбкой произнес Гоги.

Смагин смотрел на деревья, усыпанные золотыми листьями, на отвесные скалы, на вьющуюся лентой дорогу, и ему казалось, что он не едет, а плывет среди разорванных облаков, сквозь которые ему протягивали свои ветви гигантские деревья, корнями уходящие в недра неподвижных гор.

Около покосившегося деревянного моста работали крестьяне, заменяя подгнившие бревна новыми.

Глубокий старик, не принимавший участия в работе, стоял в стороне, опираясь на суковатую палку. Слезящимися глазами он внимательно окинул проезжавший мимо фаэтон.

— А когда же Чохатаури? — спросил Смагин у Гоги.

— Да мы уже подъезжаем, вот за этим поворотом, — ответил тот, — а там рукой подать до нашего… то есть до этого самого селения, в котором мы гостим.

— Разве оно не ваше? — тихо проговорила Мзия. Гоги покраснел. Смагин сделал вид, что не слышал слов Мзии.

В Чохатаури передохнули, после чего свернули на другую, более узкую дорогу и минут через двадцать приехали в селение. У калитки дома их уже ждала Варвара Вахтанговна. Она обняла Смагина. Не успел он опомниться, как к ним подбежала Мзия:

— Мама требует, чтобы вы сейчас же шли обедать.

— Мзия была бы замечательной переводчицей, — засмеялась Ольга Соломоновна, выходя вслед за дочерью и здороваясь со Смагиным. — Я сказала «прошу», а она перевела «требую».

Обед прошел оживленно. Ольга Соломоновна была прекрасной хозяйкой, обладавшей к тому же большим тактом, сказывавшимся в искусстве угощать гостей. Ей было около пятидесяти, но выглядела она гораздо моложе. Лицо ее освещала приятная, добрая улыбка, в которой иногда проскальзывала грусть.

Гоги и Мзия шутя пикировались, Варвара Вахтанговна была явно чем–то озабочена. Смагин заметил это еще у калитки.

После обеда она сейчас же попросила Смагина к себе.

Когда он зашел в ее комнату, ему показалось, что он снова в Тифлисе, на Судебной улице, в знакомой квартире Обиташвили. Не хватало только огромного старинного шкафа орехового дерева, разделявшего комнату на две части. Остальное все было такое же — и занавески, и коврик, и синяя керосинка. Создавалось впечатление, что все вещи, без которых не могла обходиться Варвара Вахтанговна, сами примчались сюда вслед за ней.

Заметив, что Смагин с любовью оглядывает все эти хорошо знакомые ему предметы, она улыбнулась. Перед ним снова была прежняя Варвара Вахтанговна, все ее тревоги отошли куда–то в сторону.

— А сейчас я заварю крепкий чай, — сказала она с той необыкновенной теплотой, которая еще раз напомнила Смагину тифлисские вечера на Судебной улице. — Я знаю, что вы с одинаковым удовольствие пьете чай и до и после обеда.

— Сегодня, после дороги, буду пить его с наслаждением.

— И с вареньем, — добавила Варвара Вахтанговна, — сама его варила здесь.

Они уселись за небольшой столик, около которого, как и в Тифлисе, на полу красовалась синяя керосинка. Лицо Варвары Вахтанговны снова затуманилось.

— Варвара Вахтанговна, что с вами? Вы чем–то встревожены?

— Ах, дорогой Саша, простите, что я вас так называю…

— Варвара Вахтанговна, родная, зовите меня так, мне это в тысячу раз приятнее.

— Я должна с вами поговорить, я так ждала вас… ведь с Гоги творится что–то неладное.

— Неладное? — переспросил Смагин.

— Ну конечно. Получилось, как это говорится, из огня да в полымя.

— Неужели вы имеете в виду…

— Вы уже догадались? — Разумеется.

— Но ведь это ужасно. Смагин был удивлен.

— Варвара Вахтанговна, может быть, мы говорим о разных предметах?

— Не думаю.

— В таком случае я не совсем вас понимаю. Ведь самое главное — это то, что Гоги поправился, и даже раньше того срока, о котором мы мечтали.

— Это, конечно, главное, но это уже в прошлом, а в настоящем главное другое. И это меня убивает. Он хочет… он мне говорил про Мзию. Но ведь это безумие! Он еще ребенок. В его годы жениться — это загубить жизнь. Другого слова не подыщешь. Саша, дорогой, только вы можете ему внушить, вы — единственный человек, которого он послушает. Он с вами считается, он вас уважает…

— Ах, Варвара Вахтанговна! В таких вопросах никто никогда никого не слушает.

— Нет, Саша, вы ошибаетесь. Он не может не послушаться разумного совета, особенно если совет исходит от вас.

Варвара Вахтанговна, дорогая, прежде всего успокойтесь, вы все это принимаете слишком близко к сердцу.

— Но ведь Гоги у меня один! Это мой единственный сын, не могу же я…

— Рано или поздно, но все сыновья женятся.

— Рано или поздно, но не чересчур рано.

Чувствуя, что Варвару Вахтанговну невозможно переубедить, Смагин решил подойти к вопросу с другой стороны.

— А как Мзия? — спросил он. — Без ума от него.

— Ольга Соломоновна этому сочувствует? Варвара Вахтанговна глубоко вздохнула:

— Вот этого я не знаю.

После небольшой паузы она добавила:

— Я считаю неудобным говорить с ней на эту тему… раз она хранит полное молчание.

— Знаете что, — неожиданно для самого себя предложил Смагин, — я поговорю…

Он хотел сказать «с Мзией», но удержался, подумав, что это может еще больше ее огорчить.

— С Ольгой Соломоновной? Смагин улыбнулся.

— Все равно с кем, лишь бы все выяснить. В комнату вбежал Гоги.

— Вот вы чем занимаетесь, чаек попиваете… Мама! Мы хотим похитить у тебя Александра Александровича и показать ему мост и крепость.

— Ах, Гоги, Александр Александрович видел столько мостов и крепостей!..

— Но такого моста и такой крепости он еще ни разу нигде не видел!

— Ну хорошо, — сдалась Варвара Вахтанговна, — только скорей возвращайтесь. Александр Александрович устал с дороги и, может быть, хочет отдохнуть.

— Нет, Варвара Вахтанговна, я с удовольствием пройдусь.

Гоги взял под руку Смагина, потом вдруг кинулся обратно, громко чмокнул Варвару Вахтангов ну в щеку и выбежал из комнаты, как школьник.

* * *

Мзия ждала их на веранде.

— Александр Александрович! Гоги не терпится показать вам наши достопримечательности.

— Не слушайте Мзию! Это ей не терпится. Она такая патриотка своих мест и считает, что лучше Гурии нет ничего на свете.

— А разве вы мне не говорили то же самое несколько дней тому назад?

— Я говорил это, чтобы доставить вам удовольствие!

— Вот и выдали себя! Теперь я не буду больше верить вам ни в чем!

— Если так будет продолжаться, — засмеялся Смагин, — то я увижу ваши достопримечательности при лунном свете… Может быть, это и более поэтично, но мне хотелось бы раньше увидеть их при свете дня.

На веранде появилась Ольга Соломоновна.

— Вы меня простите, — обратилась она к Смагину, — но мне на часок нужна будет Мзия.

— Мама! А я хотела…

— Знаю, знаю, показать крепость и мост. Но это сделает Гоги, а завтра с утра я предоставлю тебе полную свободу, и ты сможешь…

— Показать еще раз крепость и мост, — докончил за нее Гоги.

— Александр Александрович, — засмеялась Мзия, — будьте свидетелем, как меня здесь притесняют. Но зато завтра я буду освобождена от крепостной зависимости, и тогда…

— Завтра я предоставлю вам на целый день Александра Александровича, —лукаво улыбаясь, сказал Гоги.

Едва они вышли за калитку, как Гоги прошептал Смагину:

— Может быть, это и лучше, что Мзия не пошла с нами. Мне надо вам что–то сказать.

Смагин с облегчением вздохнул. Он сразу догадался, о чем будет говорить Гоги.

— Я считаю вас лучшим другом нашей семьи, — взволнованно продолжал Гоги, — и не хочу от вас скрывать: я полюбил Мзию. Это случилось так неожиданно…

— Как всякая любовь, — улыбнулся Смагин.

— Не знаю, как это случается у других, и, признаться, меня это меньше всего интересует. Я знаю одно, что я люблю и… знаю, что Мзия меня любит тоже.

Выпалив все это быстро и решительно, Гоги даже вздохнул. Было видно, что, несмотря на большое расположение к Смагину, ему было трудно решиться на разговор.

Смагин молчал.

— Может быть, я бы вам всего этого и не говорил: зачем говорить, когда и так все понятно? Но есть одно обстоятельство, для меня очень тяжелое. Вы знаете, как я люблю маму. Я неотесан, порою бываю груб, но люблю ее нежно и свято. И вот мама… против моей женитьбы. Если это будет так продолжаться, то мое выздоровление пойдет насмарку. У меня голова кружится, я не знаю, что мне делать. Вот если бы вы…

— Поговорил с Варварой Вахтанговной? — мягко докончил Смагин.

— Да, дорогой Александр Александрович! Если бы вы согласились. Мама, это для вас не секрет, любит вас… ну почти как меня, может быть, чуть–чуть меньше, и то только потому, что я ее единственный сын.

— Гоги, мне не трудно исполнить твою просьбу. Я поговорю с Варварой Вахтанговной, но для этого я должен знать, согласна ли Мзия.

— Но она же меня любит?

— Любить одно, а согласиться выйти замуж — другое.

— Она согласна, конечно, согласна.

— А Ольга Соломоновна?

— Она… она тоже согласна, но хочет, чтобы свадьба была отложена на год.

— Варвара Вахтанговна об этом знает?

— Нет. Я сам об этом узнал только сегодня, перед поездкой в Самтреди.

— Так почему же ты думаешь, что мама и теперь будет против, когда Ольга Соломоновна…

— Да маме все равно, согласна или нет Ольга Соломоновна, — перебил его Гоги. — Она сама не согласна — и баста!

— Что же она говорит?

— То, что говорят все матери. Что еще рано, что я еще ребенок и всякую подобную чепуху!

— Гоги!

— Не буду, не буду! Сам знаю, что про мать так нельзя говорить, но ведь чепуха, сказанная даже самым любимым человеком, не перестает быть чепухой!

— Не знаю, Гоги, способен ли ты спокойно меня выслушать.

— Конечно, способен. Как же иначе?

— Тогда слушай. Дело не в возрасте, а в скоропалительности и неожиданности. Для влюбленных это пустяк, а для родителей вопрос серьезный. Ты должен дать мне слово, что если Варвара Вахтанговна присоединится к мнению Ольги Соломоновны, то ты согласишься подождать год.

— Лишь бы мама согласилась, а там будет видно! — воскликнул Гоги.

— Не «будет видно», а уже видно, что ты — настоящая лиса!

— Пусть я буду лисой, — засмеялся Гоги, обнимая Смагина, — но вы в свою очередь должны мне дать слово, что никому не скажете, что я лиса.

За разговорами они не заметили, как прошли знаменитый мост возле крепости и шли теперь по дороге, проложенной среди девственного леса, по направлению к соседнему селению.

— Как же это я, — засуетился Гоги, — ничего вам не показал, ничего не объяснил… Вернемтесь, я вам все по порядку расскажу.

Смагин улыбнулся.

— Знаешь что, Гоги, ты возвращайся домой. Мзия, должно быть, соскучилась без тебя, а я уж как–нибудь сам разберусь в здешних достопримечательностях.

— Как же вы один разберетесь во всем? Вы здесь первый раз, а я уже целый месяц.

— То, чего я не пойму, ты мне объяснишь потом.

— Ну хорошо. Лису не обманешь. Я вижу, что вы хотите побродить в одиночестве, но найдете ли вы наш дом?

— Вон его крыша, я вижу отсюда.

— Только не вздумайте углубляться в лес.

— Там что, тигры?

— Нет, тиграми будем мы с Мзией, если вы не вернетесь домой через полчаса, — засмеялся Гоги и, махнув ему рукой, побежал к дому.

Смагин оглянулся и только сейчас почувствовал ту глубокую тишину, в которой находился. Деревья провожали его тихим шелестом ветвей. То здесь, то там на дорогу как бы наступали переплетавшиеся друг с другом их корни, напоминавшие гигантских змей.

Он дошел до старинного деревянного моста, по которому только что проходил с Гоги, и остановился.

Внизу неслись быстрые волны. Супсы. По левую сторону, у отлогих берегов, вода казалась серебристой, почти прозрачной. С правой стороны цвет ее приобретал оттенки изумруда. Здесь крутые берега вздымались вверх и были покрыты густым девственным лесом. В некоторых местах, напоминая балконы, выделялись острые, обросшие зеленоватым мхом скалы.

Недалеко за мостом река делала крутой изгиб, исчезая в лесистых горах, и напоминала небольшое продолговатое озеро.

Смагин медленно прошел мост и вышел на дорогу, загибавшуюся налево как бы для того, чтобы путник, пройдя шагов двести, мог любоваться общим видом моста и возвышавшейся над ним полуразвалившейся крепости, в древние времена верно служившей Грузии. И снова он вдруг почувствовал, что видит не в первый раз именно этот мост и эту крепость. Должно быть на них была похожа одна из картин, запомнившихся с детства.

Казалось, самый гениальный художник не мог придумать такой гармонии красок, форм и очертаний. Здесь было предельно естественное чувство меры, которое не могло не пленять даже самих неискушенных в искусстве людей, ибо в душе каждого человека заложена магическая тяга к прекрасному, и чем глубже и совершеннее эта красота, тем сильнее она действует на воображение.

Смагину вдруг захотелось подняться в горы. Он снова перешел мост и, выбрав узенькую тропинку, стал медленно подниматься. Пряный аромат осенних листьев приятно кружил голову. Приходилось иногда перепрыгивать через расщелины, цепляясь за ветки деревьев, или перебираться по камням через ручейки.

В этом девственном лесу казались такими далекими и ничтожными набитые праздной публикой нарядные кафе и шумные кабаре, министры и коммерсанты.

Заметив камень, до смешного напоминавший кресло, Смагин расположился на нем и задумался.

Снизу послышались громкие голоса. Смагин сразу пришел в себя, поднялся с камня и начал быстро спускаться по тропинке. Но спускаться было труднее, чем подниматься, и перед самым выходом на дорогу он поскользнулся и упал бы, если бы не оказался в объятиях хохочущего Гоги.

— Вы репетировали атаку крепости? — услышал он над самым ухом веселый голос Мзии.

— Я хотел удостовериться, можно ли ее реставрировать, — отшучивался Смагин.

— Александр Александрович, но разве можно так пугать людей? — укоризненно произнес Гоги. — Мы все так переволновались, а больше всех мама. Она и отрядила эту спасательную экспедицию.

— Гоги! — с напускной строгостью прервала его Мзия. — Не забывай, что опытному лектору твои лекции могут показаться смешными. Идемте лучше ужинать…

— Александр Александрович! Теперь вы должны за меня заступаться! — вскричал Гоги. — Мзия хочет меня поработить!

Начало уже смеркаться.

Они возвращались домой улыбающиеся и притихшие. В эту минуту каждый из них по–своему был счастлив.

Глава III

Прогулки и размышления. «Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв». Перемены в судьбе Гоги

Несколько дней подряд Смагин совершал долгие прогулки, во время которых им владел какой–то особенный, уверенный покой. Казалось, он начинает осознавать глубже все то, что до сих пор чувствовал только интуитивно. В Тифлисе было слишком много впечатлений, неожиданных встреч и событий. Все это смешивалось с недавно пережитыми волнениями, испытанными во время пребывания на территории, занятой Деникиным.

Здесь, в этой девственной тишине, среди гурийских гор и лесов, у него было столько свободного времени, что он невольно принимался подводить итоги недавнего прошлого. Он внутренне еще более укрепился в своих убеждениях, и если многого еще не мог объяснить, то твердо знал, что никакие силы не смогут заставить его свернуть с пути, на который он стал.

Смагин все яснее начинал понимать, что в мире происходят гораздо более глубокие изменения, чем это может показаться на первый взгляд. То, что происходило сейчас в России, было не только национальным явлением. Этого никак не могли уразуметь те, которые боролись с оружием в руках против большевиков. Этого не могли понять ни государственные деятели Запада, ни тем более оказавшиеся у власти меньшевики Грузии. Мыслящий человек не мог не заметить грандиозного сдвига в мировой истории. Но Смагин никак не мог понять психологии тех «мыслящих людей», составляющих ядро интеллигенции, которые хоть одну минуту могли колебаться перед выбором между старым и новым миром.

Единственное объяснение, которое он мог допустить, было слишком парадоксально, но оно тем не менее возникло у него. По–видимому, даже самые гениальные писатели не в силах воздействовать на своих читателей, если в последних нет хотя бы ничтожной крупицы их гения. Гиганты мысли вызывают искреннее восхищение, с годами переходящее в машинальное преклонение, но тот внутренний огонь, который создал их произведения, большинство людей уже не согревает, он только восхищает и ослепляет. И только те, в чью кровь и плоть вошло, проникло это пламя, потому что его искры тлели в них самих, не только понимают, но и действуют так, как действовали бы вдохновившие их гении, если бы они оказались в таких же обстоятельствах.

Смагин думал, что это так, но у него не было полной уверенности, что он не ошибается. Во всяком случае, свое отношение к происходившим событиям он мог бы выразить самыми простыми словами: в старом мире человеку предоставлялось умирать, в новом — предоставляется жить.

Детство и юность Смагин провел в старом мире, молодость свою он хотел посвятить построению нового мира.

К тем, которые не поняли правды нового мира, он применил бы слова тысячелетней давности: «Ты носишь имя, будто жив, но ты мертв».

Смагин исполнил обещание, данное Гоги, и поговорил с Варварой Вахтанговной. Трудно было ей примириться с мыслью о женитьбе Гоги, но она наконец согласилась, присоединившись к мнению Ольги Соломоновны, что свадьба должна состояться не раньше, чем через год. Варвара Вахтанговна унаследовала от прошлых времен убеждение, что молодые должны присмотреться друг к другу, чтобы потом не раскаиваться в принятом наспех решении. Вероятно, этим же соображением руководствовались и супруги Куридзе.

Гоги сначала очень обрадовался, так как ему почему–то казалось, что Варвара Вахтанговна никогда не согласится на его брак с Мзией, но вскоре он начал жаловаться Смагину, что ждать целый год не входит в его расчеты. Мзия относилась к этой отсрочке более разумно. По крайней мере по ее поведению не было заметно, чтобы она была очень расстроена.

Так как здоровье Гоги восстановилось полностью, Варвара Вахтанговна начала собираться домой; как ни просила Ольга Соломоновна погостить у них еще некоторое время, Варвара Вахтанговна назначила день отъезда. С нею ехали Гоги и Смагин.

Накануне неожиданно приехал доктор Куридзе и привез радостную новость. В больницу пришла бумага из министерства, что за недостаточностью улик обвинение против Георгия Обиташвили прекращено.

Гоги, против ожидания Смагина, был скорее смущен, чем обрадован. Однако радость всех была так заразительна, что его смущение постепенно растаяло. Он признался Смагину, что эта «милость» правительства, которое он ненавидел, ему противна. Тогда Смагин объяснил ему разницу между помилованием и прекращением судебного следствия за недостаточностью улик.

Так как Теймураз Арчилович получил двухнедельный отпуск, было решено, что семья Куридзе пробудет здесь это время, а потом поедет на зиму в Тифлис. На другой день все было готово к отъезду. Теймураз Арчилович при прощании со Смагиным задержал его руку в своей.

— А помните, как вы пришли впервые в нашу больницу? Сознайтесь, небось вас многое удивило тогда?

— В первую минуту я, конечно, удивился, но вскоре понял, в чем дело… И почему секретарь министра потребовал подписи более благонадежного врача.

— Для меня было бы оскорбительным, если бы я пользовался их доверием! Они меня только терпят, как, впрочем, терплю их и я до поры до времени.

— Мне кажется, что нам не так–то уж долго придется их терпеть.

На веранде появились Гоги и Мзия, одетые по–дорожному. Мзия собралась провожать отъезжающих до Самтреди. Бичико был занят перетаскиванием чемоданов в уже запряженный фаэтон.

— Ну, молодежь, смотрите не увлекайтесь и не мозольте глаза нашему, с позволения сказать, правительству! — с шутливой напыщенностью произнес Куридзе.

Бичико уже усаживался поудобнее на козлах. Варвара Вахтанговна целовалась с Ольгой Соломоновной. Смагин кинул прощальный взгляд на уютный сельский домик, плотно окруженный ветвями деревьев, с которых осыпалась последняя листва, и подумал с умиротворенной грустью, что перевернулась еще одна страница его жизни.

Глава IV

Возвращение в Тифлис. Бакинское письмо. Снова Везников

По возвращении в Тифлис Смагин нашел на своем письменном столе два письма. Одно было из Баку, куда его приглашали прочесть несколько лекций об искусстве Советской России, другое — от Везникова, приглашавшего зайти на чашку чая.

Бакинское письмо он отложил в сторону, а везниковское порвал и выбросил в корзину.

Немного отдохнув после поездки, Смагин вышел прогуляться. Пройдя Оперный театр, приостановился. Его поразил неимоверный шум, заглушавший все звуки уличного движения. Это был оглушительный щебет птиц, возвратившихся из своих ежедневных загородных полетов в поисках пищи.

Или это был какой–то особенный день, или прежде Смагин не обращал внимания на эти полчища птиц, но сейчас он почувствовал, что сам как бы растворяется в этом немолчном гомоне. Птицами были усеяны деревья, подоконники, крыши домов и телеграфные провода.

И вдруг рядом с ним, как фальшивая нота в стройном оркестре, прозвучал голос точно выросшего из–под земли Везникова:

— Ба–ба–ба! Где вы пропадали? Получили мое письмо? Ведь сегодня вечером я вас жду, есть верное дело. Когда вы едете в Баку?

— В Баку? — изумленно переспросил Смагин.

— Вы же получили приглашение поделиться вашими воспоминаниями о советском рае?

— Везников, это становится скучно.

— Ей–богу, вы лишены чувства юмора. Ведь я же искренне радуюсь вашим успехам.

— Какой же это успех? И потом я еще не решил, поеду в Баку или нет.

— Нет, поедете, потому что за это вам заплатят.

— Неужели вам не надоело повторяться? Лучше скажите, как вы узнали; что я получил приглашение.

— Что за наивные вопросы! Ведь мы живем в демократическом государстве, в котором никто не скрывает своих намерений. Мне сказал об этом Абуладзе, а он прочел в газете… Ведь у нас свободная пресса!

— Что же было там написано?

— Что пишется в таких случаях: «Известный лектор, снискавший печальную известность своей пробольшевистской ориентацией, получил приглашение поделиться воспоминаниями о советском рае… Скатертью дорога!» Видите, я запомнил почти наизусть эту заметку. А слова о советском рае — это плагиат, а не собственное мое остроумие… Но все это чепуха. Плюньте на них с высокого дерева. У меня к вам настоящее дело. Вы будете у меня сегодня?

— Нет.

— В таком случае да благословит нас аллах, поговорим у этого мавританского оазиса. — И Везников показал рукой на Оперный театр, выстроенный в мавританском стиле.

— Простите, Везников, но нам не о чем говорить.

— Вот чудак! Не обольщайтесь, лекция даст вам гроши, а я предлагаю вам заработать по–настоящему на этой поездке.

— Зарабатывайте сами!

— Открыл Америку! Если бы я мог сейчас выехать в Баку, я бы не стал с вами делиться заработком.

— Вам не приходило в голову, что подобные предложения оскорбительны? — сухо произнес Смагин.

— Снимите повязку с глаз, не то расшибете лоб. Я вам протягиваю руку, чтобы помочь, а вы… Что за чудовищная гордыня, что за сектантское упрямство!

— Простите, мне некогда, — резко сказал Смагин и быстро отошел от Везникова.

Тот без всякой церемонии догнал Смагина и ехидно прошипел:

— Вы против нетрудовых доходов? Да? Все вы лицемеры и фарисеи! Ну ладно, желаю вам успеха в вашей бакинской авантюре. Только не забывайте, что фанатиков там куда больше, чем в богоспасаемой Грузии. Когда будете проходить мимо азиатских заборов, смотрите в оба, чтобы какой–нибудь шальной камень не проломил вам голову!..

Глaва V

бакинское утро. временное пристанище. «француз»

Смагин перешел на другую сторону проспекта Руставели и по Крузенштернской поднялся на Судебную.

Варвара Вахтанговна обрадовалась ему, как будто не видела целую вечность. Гоги, словно маленький мальчик, начал прыгать вокруг, вырывая из рук шляпу и неуклюже помогая снять пальто.

На синей керосинке, занявшей свое старое место на полу и ничуть не потускневшей от своего путешествия в Гурию, — ему показалось, что она даже помолодела и похорошела, — кипел знакомый чайник.

Смагин рассказал про свою встречу с Везниковым. Гоги хохотал до упаду, а Варвара Вахтанговна возмущалась наглостью Везникова и все время повторяла: «Какая скотина! Какая скотина!»

— Мама, не обижай скотины! — среди взрывов хохота выкрикивал Гоги.

Когда Гоги наконец затих, Смагин рассказал о приглашении в Баку.

Гоги был в восторге.

— Как я рад за Александра Александровича! Мама, милая, отпусти меня, я тоже поеду.

— Да ты спроси сначала у Александра Александровича, возьмет ли он тебя с собой.

— Но почему же ему не взять? — вскричал Гоги. — Ведь правда? — обратился он к Смагину.

— Мне будет веселее ехать.

— Вот видишь, мама!

— Ну что за непоседа, — с напускной суровостью сказала Варвара Вахтанговна. — Сегодня только сошел с поезда и уже опять хочет трястись в вагоне.

— Мама! Я никогда не видел Баку. Это так интересно!

— В самом деле, почему бы ему не поехать? — сказал Смагин. — Поездка займет самое большее десять дней. Семья Куридзе раньше чем через две недели не вернется в Тифлис, так что Гоги свободен.

— А обо мне вы не подумали? — улыбнулась Варвара Вахтанговна. — Что я буду скучать?

— Ах, мама, ведь мы тоже будем скучать без тебя, но все же как было бы хорошо повидать новые места, послушать, как Александр Александрович будет выступать в новой аудитории…

— Конечно, это будет хорошо, — подтвердил Смагин.

— Ну, я вижу, все вы в заговоре. Бог с вами, поезжайте. Только, Саша, будьте осторожны, эти мусаватисты такие бандиты…

— Мама, наши меньшевики не лучше.

— Ладно, ладно. Сбегай лучше за хлебом. Обед я приготовила.

Варвара Вахтанговна не отпустила Смагина и заставила пообедать вместе с ними.

Во время обеда они обсудили план поездки в Баку и решили, что выехать надо с таким расчетом, чтобы обязательно вернуться до возвращения семьи Куридзе из Гурии.

Было ровно девять часов утра, когда поезд подошел к перрону бакинского вокзала.

Смагина и Гоги встретил заведующий клубом нефтяников Вершадский. Он проводил их на Сабунчинскую улицу, в квартиру своих знакомых, в которой им была отведена комната, и, извинившись, что ему надо спешить в клуб, сейчас же оставил их.

Едва они успели расположиться, как раздался стук в дверь. Дверь распахнулась, и в комнату влетел молодой человек лет двадцати пяти.

Он быстро подошел к Смагину, бесцеремонно рассматривая его своими острыми зеленовато–серыми глазами. На губах его блуждала улыбка.

Это вторжение постороннего было настолько неожиданным, что в первую минуту Смагин растерялся. Гоги стоял в стороне, раздраженно наблюдая за вошедшим.

— Очень приятно познакомиться, — произнес молодой человек, слегка и, по–видимому, умышленно картавя. — Я много о вас слышал. Хоть вы наконец встряхнете наше болото. Здесь такая скука! Простите, что я забыл вам представиться: поэт де Румье. Не удивляйтесь. Я русский с ног до головы и только ношу французскую фамилию. По семейным преданиям, мой прадед бежал от гильотины и, из благодарности к приютившей его матушке России, вступил в ряды ее доблестных воинов… Впрочем, это не относится к делу. Я пришел к вам с предложением. В связи с вашим приездом в Баку мы наметили устройство грандиозного поэзовечера при вашем благосклонном участии…

— Кто это «мы»? — спросил Смагин.

— Русские поэты, находящиеся здесь, или застрявшие здесь, или бежавшие сюда из отечества, объятого пожаром.

— Но я не пишу стихов.

— От вас никто их и не требует. Вы прочтете очерк об искусстве Советской России. Эта тема гарантирует полный сбор.

— Я выступаю здесь в клубе нефтяников, и…

— Знаю, знаю, — перебил его де Румье, — потому–то я и ворвался к вам в первую же минуту вашего приезда. Я живу рядом, в этой же квартире. Должен вас предупредить, что клуб нефтяников едва сводит концы с концами. От него вы получите одни рожки да ножки.

— Но вы же сами сказали, что тема лекции гарантирует полный сбор! — вмещался в разговор Гоги.

Де Румье кинул на него уничтожающий взгляд.

— Бросьте кусаться, юноша. Для чего нам ссориться? Жизнь так прекрасна. Из нее можно выжать столько удовольствий. Но для этого нужны деньги! Не морщитесь, они нужны всем, и больше всего вам, как юнцу. Если без денег жить нигде невозможно, то в Баку жить без них немыслимо. Мне все равно, кто вы — беглый каторжник, администратор или родственник нашего уважаемого лектора, но у нас общие интересы потому, что мы оба молоды. Мы должны выжать из Баку как можно больше денег. По рукам, юный рыцарь?!

Гоги хмуро молчал.

— Боюсь, что вы даром потратили время, — сказал довольно резко Смагин. — Договоренности с клубом нефтяников я не нарушу. Это во–первых. А во–вторых, должен вас разочаровать. Я приехал сюда не выжимать деньги, а прочесть две–три лекции и вернуться в Тифлис, поскольку дорога в Москву пока отрезана.

Де Румье, словно клоун, внезапно сбросивший свой шутовской наряд, опустился в первое подвернувшееся кресло и повесил голову.

— Вот так всегда бывает с искренними людьми. Я говорил то, что думал, а мир устроен так, что надо вилять, фальшивить, притворяться… Вас испугала моя откровенность? Но ведь я сказал вам, что я — поэт.

А вы даже не попросили меня прочесть хотя бы одно стихотворение. Быть может, тогда вы поняли бы меня.

Смагин взглянул на его фигуру. От недавней развязности поэта не осталось и следа.

— Знаете что, — сказал он мягче, — вы сами во всем виноваты. Ворвались к нам, как бомба, и разорвались, как бомба…

— Знаю, знаю, — перебил его де Румье; лицо его приняло детски–простодушное выражение. — Я столько раз ругал себя за это, но ничего не могу с собой поделать. Ведь я один как перст на божьем свете. Родных я потерял давно, а существовать, вернее, жить, потому что не довольствуюсь одним существованием, должен. А жить сейчас очень трудно, — надо не прокладывать себе дорогу, а проламывать… Ну, к черту сантименты! — вскричал он, вскакивая с кресла. — Что будет, то будет! А все же, — добавил он после небольшой паузы, — можно сделать и так: вы не нарушите договоренности с клубом и выступите, а потом мы сможем устроить совместный вечер.

— Вот с этого бы и начали, — улыбнулся Гоги.

— Ты прав, юнец! За мной бутылка вина. А сейчас, надоел я вам или нет, хочу показать вам бакинскую биржу, базар и крепость… Это — три кита, на которых держится Баку.

Глава VI

Золото, бумажные деньги и Девичья башня

Они проходили мимо рядов менял, сидевших около своих холщовых мешков, полных бумажными деньгами всех существовавших тогда государств. У де Румье разбегались глаза. У золотого ряда, где разменивались на бумажные деньги золотые монеты, он впал в болезненную экзальтацию. Ноздри его раздувались, дыхание стало порывистым, щеки матово–бледными, зеленовато–серые глаза заблестели.

— Недели три тому назад, — заговорил он сдавленным голосом, — я был близок к заветной цели. Продавался один нефтяной участок. Ведь теперь никто не знает, что будет завтра, и это порождает бешеную игру страстей, которая одних возносит к небу, а других ввергает в ад. Я имел возможность приобрести этот участок, но побоялся, забыв про истину: кто не рискует, тот не выигрывает.

…На одной из улиц к Смагину подошел пожилой человек в очках, отрекомендовавшись сотрудником газеты «Бакинские новости» Ледницким.

— Господин Смагин, разрешите мне задать вам несколько вопросов.

— Но мы идем осматривать крепость, — сказал де Румье с таким видом, как будто вопрос был обращен к нему.

— Тем лучше, — ответил Ледницкий, — я буду вас сопровождать и, как старый бакинец, смогу быть полезным.

— Ну что же, — ответил Смагин, чувствуя что от него все равно не отвяжешься, — пойдемте с нами.

— Я так и знал! — воскликнул де Румье.

— Что именно? — спросил его Гоги.

— То, что если Смагин не осмотрит сегодня крепость, завтра он не найдет ни одной свободной минуты.

…Смагина удивило, что крепость находилась в самом центре города. Они прошли в нее через старинные ворота с площади. Сначала Смагин не видел в ней ничего особенного, но когда они прошли в глубину маленьких, узеньких, пересекавших друг друга улочек, то поднимающихся вверх, то спускающихся вниз, с домами, окаймленными узорчатыми балконами, почти соприкасающимися с противоположными, он почувствовал дыхание древности. Его взволновала легенда, связанная с Девичьей башней, с вершены которой семь или восемь столетий тому назад бросилась в море дочь шаха, предпочтя смерть бесчестью. Но удивительнее всего было то, что море, как бы унося свою жертву подальше от места, где она пережила минуты отчаяния, отошло далеко в сторону и, не довольствуясь этим, продолжало медленно, но неуклонно отходить все дальше, оставив недвижные камни башни на пожертвованной ей суше, за эти столетия застроившейся каменными домами и стенами, которые стали как бы надгробными памятниками погибшей царевне, Ледницкий нашел наконец время для первого вопроса.

— Как вы находите, — обратился он к Смагину, — выиграла ли Москва оттого, что Совнарком вернул ей державные права?

— На этот вопрос, — засмеялся Смагин, — может ответить только Москва.

— Но вы, как представитель Москвы, можете ответить за нее?

— Тогда Москва назовет меня самозванцем, ибо я не являюсь представителем Москвы.

— Я разумею неофициальное представительство.

— Значит, вас интересует мнение рядового москвича?

— Нет, наша газета мелочей не любит. Ей нужны острые вопросы и громкие ответы.

— А я не люблю балагана.

— Вот это подходит для газеты… Я так и записываю: «На этот вопрос пусть ответит сама Москва. Я не люблю балагана…»

— Если вы будете продолжать в том же духе, то я перестану вам отвечать.

— Раз вы протестуете, оставим этот вопрос. Перехожу к следующему. Кто победит, по вашему мнению: Ленин или Деникин?

— Я считаю, что гений Ленина и высокие цели, поставленные Советской властью, служат гарантией, что доблестная Красная Армия разгромит деникинские банды.

— Смело сказано! — воскликнул Ледницкий. — Я так и записываю. Вы не протестуете?

— Когда вы задаете не балаганные, а серьезные вопросы, я отвечаю серьезно.

— Прекрасно, я так и записываю. Эти слова мы наберем жирным шрифтом. Сообщу вам конфиденциально, что здесь пока что боятся больше Деникина, чем большевиков, так что это вам не повредит, но от обструкции со стороны некоторой части публики вы не застрахованы.

— Александр Александрович не боится никаких обструкций, — выпалил Гоги.

— Смелость города берет, — снисходительно улыбнулся Ледницкий и снова обратился к Смагину:

— Как вы относитесь к факту существования Азербайджанской республики?

— Как ко всякому факту, — ответил Смагин, — считаюсь с ним.

— Понимаю, понимаю, — ухмыльнулея Ледницкий, — но в душе вы предпочитаете, чтобы Азербайджан был советским?

— Уважающие себя журналисты не занимаются разгадыванием чужих мыслей.

— Но ведь это же была шутка! Я никогда себе не позволял и не позволю искажать слов общественных деятелей, удостоивших меня чести соглашаться на интервью…

— На этом и кончим, — сказал Смагин, — более подробно о моих взглядах вы сможете услышать на лекции.

— Разумеется, я буду присутствовать, тем более что мне поручено написать отчет.

Пройдя лабиринты улочек, они вышли в город через другой выход и, миновав старинную турецкую баню, спустились по полуразрушенной каменной лестнице в переулок, который вывел их на Ольгинскую улицу.

Здесь Ледницкий с ними расстался и со слащавой улыбкой поблагодарил Смагина за интервью.

Едва он скрылся из виду, как Гоги воскликнул:

— До чего противен этот тип! Какой–то липкий, фальшивый… Кстати, какое направление у его газеты?

— О, святая простота! — ответил де Румье. — Какое может быть направление у кучки беспринципных дельцов, во главе которых стоит случайно разбогатевший тупица!

— Вы должны были предупредить меня об этом раньше, — произнес, нахмурившись, Смагин.

— Я не хотел срывать вашей лекции.

— Я вас не понимаю.

— Здесь и понимать нечего. Если бы вы послали его к черту, то завтра их газета вылила бы на вас целый ушат грязи… Смотрите на ваше интервью, как на прививку оспы.

Они медленно шли по Ольгинской, одной из центральных улиц Баку. Нарядная публика заполняла тротуары. Знакомых у де Румье было очень много, ему приходилось ежеминутно раскланиваться; при этом он плавным и церемонным движением руки приподнимал свою серую фетровую шляпу.

Гоги не удержался, чтобы не спросить его с усмешкой:

— У вас не заболела рука?

— Вы угадали, поэтому я хочу скрыться вот в этот подъезд. — Он указал на подъезд четырехэтажного дома в стиле модерн. — Во втором этаже этого дома меня ждут по весьма важному делу. Но я беру с вас слово, — обратился он к Смагину, — что вы вместе с Гоги пойдете со мной вечером посмотреть еще одного бакинского кита, четвертого по счету, о котором я забыл упомянуть утром. Это — знаменитое бакинское кабаре, где собирается цвет столичного общества, начиная с министров, кончая авантюристами. Я за вами зайду.

— Не знаю, стоит ли, — нерешительно ответил Смагин.

— Нет, нет, не вздумайте отказываться, этим вы нанесете мне смертельное оскорбление, ведь я там выступаю сегодня с новыми стихами.

— Ну, в таком случае, — с утрированной вежливостью произнес Гоги, — мы, конечно, будем там. Ведь правда, Александр Александрович?

— Придется пойти…

— Вы, вероятно, в эту минуту думаете: послушаю стихи и решу, выступать ли мне на поэзовечере вместе с этим неведомым поэтом… Не смейтесь, я знаю, что мои стихи не могут вам не понравиться. — И, тем же привычным движением приподняв свою серую фетровую шляпу, де Румье скрылся в подъезде.

Глава VII

Золотые рыбки и нефтяные участки

Золотые рыбки плавали в небе,

Это были звезды, самые обыкновенные,

Но ни о свежем, ни о черством хлебе

Не думали эти странники вселенной.

А я жалею, что в рыбацкие сети

Не мог заманить этих рыбок сверкающих,

Потому что не знали они о поэте,

Быть может, с голода погибающем.

Нарочито не обращая внимания на дружные аплодисменты, де Румье сделал попытку спуститься с эстрады, но так как аплодисменты все еще продолжались, он вернулся, с достоинством раскланялся с публикой, разместившейся за маленькими столиками кабаре, и сошел вниз, уступая дорогу полной певице в сверкающем блестками белом атласном платье. Под аккомпанемент молодого человека во фраке с неимоверно пышной рыжей шевелюрой она запела фривольную песенку, сопровождая пение не менее фривольными жестами. В заключение, как бы отдавая дань времени и месту, пропела «Гимн Азербайджану», который заканчивался так:

А на Кавказе

В святом экстазе

Родился наш Азербайджан…

К удивлению Смагина, слова эти, вызвали бешеные аплодисменты. Особенно рьяно аплодировали за столиком, почти примыкавшим к эстраде. Как объяснил де Румье, там сидело несколько мусаватистов и два азербайджанских миллионера.

Затем на эстраду поднялся известный бакинцам комик с огромным, сделанным из подушек животом.

Его выступление затмило всех выступавших в этот вечер. Особенным успехом пользовался один из куплетов, который беснующаяся публика заставляла несколько раз повторять:

У меня чудесный план

Соблазнить мамзель Каплан,

Но мешает этот план

Мне исполнить чемодан.

И обводил руками свой огромный живот.

Кабаре было переполнено, столики тесно прижаты друг к другу. Художник, расписавший стены пестрыми фигурами каких–то фантастических существ, пытался подражать Судейкину, расписавшему лет шесть тому назад один из модных петербургских кабачков, но подражание было беспомощным.

Смагину стало невыносимо скучно. Он взглянул на Гоги. Тот понял его и шепнул де Румье:

— Юра, Александр Александрович устал, да и я чувствую себя неважно, нам, пожалуй, пора восвояси.

Де Румье сверкнул на него глазами.

— И ты, Брут!.. Юнец, ты еще не дорос до изысканных удовольствий. Неужели ты не чувствуешь, как здесь интересно? Мне кажется, что я нахожусь на корабле среди бушующих волн океана. Никто не знает, что с нами будет через час, но мы продолжаем веселиться. Посмотри на эту красавицу, словно сошедшую с полотен Рубенса. Я был влюблен в нее еще тогда, когда она была скромной продавщицей в газетном киоске. В ту пору она меня отвергла, но теперь, ставши содержанкой миллионера, скажу тебе по секрету, сама назначила мне свидание. Юнец! Я открываю тебе душу! Завтра решится моя судьба. Кто знает, быть может, она меня всегда любила, но не подавала вида, а теперь, получив столько бриллиантов, что на них можно купить целый корабль, увезет меня в Италию. Я давно мечтаю об этой стране… Дух захватывает при мысли, что на календаре уже отмечен тот день, в который…

Он не успел докончить фразы, как к нему подошел молодой азербайджанец в щегольском европейском костюме и мягко програссировал на правильном русском языке:

— Простите, господин де Румье, но наша дама просит еще раз прочесть ваше прекрасное стихотворение за нашим столиком, в интимном кругу ее друзей.

Де Румье встал со своего места. На щеках его вспыхнул румянец. Зеленовато–серые глаза покрылись влажной пеленой.

Гоги, воспользовавшись этим, тихонько толкнул Смагина, и они незаметно стали пробираться к выходу.

А де Румье, закатив глаза к потолку, читал, отчаянно скандируя:

Золотые рыбки плавали в небе,

Это были звезды, самые обыкновенные…

Глава VIII

Что было на лекции Смагина и что напечатано в желтой газете

Народу оказалось много, публика собралась интернациональная. Здесь можно было встретить и азербайджанцев, и армян, и русских. Кое–где виднелись и иностранцы. Один из министров, из тех, которые находились вчера в кабаре, сидел в первом ряду. Ледницкий поблескивал стеклами своих очков из второго, где рядом с ним восседала его претенциозно наряженная супруга. В пятом ряду в нарочито скромном костюме находилась дама сердца де Румье, которая, по словам самого поэта, первая заявила ему о своем желании послушать лекцию Смагина. Ее сопровождал молодой азербайджанец, который вчера отозвал де Румье и тем самым услужил Смагину и Гоги.

Де Румье шепнул Гоги, что «роковое свидание наедине» отложено на завтра.

Смагин видел только море голов и с первой же минуты выступления почувствовал теплую атмосферу доверия и симпатии, Гоги, сидевший в партере, радовался, что большинство собравшейся публики, особенно молодежь, выражало явное сочувствие Смагину. Они с вниманием слушали слова Смагина о высокой идейности большевиков, о мужестве писателей и художников, не покинувших в трудную минуту своей родины и плечом к плечу с большевиками строящих новый мир.

Единственным инцидентом был демонстративный уход из зала белогвардейского офицера после того, как Смагин назвал Красную Армию доблестной защитницей Советской России. Публика проводила его глубоким молчанием.

Гоги несколько раз бросал взгляд на бывшую продавщицу газет и журналов. Она слушала лекцию с таким вежливым равнодушием, с каким бы слушал какой–нибудь дикарь иностранца, говорящего на языке народа, о самом существовании которого он даже не подозревал. Очевидно, временная связь с печатным словом не повлияла на нее нисколько.

После окончания первой части лекции зал зааплодировал. Молодежь, сидевшая в последних рядах, подошла ближе к эстраде, шумно выражая свои симпатии лектору.

Во время перерыва за кулисы к Смагину нахлынуло много людей. Среди них были, конечно, и любопытствующие, без которых не обходится ни одна публичная лекция: эстетствующие молодые люди, наконец, люди, одержимые страстью перекинуться двумя–тремя словами а каждым, выставившим свою фамилию на афише.

Но большинство пришло не из праздного любопытства. Один старый преподаватель математики, русский, проживший всю свою жизнь в Баку, тронул Смагина своими простыми, бесхитростными словами:

— Спасибо вам за то, что вы меня, старика, омолодили. Здесь столько ерунды плетут про Советскую Россию, что просто уши вянут. А вот послушал вас — и у меня легче на душе стало.

Пожилой рабочий–азербайджанец крепко пожал ему руку и сказал:

— Приезжайте к нам на промысла. Нефтяники–то настоящие там, а не здесь.

К Смагину подошел Вершадский. Рабочий–азербайджанец укоризненно закачал головой:

— Николай Андреевич, зачем нас обходишь? Начал бы сразу с промыслов.

— Гасан, ты ничего не понимаешь в клубных делах. У нас так водится: первая лекция Должна быть в Центральном клубе нефтяников, а потом уже на промыслах. Не беспокойся. У меня уже договоренность есть. Объедем все промысла.

— Да ну вас с вашей клубной демократией, все по старинке работаете, Николай Андреевич! А надо по–новому — сначала к рабочим ехать, а уж потом в этот ваш центр хваленый. Ну ладно. К нам скорей везите товарища лектора! — И, обратись к Смагину, добавил: — Еще раз спасибо за правдивое слово.

Вершадский проговорил:

— У Ледницкого физиономия такая, как будто он лимон проглотил. Значит, все идет хорошо.

К Смагину подошел юный азербайджанский студент.

— Я хотел вас спросить. Вы видели Ленина? Смагин ответил, что видел и много раз слышал его речи. Тогда студент вынул из книги, которую держал в руке, аккуратно вырезанный газеты портрет и, конфузясь, спросил:

— Скажите, Ленин здесь… похож?

Это так взволновало и тронуло Смагина, что он не сразу ответил. Потом, положив свою руку на плечо студенту, тихо сказал:

— Очень, очень похож. Спасибо вам, что вы ко мне подошли.

— Мне просто хотелось, чтобы кто–нибудь, кто видел Ленина, сказал мне, похож он или нет. Ведь фотографии бывают разные…

— Вы не только просвещаете публику, но и раздаете портреты вождей революции? — раздался внезапно над самым ухом Смагина голос Ледницкого: — Весьма похвально! По крайней мере, слова у вас не расходятся с делами.

Смущенный студент отошел в сторону, инстинктивно прижав к груди книгу с портретом.

Смагин не ответил Ледницкому, взглянул на него презрительно и отошел, заметив, что к нему протискивается де Румье со своей дамой.

— Александр Александрович, разрешите вас познакомить с Верой Игнатьевной Рябовой, страстно интересующейся искусством вообще, а искусством Советской России в особенности.

Вера Игнатьевна вскинула на лектора красивые бархатные глаза и спросила:

— Вы давно из Москвы?

— Да, давненько, — ответил Смагин.

— Но как же вы попали в Баку? Через Константинополь?

— Зачем же делать такой крюк, — улыбнулся Смагин, — я приехал через Батум.

— Разве Батум…

Де Румье сжал ей руку и тихо проговорил: — Не углубляйтесь в географию! Но она невозмутимо продолжала:

— Скажите, а как себя чувствуют знаменитый поэт Лермонт?

— Лермонт? — изумленно переспросил Смагин.

Де Румье опять ей что–то шепнул. Она вся зарделась, но произнесла тем же спокойным голосом:

— Я хотела сказать — Бальмонт.

— Но я уже упомянул о нем в лекции. Он покинул Советскую Россию и уехал в Париж.

— Ах, какой он счастливый! — задумчиво произнесла Рябова.

Де Румье снова нагнулся к ней.

— Господин Смагин, — сказала она неожиданно, — Юра считает, что я не должна была этого говорить. Но если я сама мечтаю о Париже, могу ли я не завидовать тем, кто меня опередил?..

Вторая часть лекции прошла с еще большим успехом. Подоспела большая группа приехавших прямо с промыслов рабочих. После окончания лекции они вместе с молодежью устроили лектору шумную овацию.

За кулисы вбежал запыхавшийся де Румье, кинулся к Смагину.

— Я к вам с повинной! Но что я могу сделать с собой! Ведь любовь — это такая чертова кукла, которая не требует никаких знаний. Ей наплевать на весь мир. Она требует только одного: поклонения и послушания.

Гоги задыхался от хохота.

— Юра! Да ведь она тебя вместо Италии завезет в Абиссинию!

— Ты скажи это не мне, а моему сердцу! Ну, а сейчас давайте махнем опять в кабаре. Там сейчас самый разгар!

— Нет уж, одного раза довольно, — решительно сказал Смагин.

— Но мне–то, — воскликнул де Румье, — надо выступать перед публикой, пока я не вышел из моды!

Смагин и Гоги вышли из клуба, сели в остановившийся с особенным скрежетом трамвай, радуясь, что избавились от дальнейших излияний поэта.

Утром Гоги, не будя Смагина, сбегал за газетами. Азербайджанские и армянские он купил на всякий случай, так как прочесть не мог. Отчет о лекции был дан в русской газете, где подвизался Ледницкий.

Взбежав без передышки на третий этаж, Гоги ворвался в комнату с таким шумом, что Смагин проснулся.

— Что случилось? — спросил он.

— Какая низость! — бушевал Гоги. — Вы только прочтите!

Смагин встал и, взяв из рук Гоги «Бакинский листок», начал читать.

Четвертая страница была посвящена лекции, а интервью дано было под кричащим заголовком: «Дайте нам спокойно жить!»

«Долг журналиста заставил меня на минуту окунуться в мутные воды большевизма, чтобы получить интервью от агента Москвы с карманами, набитыми не только пропагандистскими лозунгами, но и портретами Ленина, которые он щедро раздавал…»

«Мы спрашиваем, можно ли мириться с тем, чтобы агенты Москвы свободно разъезжали по нашей республике и открыто призывали к свержению ее правительства. Здравый смысл нам отвечает: нет, нет и нет. Имеющие уши да слышат!»

Отчет о лекции составлен был в том же духе.

Смагин отложил газету.

Раздался стук в дверь, вошел Вершадский. Бросив взгляд на лежащий на диване свежий номер, сказал:

— Вы уже читали? Какая наглость! Но, к сожалению, сила пока у них. Я только что получил так называемое негласное распоряжение о прекращении «подобных лекций». Так что прав был Гасан, когда говорил, что надо было начать с промыслов. Туда Ледницкие не сунули бы носа.

— Неужели Ледницкий мог повлиять на… — начал было Смагин.

— Ледницкий последняя спица в колеснице, — перебил его Вершадский, — но в центре Баку немало длинных ушей и злобных глаз. Короче говоря, нам временна придется отступить, как это ни досадно.

— Ну что ж, — сказал Смагин, — насильно мил не будешь. Нам здесь больше делать нечего. Мы вернемся в Тифлис, но… как обстоит дело с вами? Не грозит ли это вам неприятностью?

— Я уже ее получил, — улыбнулся Вершадский. Меня уволили… Но вы не огорчайтесь, я все равно собирался уезжать.

— Куда? — воскликнул Гоги.

— Сначала в Батум. А потом будет видно… Скажу вам откровенно, у меня есть более серьезные причины на время расстаться с нашим городом. В Батуме у меня брат. Побуду пока у него: в конце концов не так долго ждать, вернусь сюда, ведь Баку моя родина.

— Вы думаете, что недолго ждать? — оживился Гоги.

— Все идет к этому. Всякая оперетка имеет три действия. Четвертого не бывает.

Смагин засмеялся:

— Мне кажется, это применимо и к меньшевикам Грузии.

— Разумеется… Во всяком случае, вот мой батумский адрес, — и Вершадский протянул Смагину листок.

Смагин не успел взглянуть на адрес, как в комнату ворвался де Румье.

— Как вам это нравится, — воскликнул он, размахивая свежей газетой. — Я ожидал всякой пакости, но что этот негодяй докатится до такой наглой лжи… Я ему не подам больше руки!

— Да он и не нуждается в твоей руке, — сказал Гоги. — Он нуждается в пинке!

— Это черт знает что такое, — возбужденно выкрикивал де Румье, — сегодня он кидает грязью в лектора, завтра будет лить ушаты помоев на поэтов. Смагин, что же вы решили делать?

— Ехать в Тифлис.

— Какая обида! Я так к вам привязался, хотя мы с вами стоим на разных позициях.

— Когда же отправляется поезд? — спросил Гоги.

— В четыре часа дня, — ответил Вершадский.

— Тогда у нас есть еще время, — засуетился де Румье. — Я вас угощу на прощанье великолепным обедом в одном замечательном подвальчике… Там такое люля–кебаб, что прямо пальчики оближешь.

Гоги взглянул на Смагина, который спокойно стоял у окна, привыкнув ко всяким случайностям за долгие месяцы скитаний.

— Спасибо, Юра, — сказал Смагин, отходя от окна, — но стоит ли затевать все это? Тем более что наша милая хозяйка просила нас отобедать с ней сегодня.

Глава IX

Разговор с Арзумяном. Разведка Этери

Вернувшсь в Тифлис, Смагин окунулся в работу над своей лекцией, в которой был намерен говорить не только об искусстве Советской России, но и о мировом значении Октябрьской революции.

Он сознавал, что такая лекция, прочитанная публично, может вызвать осложнения, но не думал о последствиях— так ему хотелось высказать до конца то, что он чувствовал.

Своими планами он поделился с поэтом Арзумяном, связанным с Кавказским краевым комитетом, находившимся в подполье. Арзумян познакомил его с Амояном, секретарем комитета, который к его идее отнесся сочувственно.

— Я был на вашей первой лекции в Тифлисе. В ней вы сказали максимум того, что можно говорить о Советской России в теперешних условиях, когда большевики должны скрываться в подполье. Меня это очень обрадовало, и я хотел тогда же снестись с вами, но, пораздумав, решил, что торопиться не следует. Вы избрали правильный метод: не лезть на рожон. Куда полезнее прежде всего рассказать всю правду и тем самым развеять нелепости, которые распространяют про большевиков бежавшие сюда белоэмигранты, а затем уже шаг за шагом, идти дальше. Я читал статью о вашей лекции в этом грязном белогвардейском листке. Очевидно, после этого вам не удалось больше выступать в Баку?

— Конечно. Нас оттуда выпроводили. Но мы сами виноваты, — надо было начать с промыслов, а мы сразу сунулись в Центральный клуб нефтяников.

— Нет, это не имело никакого значения. Суть в том, что там они все на поводу у белогвардейцев. Вас пригласил клуб нефтяников? Там был Вершадский.

— Да, был, но после лекции ему предложили уйти.

— Вершадского я знал по Баку, дельный, опытный товарищ. Кстати, кто этот грузин, которого репортерик назвал вашим телохранителем?

— Обиташвили.

— Георгий?

— Да.

— Как его здоровье?

— Гораздо лучше. Его спас, по правде говоря, Куридзе.

— Я слышал об этом, — улыбнулся Амоян. — И вам спасибо, товарищ Смагин, что вы вырвали его из застенка Кедиа. Обиташвили мы ценим и любим. Он молод, горяч, но закалка у него крепкая. Ну вот, значит, так и договоримся. Желаю успеха вашей лекции. Мы с Арзумяном проберемся в какой–нибудь укромный уголок на галерке консерватории и оттуда послушаем вас. Если до этого возникнут какие–нибудь вопросы, дайте знать через Арзумяна, и мы встретимся у него. А теперь, — обратился он к Арзумяну, который вошел в комнату, — пошли–ка Этери на разведку.

Арзумян позвал свою дочь. Вошла девочка лет четырнадцати, сдерживая лукавую улыбку, блестя шустрыми насмешливыми глазами. Она, как взрослая, степенно поздоровалась со Смагиным, потом, посмотрев с видом заговорщицы на отца, прошептала:

— Сейчас?

— А ты как думаешь, — засмеялся Арзумян.

— Нет, я хотела…

— Ну быстро, быстро, — прервал ее отец. — Амоян торопится, да и Смагин что–то поглядывает на часы — очевидно, спешит на свидание. О, молодость, молодость! —шутливо проговорил он вздыхая. — Все бегут, все куда–то стремятся. Одному мне некуда спешить.

Этери стремительно выбежала на улицу, не забыв захватить с собой пустую бутылку из–под боржоми, очевидно для отвода глаз. Через несколько минут она, запыхавшись, ворвалась в комнату.

— Ни души!

Амоян простился с ними.

Арзумян и Смагин наблюдали из окна, как он вышел на пустынную улицу, медленно, вразвалку зашагал по направлению к первому переулку и не торопясь завернул за угол.

— Ваш дом под обстрелом? — спросил Смагин.

— Если бы они только подозревали, что здесь бывает Амоян, то оцепили бы весь район. Для профилактики они рыщут полегоньку по всему городу. Лучше всех их навострилась узнавать Этери. Она так ловко делает вид, что не замечает кедиевских молодчиков, что они не обращают на нее никакого внимания…

Смагин сказал:

— Мне тоже пора. Я хочу зайти к Варваре Вахтанговне, матери Гоги Обиташвили.

— Я не знал ее имени, но слышал б ней. Товарищи говорили мне, что у Обиташвили чудесная мать.

Арзумян приоткрыл дверь в соседнюю комнату и крикнул:

— Этери, дружок, а ну–ка, повтори вояж. В дверях появилась Этери, спросила отца:

— Папа, опять?

— Опять, доченька, только брось свою дурацкую бутылку. Она никого ни в чем не убедит. — Теперь возьму с собой бидон.

— Уж лучше возьми утюг.

— Ну, папа, ты только и знаешь, что смеяться. Когда я иду на разведку с пустыми руками, мне кажется, что все на меня смотрят.

— Хорошо, хорошо, — засмеялся Арзумян, — бери хоть керосинку, но только иди.

— А ведь ты угадал, папа. Она у нас сегодня закапризничала, вот я и отнесу ее в починку.

— Но это недалеко? — улыбаясь, спросил Смагин.

— Нет, тут, за углом.

Через несколько минут Этери вбежала обратно:

— И керосинка сдана, и уроки выучены, и дорога свободна.

Глава X

Осада консерватории. Внезапный каприз электричества. Громкие аплодисменты и змеиное шипение. Янычары господина Кедиа. «Смагина нет дома». Институт благородных девиц

Консерватория напоминала в этот вечер осажденную крепость. Не только билетов, но и мест больше не было, но это нисколько не смущало атакующую публику, всеми правдами и неправдами старавшуюся проникнуть в зал.

Секрет заключался в громадном интересе ко всему, что касалось Советской России и Ленина.

Это была первая лекция Смагина, в которой он решил коснуться не только вопросов искусства, но и вопросов о будущем Советской России.

Небывалое скопление народа, бурное сборище людей, стремившихся услышать правдивое слово о Стране Советов, носили явно антименьшевистский характер. И это чувствовали те немногочисленные сторонники правительства Жордания, которые по тем или иным соображениям решили присутствовать на лекции.

Трудно с точностью установить, кто из них что думал и кто как действовал, но во всяком случае можно сказать с уверенностью, что между их настроением и внезапным мраком, наступившим в зале за пять минут до начала лекции, была какая–то связь.

Смагин был уже на эстраде, когда внезапно погас электрический свет и наступила пугающая тишина.

Но не прошло и нескольких минут, как на эстраде уже появились две большие керосиновые лампы. Вслед за ними было размещено несколько ламп и в других местах зала, где только возможно было установить их без риска вызвать пожар.

Эти несколько минут без электричества стали, однако, той увертюрой к лекции, которая наэлектризовала весь зал. Смагин говорил с особенным подъемом о том великом историческом событии, которое потрясло весь мир: об Октябрьской революции, о Ленине, о Советской России.

Когда он закончил первую часть своей лекции, раздались громкие возгласы: «Да здравствует Советская Россия!» — и поднялась такая буря восторга, свидетелем которой он давно уже не был.

То ли это вышло случайно, то ли администрация консерватории приняла соответствующие меры, но именно в этот момент вдруг вспыхнуло электричество, при свете которого керосиновые лампы показались смешными и нелепыми.

Яркий свет, озаривший зал, вызвал новую бурю аплодисментов.

Под эту бурю, сквозь тесную толпу народа, Смагин прошел в один из консерваторских классов, приспособленных для отдыха лектора.

Гоги и Мзия уже ждали его у дверей.

— Вот бы сюда Ледницкого, — засмеялся Гоги.

— Не беспокойся, здесь есть и свои Ледницкие, — ответил Смагин.

— Спасибо вам, — обратилась к Смагину Мзия, — все рассказы Гоги про ваши выступления меркнут перед тем, что я услышала сегодня.

— Это публика сегодня настроена так, что любое правдивое слово о Советской России кажется блеском ораторского искусства, — ответил Смагин.

К ним подошел Куридзе.

— Правильно сказал Александр Александрович. Главная причина успеха в том, что всем осточертела меньшевистская ложь и простые слова правды воспринимаются как откровение. Знаете, кого я здесь видел? — продолжал он, обращаясь к Смагину. — Домбадзе, секретаря Гегечкори. Вот уж кто пропотел изрядно!

— Гоги, слышишь? — засмеялся Смагин.

— Он, вероятно, проклинает себя за то, что перед лекцией беседовал с вами, как с джентльменом… — начал Гоги, но Смагин, не дослушав фразы, кинулся к Вершадскому, точно выросшему из–под земли.

— Николай Андреевич! Какими судьбами?

— Подробности письмом, — загадочно улыбнулся старый бакинец и тихо добавил: — После лекции расскажу все.

— Не скрывайте, по крайней мере, — сказал Гоги, — надолго ли к нам?

— Узнаете в свое время. Доложу вам, товарищи, что успех небывалый. Для лекции выбран такой момент, когда достаточно одной искры, чтобы вспыхнул пожар.

В лекторской комнате становилось все теснее и теснее. Многих из пришедших Смагин видел впервые, некоторые лица казались ему знакомыми, хотя он и не мог вспомнить, где и когда он с ними встречался, и был изумлен, увидев приближавшегося к нему Абуладзе под руку с поэтом Атахишвили.

— Не ожидали? — натянуто улыбнулся Абуладзе.

— Да, признаюсь…

— Мы же не большевики, которые не терпят чужих мнений, — объявил Абуладзе.

— Все старо, как мир, — вмешался в разговор Атахишвили. — Падение Римской империи нельзя было предотвратить. Нельзя также предотвратить и распад Российской империи. На ее развалинах возникли Другие государства, и как бы вы ни старались убедить нас, что одно из государств, образовавшееся на территории бывшей империи, а именно Московия, может вновь повторить успешный маневр Ивана Калиты, мы этому не поверим, ибо это противоречит железной логике истории.

— Большевизм не что иное, как маска, которую нацепила на себя Россия с наивной верой дикаря, думающего, что Европу можно обмануть. Так что вам, Смагин, придется раскаиваться, — добавил Абуладзе.

— Вы думаете, что мне придется раскаиваться? — улыбнулся Смагин.

— Ну вот, вы и поняли. Что и требовалось доказать, — ехидно произнес Атахишвили.

— А не кажется ли вам, — вспыхнул Смагин, — что не мне, а вам придется раскаиваться?

— Возможно, — сухо ответил Атахишвили, — но это только в том случае, если вы с вашими русскими единомышленниками захватите меня живым и посадите в подвал…

— Не делайте такие большие глаза, — воскликнул Абуладзе, обращаясь к Смагину, — у вас в России это не новинка, а продолжение той же линии Малюты Скуратова, Петра, Бирона.

— Здесь не место для дискуссии, — сказал Атахишвили. — Я решил в ближайшие дни устроить в клубе «Новое искусство» большой диспут, — не митинг, подобный сегодняшнему, на который может явиться уличный сброд, а серьезный диспут, и если вы рискнете приняты в нем участие, то останетесь в блистательном одиночестве.

— Если до этого времени не окажетесь в далеко не блистательной одиночке, — добавил Абуладзе.

…Посетители покидали комнату один за другим. Смагин уже собирался пройти на эстраду, как столкнулся с Везниковым.

— Недаром я всегда чувствовал такую симпатию к вам, — воскликнул Везников с таким видом, будто расстался час тому назад. — Моя интуиция подсказывала все время, что вы тем или иным способом будете мне полезны. Вы помимо своей воли оказали мне сегодня большую услугу.

— Услугу? Вам? — удивился Смагин.

— Да, если бы не вы, я никогда бы не пришел на подобную лекцию… Не радуйтесь, вы меня не переубедили. Нет, я не дрогнул, я остался на своих прежних позициях, но то, что я увидел, вернее, почувствовал здесь, показало мне, что долго засиживаться в Тифлисе нельзя.

— Вы меня удивляете.

— Да, да, я реалист, а общая атмосфера такова, что с ней нельзя не считаться.

Попрыгунья стрекоза

Лето красное пропела,

Оглянуться не успела,

Как зима катит в глаза.

Жордания эти слова мог бы выбрать для своего гимна.

— Везников, вам не надоело кривляться?

— Плохой же вы пророк, если не вериге в свои пророчества. Ведь что происходит? В Тифлисе, в шумной, веселящейся столице, ваша тема собирает полный зал; напичканный взрывчатым веществом. Что же делается тогда в рабочих клубах и в провинции? Страшно подумать! Ведь мы же сидим на вулкане…

— Вы это поняли только сейчас?

— Да, к сожалению. Завтра же я принимаюсь за ликвидацию своих предприятий. Лучше уехать на несколько месяцев раньше, чем на час позже.

— Значит, — улыбнулся Смагин, — сегодняшний вечер открыл вам глаза?

— Они у меня всегда были открыты, но сегодня раскрылись во всю ширь.

— Ну, мне уже пора, — сказал Смагин.

— А мне тем более…

— Как! Вы не останетесь до конца лекции?

— Нет, я уже сделал должный для себя вывод, больше делать мне здесь нечего. Прощайте, не поминайте лихом.

После лекции Куридзе, Мзия и Гоги простились со Смагиным у выхода из консерватории, возле которого стоял Вершадский.

— Завтра прошу к нам, — сказал на прощание Куридзе, — программа: сациви и напареули, на большее не надейтесь.

— Папа, — укоризненно прервала его Мзия, — ты забыл о чурчхелах и гозинаки.

— Это уже ваше, женское дело, Я говорю об основном.

Смагин остался с Вершадским.

— Николай Андреевич, не вздумайте меня провожать. Завтра встретимся и поговорим.

— А вам в какую сторону? — спросил Вершадский. — Если не ошибаюсь, к Земмелю.

— Да, мне на Белинскую. — В таком случае мы друг друга не провожаем, ибо нам все равно по дороге.

— Я даже не спросил вас, где вы остановились.

— У знакомых в Арагвинском переулке. — Так это же рядом со мной. Я живу в Кирпичном. — Тем лучше. Идемте.

Погода испортилась как–то сразу. Пошел мелкий, частый дождь, смешанный со снегом.

Они спустились по Крузенштернской на Руставели и пошли пешком по направлению к Земмелю.

— Как же это все с вами произошло? — спросил Смагин.

— На следующий день после вашего отъезда я срочно выехал из Баку, так как получил сведения, что меня могут схватить. В Батуме я погостил у брата и вот сегодня утром приехал сюда. Мне сразу бросились в глаза красные афиши, извещавшие о вашей лекции. Я очень обрадовался, что приехал как раз в этот день. Остальное вам известно.

— А как в Батуме? — спросил Смагин.

— Англичане распоясались вовсю. Вокзал под охраной сипаев. Насаждают европейские порядки. Очередь у билетной кассы должна быть вытянута в струнку. Если кто–нибудь — мужчина или женщина, это безразлично, — нарушит строгость линии, то плетка полисмена–сипая молниеносно выправляет ее.

— Значит, все по–старому. Эта картина мне знакома, я тоже стоял в этой строгой линии и задыхался от гнева, а теперь я смеюсь над ними. Поговаривают, что под влиянием английских рабочих Великобритания отзывает войска, — сказал Смагин и, указывая на двухэтажный дом с большим угловым балконом во втором этаже, закончил: — Вот мы и пришли.

— Здесь? — переспросил Вершадский.

— Вот мой балкон. А вот и дверь, — сказал Смагин, пытаясь переложить в другую руку портфель и большой букет хризантем, полученный им после лекции.

— Дайте я вам помогу, — сказал Вершадский.

— Я куда–то запихал ключ. Не беспокойтесь, я лучше позвоню.

Он нажал кнопку звонка, которым никогда не пользовался.

Послышались торопливые шаги по скрипучей деревянной лестнице, дверь слегка приоткрылась, и четырнадцатилетний мальчик Коля, сын хозяйки дома, громко проговорил:

— Вам Смагина? Его нет дома.

Смагин в первую секунду подумал, что Коля сошел с ума. Он стоял перед дверью, изумленно смотря на мальчика.

— У вас три типа из Особого отряда… — взволнованно прошептал тот.

Смагин и Вершадский быстро поднялись по Арагвинскому переулку и верхами, путаясь в закоулках, выбрались на улицу Петра Великого.

— На ваше счастье, я приехал вовремя. У меня здесь, недалеко, в здании бывшего института для благородных девиц, живет знакомая учительница Анна Георгиевна Навлишвили, — свой человек, она вас пока приютит, а там видно будет.

— Мне не совсем удобно, ведь она меня не знает. Может быть лучше к Гоги?

— Что вы! Во–первых, его квартира, очевидно, под наблюдением, а потом мне говорил сам Гоги еще в Баку, что сестра этой генеральши, которая живет над ними, такая яростная меньшевичка, что уж не пропустит случая выдать «преступника».

— Да, это верно.

Они поднялись наверх мимо здания бывшего женского учебного заведения святой Нины, пересекли улицу и вошли в здание бывшего института для благородных девиц.

— Могло ли когда–нибудь прийти в голову этим девицам, чинно шествовавшим здесь в белоснежных передниках под наблюдением своих чинных наставниц, что через несколько лет их «святая святых» превратится в убежище для политических преступников? — сказал Вершадский, подымаясь вместе со Смагиным по широкой лестнице на четвертый этаж.

Анна Георгиевна встретила их так, как будто не было ничего особенного в их неожиданном появлении.

Вершадский рассказал, в чем дело. Она быстро приготовила ужин, почти насильно заставила их подкрепиться, вышла на несколько минут и, вернувшись, сказала, что все улажено. Она перейдет к своей соседке, а ее комната — в полное распоряжение Смагина.

— У нас здесь, как на подбор, такая публика живет, что если даже узнает, кто вы, то никому об этом не скажет.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что Анна Георгиевна и ее соседка были вместе на лекции Смагина.

После минутного раздумья Анна Георгиевна сказала с мягкой улыбкой, осветившей ее добродушное лицо:

— Теперь я вас оставлю, вы должны хорошенько отдохнуть от стольких волнений. Николай Андреевич, вы тоже останьтесь. Хотя вам пока ничто не угрожает, но зачем тащиться в такую слякоть? Посмотрите, что делается на улице.

— Правда, Николай Андреевич, оставайтесь. Завтра вместе обсудим, что предпринять.

Глава XI

Везников в смятении. Крупный выигрыш. Беспокойный разговор

Везников, изменив привычке проводить вечера в «Химериони», «Дарбази» или «Мефисто» и забыв о «золотой комнате» клуба «Новое искусство», сейчас же после разговора со Смагиным помчался домой. Его юный камердинер, привыкший к поздним возвращениям хозяина, спал крепким сном. Везников с трудом его разбудил и, когда Вано, тараща на него удивленные глаза, пришел наконец в себя и обрел способность слушать, сердито пробурчал:

— Судки вычищены?

— А почему они должны быть не вычищены? — зевая во весь рот, спросил Вано.

— Не проглоти канделябра. Слушай: вот тебе деньги, беги во всю прыть в ресторан и принеси две порции бифштекса по–гамбургски и на сладкое компот из персиков. Ежели ваша светлость желает мороженого, то может присовокупить к заказу и оное.

— Мороженое и компот я не забуду, а этот бишез вы лучше на бумажке напишите.

— О Юпитер, — всплеснул руками Везников, — когда же ты возьмешь к себе этого оболтуса! Ничего не буду писать!

— Но я не могу.

— Нет, можешь. Скажи: бифштекс.

— Бишез, — нехотя повторил Вано.

— Ну ладно, так и скажи: «бишез и добавь: «с яйцом», раз не можешь выговорить: «по–гамбургски».

Везников облачился в теплый халат, подкинул несколько полен в камин и, присев к письменному столу, начал заниматься подсчетом сумм, которыми он сможет располагать в случае ликвидации всех своих предприятий. Он продолжил свои подсчеты и после ужина и пришел к печальному выводу, что в лучшем случае сможет вывезти заграницу не больше десяти тысяч долларов. Это была слишком мизерная сумма.

Он взглянул на часы, было половина первого.

«В клубе как раз разгар игры, — подумал он, — к черту эти вычисления! Что будет, то будет».

Он быстро переоделся в свой вечерний костюм. В это время вернулся Вано. Везников взял ключи от дверей и пробурчал: «Ну, теперь спи хоть до утра».

В вестибюле клуба «Новое искусство» он столкнулся лицом к лицу с Абуладзе.

— Вы слышали новость? Везников вздрогнул.

— Нет, а что?

— Наше правительство наконец потеряло терпение, и ваш Смагин арестован.

Везников облегченно вздохнул. А он–то думал, что уже началось восстание и он не успел уехать!

— «Мой Смагин»! — захохотал он. — Ловко это вы придумали. Расскажите лучше подробности. Что же он, уже в Метехском замке? «Как смешно, — подумал он, — час тому назад Смагин напугал меня, а сейчас сам, должно быть, перепуган».

— Нет, ему удалось убежать…

— Убежать? Как же это могло случиться?

— Ах, дорогой мой, так происходит всегда, когда правительство засыпает крепким сном. Сколько раз мы ставили вопрос о назначении на пост начальника Особого отряда одного из образованных людей. И что же? Правительство действует по трафарету: выискало какого–то бывшего пристава царской полиции и возглавило им учреждение, которое должно оберегать наш покой.

— В чем же он провинился, этот начальник? — с нетерпением спросил Везников.

— В нерадивости и несообразительности. Короче говоря, он загнал своих исполнителей в берлогу преступника, а последний, пронюхав, что дело неладно, не вернулся домой.

— Но куда же он делся?

— Спросите об этом у господина Кедиа.

— Черт знает что творится. Поучились бы у большевиков. Уж те бы не промазали.

— Вы забываете, что у нас нет в этих делах такого опыта, как у России.

Разговаривая, они поднялись во второй этаж.

— Вы будете играть? — спросил Везников.

— У меня сегодня нет настроения, — ответил Абуладзе. — А вы?

— У меня как раз самое подходящее, или пан или пропал.

— Ну, тогда я зайду с вами, может быть, рискну на две–три ставки.

Они вошли в «золотую комнату», в которой, как всегда, было тесно и накурено, но в этой тесноте был своеобразный чопорный порядок. Везников выбрал себе одно из свободных мест и достал из кармана лайковый мешочек с золотом.

Абуладзе подошел к столику, за которым банковал Атахишвили. Лицо банкомета было бледно. Гладкий прямой пробор казался нарисованным. Перед Атахишвили на столе росла груда золотых монет. Абуладзе, затаив дыхание, ждал, чем кончится игра.

— Банк, — тихо произнес маленький человек во фраке, которого называли королем бакинской нефти.

Атахишвили открыл девятку. Выигрыш он принял равнодушно. Абуладзе быстро взглянул на короля нефти. Тот был спокоен, но все же гримаса недовольства проскользнула по его желтоватому, пергаментному лицу.

Шли прекрасно дела и у Везникова. В этот вечер, вернее в эту ночь, ему отчаянно везло.

Через какой–нибудь час, довольный блестящими результатами игры, он вместе с Атахишвили, под завистливые и восхищенные взгляды публики, выходил из «золотой комнаты». Абуладзе пошел рядом с ними.

— Хотя я часа два тому назад и проглотил бифштекс по–гамбургски, — сказал Везников, — но с удовольствием отведаю шашлыка.

— Я вообще на ночь не ем, — процедил сквозь зубы Атахишвили.

— Правильнее было бы сказать «под утро», — засмеялся Абуладзе.

— Но сегодня я допущу исключение, — милостиво согласился Атахишвили.

Через несколько минут они уже сидели за столиком с туго накрахмаленной скатертью.

— А все же, — неожиданно сказал Атахишвили, — мне жаль Смагина.

— А тебе не жаль нашей несчастной молодежи, которую он развращал своими большевистскими лекциями? — вспыхнул Абуладзе.

— Дорогой друг! Все относительно. По правде говоря, все так непрочно, ибо одно сменяется другим с такой же легкостью, как день сменяется ночью. Абсолютная свобода все равно недостижима, а суррогаты свобод мыслящие люди не приемлют. Каждый заблуждается по–своему, но и у заблуждающихся есть своя логика.

Беда Смагина не в том, что он внушил себе, что верит в доктрину большевизма, а в том, что взялся не за свое дело. Он не прирожденный политик и не прирожденный философ. Он — типичный русский интеллигент, которого, как и многих русских, исковеркало ложно понятое христианство и доконала смесь достоевщины и толстовства. Философия — это чистые руки, политика — грязные. Но мир устроен так, что чистые руки испокон веков находятся в услужении у грязных. Это фатально. Истинная, надземная философия должна быть вне политики и вне философии, я бы сказал даже — вне жизни.

«Хорошенькое рассуждение после крупного выигрыша», — подумал Везников.

Ему сделалось скучно. Он не любил отвлеченных разговоров, и если поддерживал связь с Атахишвили и Абуладзе, то у него тут были свои соображения: ему хотелось узнать, насколько прочен настоящий режим и может ли он, Везников, не рискуя, остаться у разбитого корыта, продолжать свою «комбинаторскую деятельность» и сколотить более крупную сумму, чтобы двинуться в Константинополь.

— Скажите мне, дорогой мэтр, — начал Везников, — считаете ли вы, что Грузия при данной международной ситуации сможет противостоять северной опасности?

Как для мясорубки безразличен вложенный в нее сорт мяса, так и для Атахишвили были безразличны подбрасываемые ему темы. Он любил говорить и говорил с одинаковым апломбом обо всем.

— Северная опасность, — ответил он без всякого раздумья, — нам будет угрожать всегда. У нас есть один–единственный способ от нее избавиться…

— Какой способ?

— Это способ, который предлагают самые умные из национал–социалистов, но, как это водится всегда и везде, умных людей слушают весьма неохотно и никогда не следуют их советам.

Везникову не терпелось.

— А что же предлагают национал–социалисты? — снова перебил он собеседника.

— Просить Великобританию принять нас в качестве доминиона в братское содружество наций. Я написал на эту тему брошюру, которую собираюсь опубликовать, — добавил Атахишвили.

— Ну, а если грузинское правительство на это не пойдет? — спросил Везников.

— То оно падет, — меланхолически изрек Атахишвили.

Везникова интересовали конкретные сроки, и он уже обдумывал, как бы облечь этот вопрос в более обтекаемую форму, как вдруг Атахишвили сам заговорил:

— В истории бывают моменты, когда политических деятелей ослепляют традиции и предрассудки, от которых свободны лишь истинные философы, но так как политические деятели всех мастей смотрят на философию с той же снисходительностью, с какой взрослые слушают болтовню детей, то, игнорируя философов, они совершают роковые ошибки.

Везников вздохнул. Чтобы выудить из Атахишвили нужную мысль, приходится тонуть в шелухе бесконечных и бесполезных слов.

— В чем же роковая ошибка правительства? — спросил он почти резко.

— В том, — медленно и, словно взвешивая каждое слово, ответил, Атахишвили, — что оно, быть может и бессознательно, продолжает считать Грузию частью России. У них нет философской свободной мысли. Им невдомек, что Грузия существовала много столетий без России, так же как и Россия существовала немало столетий без Грузии. Сейчас их дороги разошлись, и нечего цепляться за старые традиции, их надо сдать в архив. Грузия родилась заново и, как всякое молодое существо, нуждается в опекуне. Ничего нет зазорного в том, что вместо старого азиатского опекуна мы пригласим нового — европейского.

— О, если бы к вашему мнению присоединилось наше правительство! — воскликнул Абуладзе. — Но оно глухо и слепо!

— Насколько я понимаю, — сказал Везников, — правительство не собирается менять своей точки зрения. Так что же будет дальше?

— Древние оракулы в таких случаях предсказывали, что один из двух царей будет победителем.

Везникова начинала уже раздражать эта словесная эквилибристика.

— Но мы живем в двадцатом веке, и среди нас нет оракулов.

— Это мне известно, — улыбнулся Атахишвили. Абуладзе, испытывавший мучительное желание говорить, воскликнул:

— Мы на краю гибели! Я об этом говорю всюду, но меня никто не слушает. Мы находимся между молотом и наковальней. Если победит Деникин, то Грузию опять разрежут на генерал–губернаторские куски. Если победят большевики, нас, патриотов, растерзают на части. Зная это, понимая это, правительство вместо каких–то действий разыгрывает из себя кролика, застывшего перед удавом. Если так будет продолжаться дальше, то через какой–нибудь год от нас останутся рожки да ножки.

— Неужели через год? — переспросил Везников.

— Я не берусь устанавливать точной даты, — раздраженно ответил Абуладзе.

— Все это ужасно, — сказал Везников, чувствуя, как у него по коже пробегают мурашки.

— Вам–то что, — насмешливо произнес Атахишвили, — вы заберете свои чемоданы и удерете в Константинополь, а вот каково нам!

— Кто же помешает и вам покинуть Грузию? — с плохо скрываемым раздражением спросил Везников.

— Мне помешает покинуть Грузию моя любимая Грузия, — холодно ответил Атахишвили.

Абуладзе поежился.

— Это романтика. В случае необходимости во имя Грузии надо будет временно покинуть Грузию.

«Кто может что–нибудь предсказать точно? — размышлял Везников. — Зачем напрасно расстраиваться? Молниеносных перемен не бывает. Уезжать сейчас — это все равно что бросать карты в такой момент, когда тебе бешено везет. Надо напрячь все силы и выжать из этого чудесного города все, что возможно, и оставаться здесь до той минуты, когда будет ясно, что крах неизбежен».

Он выпил бокал шампанского, подозвал официанта. Абуладзе взялся было за бумажник, но Везников с ласковой твердостью отстранил его руку и щедро оплатил счет.

В вестибюле, когда Атахишвили отошел от них, Везников сделал последнюю попытку узнать то, что его больше всего интересовало, и вкрадчиво спросил Абуладзе:

— И все–таки я не могу понять, чем руководствуется правительство, игнорируя ваши блестящие идеи?

Абуладзе взял Везникова под руку.

— Скажу вам по секрету, что один из самых видных членов правительства в частном разговоре со мной выразился так: «Мы с вами совершенно согласны, но беда в том, что это невозможно не только осуществить, но даже предложить, ибо народ, привыкший к мысли о духовной связи с Россией, не поймет нас и не поддержит. А заставить его послушаться нашего решения у нас, к сожалению, нет физических сил!»

— Теперь мне все понятно, — проговорил Везников, боясь, как бы Абуладзе, по своему обыкновению, не стал разжевывать своих мыслей. — На месте народа я бы поставил вас во главе правительства.

Абуладзе скромно улыбнулся.

Глава XII

Вид из окна. Утренний завтрак министра. Волнение в стане друзей. К новым берегам

Анна Георгиевна оказалась на редкость симпатичной женщиной, умной собеседницей, обладающей удивительным тактом. Ей было не больше тридцати пяти лет, замуж она не выходила, и была окружена бесчисленным количеством больших и малых друзей, стремившихся к ней неудержимым потоком. Сердце ее было открыто для всех, искавших у нее совета и помощи.

Анна Георгиевна окружила Смагина таким вниманием, что ему порой становилось неловко, но вскоре он привык к ее искреннему расположению.

Как–то она случайно приготовила сладкое кушанье, называвшееся сабайоном и состоящее из отварного риса, облитого соусом из взбитых желтков, разбавленных белым, вином. Узнав, что это его любимое блюдо, она начала приготовлять его каждый день, что дало ей повод шутя называть Смагина сабайонским узником.

На другой же день после того, как Смагин поселился нелегально в комнате Анны Георгиевны, Вершадский сообщил об этом Гоги, который потребовал немедленного свидания. Гоги долго бушевал и изрыгал проклятия на головы коварных меньшевиков, пока немного не успокоился. Лишь тогда он передал Смагину предложение семьи Куридзе приютить его в известном ему сельском доме на берегу Супсы.

— Тогда, — добавил Гоги от себя, — мы расквитаемся. Свое первое путешествие в Гурию вы совершили, как друг государственного преступника, а теперь, когда сами стали таковым, я навещу вас вместе с Мзией.

— Нет, — сказала вошедшая в этот момент в комнату Анна Георгиевна. — Зачем подвергать риску семейство Куридзе, когда…

— А вас разве я не подвергаю риску? — спросил Смагин.

— Никакому, — возразила Анна Георгиевна, — я же говорила, что здесь вы в полной безопасности.

— Несмотря на близкое соседство с Гегечкори, — улыбнулся Смагин.

— Может быть, именно благодаря этому.

— Действительно, — заметил Вершадский, — кому придет в голову искать беглого преступника под самым носом у министра?

— Который час? — вдруг спросила Анна Георгиевна. Все удивленно переглянулись. Вершадский взглянул на часы.

— Ровно час. А что?

Анна Георгиевна, улыбаясь, подошла к окну и отдернула занавеску.

— Теперь полюбуйтесь. Министр изволит завтракать ровно в час. Вот его застекленная галерея, в ней, очевидно, очень тепло. Он даже скинул пиджак.

Все подошли к окну и увидели Гегечкори, сидевшего перед круглым столом, затянутым цветной скатертью. Лучи зимнего солнца играли на серебряном кофейнике и на стеклах буфета.

— Дорого дали бы эсеры за такую позицию, — захохотал Гоги.

— Во всяком случае, — обратился к Гоги Смагин, — передай Куридзе мою глубокую благодарность, но ты же убедился сам, что здесь, под крылышком самого Гегечкори, мне будет пока спокойнее.

— Конечно, — радостно проговорила Анна Георгиевна. — Расскажите все это Куридзе и объясните, что, пока не пройдет некоторое время, выходить из этого убежища опасно. И потом, в деревне каждый новый человек бросается в глаза.

…Дни проходили за днями. У Смагина побывали доктор Куридзе с Мзией. Один раз зашла Варвара Вахтанговна. Групповых посещений решили избегать, чтобы не привлекать внимания.

У Вершадского созрел план тайно выехать в Армению и там устроить несколько лекций. Он принялся за дело со свойственной ему энергией и разослал через верных друзей, ездивших в Армению, несколько писем в Эривань, Карс и Александрополь. Однажды Вершадский вошел в комнату Смагина, радостно потирая руки.

— У вас хорошие вести? — улыбнулся Смагин.

— Вы не ошиблись. Правда, начинать придется,провинции, а не со столицы, но это бывает иногда даже лучше.

— Не томите душу! Куда же мы едем?

— В бывший захолустный городок России, а ныне в один из видных пунктов Армении, город Карс.

— Карс?! — воскликнул Смагин.

— Да, а что вас так удивило?

— Нет, я просто вспомнил… В детстве я там бывал.

— Ну, вот, значит, увидите знакомые места.

— Когда же мы должны ехать?

— Завтра. Лекция состоится вечером в день вашего приезда.

В комнату вошла Анна Георгиевна. Узнав о предстоящем отъезде, она начала отговаривать Смагина и Вершадского.

— Это неразумно, дорогие друзья. Неужели вы думаете, что в Армении вас встретят с распростертыми объятиями? Вы только напрасно потратите время и энергию, не говоря уже о том, что рискуете попасть в лапы Кедиа.

— Если так рассуждать, — возразил Вершадский, — то надо сидеть сложа руки.

— Да, бывают моменты, когда это является наилучшим выходом. Вспомните русскую пословицу: «Поспешишь, людей насмешишь».

— Анна Георгиевна, дорогая, но ведь не все пословицы безупречны, — воскликнул Смагин. — Есть немало таких, которые отражают не лучшие, а худшие качества людей.

— Это громко сказано, — ответила Анна Георгиевна, — но дело сейчас не в пословицах.

— Анна Георгиевна, поймите меня, — воскликнул Смагин, — я не могу сидеть без дела, это выше моих сил.

— Но ведь это будет не вечно. Надо выждать… Не сегодня, так завтра обстоятельства изменятся.

— Не будем себя обольщать, — возразил Смагин. — За эти три недели, которые прошли со дня моей лекции, мы снеслись и с Огладзе и с Джамираджиби. Куридзе тоже не сидели сложа руки. Вы не знаете результат: ордер на мой арест не аннулирован, больше того, правительство взбешено тем что мне удалось скрыться. Через Джамираджиби нам известны даже такие подробности: Рамишвили кричал в своем кабинете на Кедиа, что он простофиля, потому что загнал своих янычаров в комнату вместо того, чтобы караулить меня на улице…

— Бедный Кедиа, — насмешливо вставил Вершадский, — я уверен, ему и в голову не пришло, что безмозглые дворянские недоросли, которых он набрал в свой особый отряд, так боятся плохой погоды.

— Так или иначе, — продолжал Смагин, — ясно одно, что ордер на мои арест —не «досадное недоразумение», как внушают друг другу тифлисские либералы, а неотложное мероприятие меньшевистской верхушки, обеспокоенной тем резонансом, который вызвала лекция. Короче говоря, дорогая Анна Георгиевна, я вам от души, благодарен за ваши заботы и внимание, но завтра мы едем.

Часть Третья